Такие же, как и мы? Где кончается священник и начинается человек

Границы дозволенного

Мы познакомились в Сарове, куда мне, студенту МГИМО, посчастливилось поехать вместе с друзьями. Вечером сидели в гостинице, ребята пели под гитару, отец Игорь (которого попросили показать нам саровские и дивеевские святыни) слушал. Потом неожиданно попросил инструмент и спел несколько песен «Битлз». Сложно даже сформулировать, что сразу захотелось спросить. Это, наверное, был даже не вопрос, скорее, просто восклицание: священник — и вдруг «Битлз»... Как? Откуда?

И вот я в Нижнем Новгороде, в гостях у отца Игоря, и наконец-то могу поделиться с ним своим изумлением и услышать его ответы.

— Отец Игорь, откуда это у Вас?

— Я вырос в Ленинграде — в культурном контексте того времени. Там все было здорово, но не все было по-Божьи. И «семя смерти» во мне все же было посеяно. Но то, что я понимаю — в музыке, в кино, в театре, — помогает мне сейчас в общении с людьми. И тем, для которых такие вещи ценны, нравится, что с батюшкой можно посидеть и просто поиграть на гитаре. Для меня же здесь главное другое — через это можно прийти и к чему-то более высокому — к разговору о Боге, например.

— А как определить, насколько в священнике допустимо «мирское»?

— Некоторые вещи сами по себе не имеют нравственной окраски. Их можно оценить только качественно. Одно дело — выпить хорошего вина и поговорить. Совсем другое — напиться. То же самое и с компьютером, и с телевизором. И даже с песнями.

— Выходит, все дело в том, что священник поет под гитару — «Битлз» или «Ласковый май»?

— Наивный романтизм Леннона и Маккартни, а иногда и их гражданская позиция — это одно. А сатанисты Элис Купер или Мерлин Менсон — совсем другое. Важно, что за этим стоит.

Критерий тут — Евангелие. Вообще для христианина критерием всего должно быть слово Божие. Конечно, в Библии ничего не сказано о рок-музыке. Но там есть слова о соблазне и искушении, о том, что та или иная вещь может пробудить в душе. И если в компании нецерковных тинейджеров можно спеть что-то из «Битлз», то в окружении взрослых прихожан этого делать не стоит.

В свое время у нас была местная «православная тусовка». Двадцать-тридцать человек собирались у знакомого батюшки — там были и студенты семинарии, и люди постарше, вроде меня. Мы пели песни, смотрели и обсуждали разные фильмы. И основной смысл наших собраний заключался в том, чтобы находить христианские черты в современном искусстве. Помню, были настоящие «бои» по поводу «Матрицы». Для одних это был чисто буддистский фильм, для других — что-то из области поп-арта. А третьи считали, что, независимо от воли авторов, кино получилось христианским.

— Существует ли вообще граница дозволенного христианину «соприкосновения» с тем или иным произведением?

— Наш мир ценен тем, что в нем не все параллельно и не все перпендикулярно. Есть вещи, на которые вообще нет вербального ответа. Но вследствие каких-то действий может родиться понимание. К примеру, можно долго и упорно спрашивать, почему дважды два — четыре. Но пока сам однажды не посчитаешь — не поймешь.

Что же касается творчества — стихов, прозы, тех же песен — здесь встает очень важный вопрос интерпретации и интерпретатора. Ведь автор часто не отвечает за то, что написал, и читатель может увидеть в произведении нечто большее, чем имел в виду писатель.

Поэтому мне кажется, что прямой границы нет. Леннон с Маккартни, возможно, открестились бы от того смысла, который мы находим в их песнях, но в них действительно можно найти что-то важное. Вообще гениальные произведения хороши тем, что живут как бы отдельно от автора. И люди читают их по-разному в зависимости от своего социального положения, индивидуального развития, эпохи. Хотя истинно христианские произведения вряд ли можно всякий раз читать по-разному — вследствие их непосредственной привязанности к Евангелию. В Достоевском, сколько на него ни смотри, невозможно разглядеть писателя-оккультиста.

Точно так же и священника нельзя интерпретировать иначе как священника. Другой человек в разных ситуациях может быть разным. Хотя, если он честный христианин, число «жизненных вариаций» у него все-таки меньше. И в этом он чем-то сродни священнику. Так что, священство и несвященство — это не разные плоскости бытия, а разные возможности жизни во Христе.

Интересно, должно ли быть стыдно за то, что с трудом получается представить хотя бы одну плоскость бытия, не говоря уж о разных? Надеюсь, что нет. Во-первых, не все сразу. А во-вторых, отец Игорь — миссионер со стажем, и наверное, сумеет объяснить то, что непонятно.

