Когда я был ребенком, то считал, что взрослые должны знать ответ на все мои вопросы, когда стал подростком – был уверен, что никто не сможет ответить мне. Теперь я знаю, что есть вещи, на которые нет ответов даже у взрослых.
Как и у любого человека, у меня есть друзья. Мы беседуем с ними реально и виртуально, обмениваемся мнениями, спрашиваем друг друга о чем-то. Но есть ситуация, когда я оказываюсь в полном недоумении. Обычно она начинается с фразы одного и того же человека: «Почему Церковь ничего не говорит о» или «Разве христиане, как и все приличные люди, не должны…».
В этот момент я чувствую, что краснею и начинаю лихорадочно соображать, в чем же еще виноваты мы, православные христиане, и почему мне, человеку профессионально занимающемуся религиозной темой и следящему почти за каждым официальным и неофициальным комментарием известных епископов и священников, ничего не известно о той глобальной проблеме, которая уже ровно 5 минут занимает моего собеседника.
В голову лезут разные мысли, и я уже мысленно готовлюсь написать заявление об уходе в связи с неполным служебным соответствием.
Потом оказывается, что мой милый оппонент искренне не понимает, почему Церковь не требует от христиан единообразия по политическим, общественным, музыкальным, кулинарным и иным вопросам. Впрочем, обычно споры возникают по первым двум пунктам.
Чаще всего, автор таких вопросов – одновременно является последовательным противником вмешательства Церкви в общественную жизнь. Он против контактов священников и учителей, епископов и депутатов и представляет себе Церковь как общество людей, борющихся за все хорошее против всего плохого.
Слишком часто я сталкивался с тем, что мой оппонент засыпает ровно в тот момент, когда я начинаю говорить «скучные» вещи о том, что осуждение или поддержка государственного строя или конкретного правителя не является догматическим вопросом, что не каждый священник или православный мирянин высказывает официальную точку зрения Церкви и что по многим вопросам у Церкви просто нет этой официальной точки зрения.
Для моих друзей иногда становится настоящим откровением тот факт, что христианство — слишком древняя и свободная религия для того, чтобы обязать всех священников пользоваться исключительно сотовыми телефонами такой-то фирмы или призвать всех верующих поддержать того или иного кандидата или осудить тот или иной закон.
Церковь не рассказывает своим прихожанам о вреде регулярного поедания жареной картошки с газировкой просто потому, что верит в человека. Верит в то, что родители учат детей чистить зубы, предпочитать яблоко чипсам, верит в то, что не на все вопросы нужно мгновенно отвечать.
Когда я работал в школе и преподавал историю, один мальчик, сидевший за первой партой, решил меня проверить. Он взял лежавший перед ним учебник, открыл его на последнем развороте, где были напечатаны основные даты, и спросил: «Андрей Николаевич, а в каком году умер Иван Грозный?». На виду у всех я с улыбкой открыл в своем учебнике эту же страницу и невозмутимо ответил: «В 1584». Больше этот ребенок не соревновался со мной в скорости открытия книги. Мы стали спокойно изучать историю России: я не боялся забыть какие-то даты и признаться в ошибках, которые у всех периодически бывают, а дети поняли, что учитель – тоже человек, и с ним можно нормально разговаривать и задавать «неудобные» вопросы.
Однако вернемся к Церкви. За свое двадцатилетнее пребывание в ней я могу засвидетельствовать, что еще не нашел ни одного вопроса, на который не получил ответа. Я находил его в книгах, беседуя со священниками, читая статьи своих верующих и неверующих коллег. Некоторые ответы были для меня страшны, другие меня не удовлетворяли, но я научился понимать, что иногда самым лучшим ответом является молчание. Попробую объяснить почему.
Когда я работал в школе, дети на переменах иногда просили меня выступить в роли третейского судьи. Если речь шла о принципиальных вещах, которые имели однозначный ответ (можно ли смеяться над национальностью, верой или иными особенностями другого человека, ябедничать или курить), то я давал четкий ответ на вопрос, но если речь шла о том, что один из учеников прочитал «Властелина Колец», а другой «Хроники Нарнии» и меня спрашивали о том, какая из этих книг лучше, я не стремился высказывать свои личные предпочтения в качестве единственного авторитетного мнения.
Точно также и Церковь не запрещает людям иметь разные точки зрения по самым острым вопросам.
Представим себе, что я бы публично сказал ребенку о том, что Толкина я люблю гораздо больше Льюиса, а «Хроники Нарнии» считаю не очень удачным текстом. Такой ответ огорчил бы одного из моих учеников и дал бы возможность второму предположить, что он читает «более правильные» книги. Точно также любой учитель знает, что запрещено при детях обсуждать, а тем более осуждать поступки своих коллег и говорить: «Мария Ивановна считает так, но ты ее не слушай, поскольку она неправильно выращивает помидоры у себя в огороде». Ошибки и промахи даже студента педагогического ВУЗа на его первом в жизни самостоятельном школьном уроке исправляются только после занятия и за закрытыми дверями.
Именно поэтому Церковь допускает, что священники и миряне могут высказывать разные мнения по вопросам, не связанным с догматикой и нравственными заповедями. Священник не может быть атеистом, но он может любить Моцарта или Земфиру, Пушкина или Татьяну Толстую, мотоциклы или рыбалку. Церковь не вмешивается в частную жизнь даже своих чад до тех пор, пока речь не идет о явном грехе или нарушении заповедей.
Так что спешу расстроить или обрадовать своих друзей – мы можем продолжать спорить о роли той или иной личности в истории или о вреде чипсов, или о политике и отношении к происходящему в стране, не прячась за авторитет Церкви, но и не обличая ее за молчание.