Священник всегда остается священником

Несмотря на то, что отец Игорь был без рясы, на трамвайной остановке к нему подошла женщина и испросила благословения. Батюшку это ничуть не удивило. Оно и понятно: прихожане часто знают священников в лицо, а те, кто воскресным утром дожидаются транспорта, в большинстве своем, спешат на Литургию. И все-таки я был озадачен — обычный человек посреди улицы получил благословение от внешне такого же обычного человека.

— Возможно ли в принципе определить, где заканчивается священник и начинается просто человек?

Отличие священнического бытия от бытия всех остальных людей заключается в том, что священник всегда остается священником. У человека любой мирской профессии, пусть даже очень важной, эта ипостась может меняться. Он приходит домой — и вот он уже не врач, не банкир, не водитель. Но у священника все иначе.

— Священник и дома остается священником?

— Ты ведь сам знаешь, что ты батюшка. И дети знают, и супруга. И даже соседи это понимают, независимо от того, любят они тебя или нет. И складывается соответствующее отношение. Не важно, где ты находишься, — дома, в подъезде, во дворе... Конечно, когда едешь, например, в общественном транспорте без рясы, легче повести себя не как священник. Но внутренне все равно всегда пытаешься себя сдерживать от развязного стиля поведения, от каких-то экстремальных выходок. А что касается рясы, то, как любая форма, она делает человека строже и ответственней. В дореволюционной России в этом плане было проще: священников и дьяконов было очень много, и по улице они ходили в облачении, соответствовавшем их сану. Это было нормально: они не обращали на себя особого внимания. Сейчас разрешается ходить и в мирской одежде. Но в наше время большая разница, в рясе ты идешь по городу, или нет. Известна «народная слабость» наблюдать за священниками особенно внимательно, вплоть до того, чтобы «батюшка в носу не ковырялся».

— И чем такая слабость вызвана?

— Мне кажется, в нас генетически заложено своеобразное противоречие:

«Батюшка — он не такой, как мы. Мы-то грешники, с нами все ясно, чего с нас взять. Но священник должен быть другим». Такая позиция принимается априори. А если батюшка «выделится» хотя бы жестом или вольным словом, то все скажут: «Ах, вот он, оказывается, какой! А мы-то думали...». И это правильный подход к священнику. Народ хочет, чтобы он был святым! Противоречие же состоит в том, что святости этой люди нередко ждут только от священников, нетребовательно относясь к себе. На самом деле, «человеческое» живет в каждом из нас. И по своей природе человек склонен ко греху. Вопрос в том, какие душевные силы он противопоставляет этой склонности. Борется или все пускает на самотек. И в этом плане уже не важно, священник это или мирянин. Хотя со священника спрос всегда больше. И в высшем смысле — спрос от Бога, и в обыденном — от людей.

— То есть можно сказать, что «ничто человеческое священнику не чуждо»?

— Если посмотреть на это с православной точки зрения, то в каждом человеке происходит противоборство злых и добрых сил. Вот человек дожил, например, до двадцати пяти лет и принял решение стать священником. Но часть его жизни уже прошла безбожно, он не получил духовного воспитания, а потом сам до чего-то дошел, может быть, познакомился с людьми, которые оказали на него положительное влияние. Так с чем же он приходит к великому таинству священства? В нем остается и действует груз накопленного опыта — как положительного, так и отрицательного. Плохие привычки, страсти, наклонности — это те корешки, за которые «враг» всегда может зацепиться. Ведь даже приняв благодать священства, человек остается открыт «вражеским» силам, и Бог попускает дьяволу его искушать, чтобы в этих испытаниях выкристаллизовались его душа и сердце. Поэтому борение не отменяется. Другой вопрос, что кто-то может «вражеским силам» поддаться и, держа в себе этот яд, еще больше его вырабатывать, отравляя жизнь окружающим. А кто-то — не поддастся.

— Сегодня иногда можно увидеть, как священник отъезжает от храма на дорогой иномарке. А пенсионеры-прихожане считают копейки, чтобы купить свечку. Это нормальная ситуация?

— И много Вы таких священников видели? Существует определенная общественная мифология: если священник служит в городском приходе, то у него в гараже непременно стоит «Мерседес», а в кармане — последняя модель мобильного телефона. Но в России около двадцати тысяч священников. Я допускаю, что среди них есть люди обеспеченные. Только это все равно исчезающая доля процента. Большинство же батюшек живут если не бедно, то уж точно очень скромно. При этом у них по три-четыре ребенка в семье. Но эти люди не ропщут и продолжают свое служение наперекор всему. Только это сегодня замечается почему-то меньше всего.

Безусловно, даже если у священника есть средства, он должен соизмерять, насколько может позволить себе «шиковать». Но я бы рискнул высказать вот какую мысль: священник издревле живет на пожертвования — это его законный способ пропитания. И если люди жертвуют какие-то деньги, значит, они видят в этом смысл. Есть пожертвования на храм, и тогда в храме — золотой иконостас. А есть пожертвования священникам — так что же плохого, если кому-то из них подарят машину?

— Почему вообще возникает вопрос, где заканчивается священник и начинается человек?

— Как я уже сказал, людям хочется, чтобы священники были не такими, как они. И это желание справедливое: если священники «будут как все» — они никому не будут нужны. Но, при этом, священники живут той же самой жизнью, что и любой другой человек. Им нужно где-то жить, что-то есть и пить, одевать и кормить своих детей и постоянно общаться с самыми разными современными людьми. Поэтому священник должен быть добрым, открытым к общению. Должен умеренно пользоваться благами цивилизации, понимая, где они могут навредить его душе, а где — и душам его близких.

— А что, блага цивилизации действительно могут навредить?

— А как же! Ничто не должно порабощать человека. Это относится к каждому христианину, а к священнику — особенно. Может ли мобильный телефон погубить душу? Наверное, может — если погрязнуть в погоне за последними моделями или беспрестанно болтать по нему и тратить деньги всей семьи. Я уж не говорю про Интернет, которого раньше вообще боялись, как огня. Ведь сегодня даже, казалось бы, абсолютно нормальные взрослые люди порой ночи напролет проводят в бессмысленных чатах.

Самое интересное, что это все не новые грехи. Никаких новых грехов Интернет не принес. Он всего лишь дал возможность для процветания старых — празднословия, праздномыслия, неблагочестивого и нечистого времяпрепровождения.

Так что, блага цивилизации — это только средства, которые либо помогают спасению, либо нет.

Значит, два обычных человека на трамвайной остановке были похожи только внешне, но не внутренне. А раз так — один вполне мог благословить другого. У него было (и есть) на это право — священное.

Порог порока

Что значит для неофита получить ответ на волнующий вопрос? Услышать некий связный текст с четкой аргументацией? Но так не бывает — особенно в разговоре о религии. Тем более, в беседе со священником о священстве. Едва ли отец Игорь вообще мне отвечал — он, скорее, приглашал к размышлению.

— Неужели разница между священником и мирянином только в факте рукоположения — принятии сана?

— Но ведь этот факт имеет огромное значение. Это же не просто благословение Епископа. К священству приходят через Таинство. То есть, происходит что-то таинственное, что-то, что не может быть объяснено.

— Значит, мирянину, который задается вопросом, в чем разница между ним и священником, придется довольствоваться ответом, что есть Таинство рукоположения, и его не объяснить?

— Да, по-человечески никакой разницы на самом деле нет. Разница только в благодатных дарах, которые священник получает от Бога. Но это не человеческий дар — он не зависит от личных качеств того, кто его получает. А физически и психически все люди тождественны.

Возьмите, к примеру, исповедь — технически все просто. Батюшка — свидетель перед Господом, он должен выслушать человека, прочитать разрешительную молитву и отпустить причащаться. Но для самого священника исповедь — это серьезное воспитательное средство. Ведь когда человек искренне кается, это и самого батюшку приводит в состояние покаяния. И слава Богу, если видя, как человек со слезами на глазах тебе раскрывается, твоя душа раскрывается в ответ с благодарностью, за то, что он тебе объясняет твои же грехи. Вот чему священник должен учиться.

А грехи у священнослужителей те же, что у мирян — ведь новых грехов никто изобрести не может. Но в мирском сознании грехи священников судятся строже. Для людей пьяный батюшка — позор всего священства, а пьяный пролетарий — почему-то норма жизни.

— А как тогда относиться к священнику, выпившему водки?

— Давайте разделять понятия. Выпить рюмку водки — это одно, а напиться до потери контроля над собой — другое. Проблема в том, что наш российский народ склонен к широким обобщениям. И если человек видит пьяного батюшку, то делает вывод, что «все попы — пьяницы». Священству в этом случае остается только сурово супить брови.

А как относиться к пьющему священнику в высшем смысле?... Не надо оправдывать грех, но надо спасать человека. Правда, такого отношения в обществе всегда было мало. Особенно остро его не хватает сейчас, когда пресса может просто «прихлопнуть человека газетой». Но этим нельзя добиться покаяния и преображения души. А наша задача — помогать воле Божьей, спасению людей. К тому же, мы и сами грешные, нам и себя спасать надо. У современных людей очень мало любви. И христианам сегодня как никогда необходимо жалеть друг друга, покрывая недостатки и немощи именно любовью. Осуждая грех, не осуждать грешника. На Руси была даже такая поговорка: «Согрешили попы за наши грехи».

При этом надо помнить, что церковные Таинства совершаются даже тогда, когда их совершает недостойный священник, но, конечно, всегда нужно искать хороших священников и им доверять.

— Представим такую ситуацию: на похоронах люди недовольны, что священник слишком формально выполняет свою «работу» — как-то буднично ходит, «машет кадилом»... А у батюшки это уже восьмые похороны за день и он просто устал. Как быть в такой ситуации?

— Священнику — стараться совершать свое служение с дерзновением. Конечно, бывают «тяжелые дни». И здесь речь даже не о восьми похоронах. Случаются и другие сочетания: например, утром венчание, днем похороны, а вечером крестины. И такие «внутренние переключения души» очень сложно даются, ведь ты везде должен быть «настоящим». Это же не маски поменять или роли, как хороший актер.

А людям надо любить своих священников. Потому что священник — душа народа. И дело не в том, более ревностно он совершает свое служение, или менее — это в любом случае так. Как бы там ни было, священник все равно больше предстоит Богу, чем любой другой человек. То есть, даже мало молящийся батюшка молится больше, чем обычный мирянин. И в храме бывает чаще. Причем не потому что, обычный человек не крепок в вере: у него может элементарно не хватать времени часто бывать на службах. В этом смысле священники, конечно, молитвенники за всех. Поэтому их нужно жалеть и поддерживать. А главное — за них тоже надо молиться.

Самое приятное в разговоре со священником — слушать. А самое трудное — увидеть в батюшке пример для подражания, а не объект чересчур пристального внимания.

Православие — это удивление

Когда я впервые шел на церковную службу, мама спросила: «Надеюсь, ты не собираешься стать священником?» Почему «надеюсь, что не»?... Я хоть и не готовлюсь поступать в семинарию, но все равно такое отношение к священству несколько пугает. Безусловно, это другой мир. Но ведь «другой» не значит «чуждый».

— Считается, что священство предполагает отказ от чего-то. Это так?

— А как же! Я, к примеру, раньше ел в два раза больше... А если серьезно: любое служение — это отказ. Военное, милицейское. У человека есть обязательства, которые он должен выполнять, несмотря ни на что. Есть время службы, и в это время он не может себе чего-то позволить. Пьяный часовой — это преступление.

Так что, священство, безусловно, накладывает некоторые ограничения. Но они не сверхнормативные по сравнению с требованиями к повседневной христианской жизни. В целом, священник живет так же, как обычный православный человек. У него те же посты, те же праздники.

— Но у мирянина больше свободы?

— Смотря, какой свободы. Внешней — да. Священнику не очень удобно идти на общественный пляж. Что же касается свободы внутренней, то она зависит лично от тебя. Потому что степень такой свободы — это степень нашей усвоенности Христу. Только в Нем свобода проявляется во всей полноте. А соизволение на грех — это не свобода.

— Значит, мирянин должен себя так же ограничивать, как и священник? Или это идеальный вариант?

— Идеальный — в своем максимальном исполнении. Но Иоанн Лествичник говорил так: «Не смущайся тем, что заповеди строги и сложны для исполнения. Потому что некоторые люди исполнили больше, чем заповедано». Церковный устав задает своеобразный вектор: каким образом и куда идти. Великий пост — для всех Великий пост. Конечно, один может исполнять его более строго, а другой — менее. Но в целом, оба постятся. Одним словом, все церковные люди идут более или менее одним путем.

— Иногда священник позволяет себе говорить языком той аудитории, до которой хочет достучаться. Но ведь неверующий может решить: «Ага, значит христианин — такой же, как я. Ну, тогда мне про него все ясно». Не дает ли подобное миссионерство обратный эффект?

— Да, такая проблема существует. Один батюшка проповедовал в тюрьмах и однажды сказал, что Великий пост — это время, когда каждый христианин должен совершить в своей душе «генеральный шмон». Главная опасность миссионера в том, что он действует «усредненно», а люди вокруг разные. Кто-то явно не примет его слово, кто-то безоговорочно примет, кто-то будет колебаться.

У меня был наставник — афонский старец. Он однажды сказал интересную вещь: «Православие — это удивление». То есть, миссионерство заключается не в сухом пересказе духовных истин. Человек может придти к вере, если будет действительно удивлен.