Ибо и я был сын у отца моего, нежно любимый и единственный у матери моей, и он учил меня и говорил мне: да удержит сердце твое слова мои; храни заповеди мои, и живи. Приобретай мудрость, приобретай разум: не забывай этого и не уклоняйся от слов уст моих. Не оставляй ее, и она будет охранять тебя; люби ее, и она будет оберегать тебя.
Главный предмет
Как это часто бывает в школе, ярлык двоечницы приклеился ко мне с первого класса, и висел до самого выпускного. Даже когда я напрягала все свои дохленькие силы и готовила домашнее задание так хорошо, как только могла, учителя все равно ставили мне «тройку»: мол, на большее не тянешь. Сначала было обидно и больно, а потом я привыкла и перестала учиться вовсе. В школу ходила лишь для того, чтобы не расстраивать маму. К старшим классам я превратилась в угловатого подростка, замкнутого, озлобленного, никому не верящего и до боли одинокого. Учителя махнули на меня рукой, и продолжали лепить мне “тройки”, которых я давно уже не заслуживала. И только химичка, видимо, поставила себе целью отравить мне жизнь окончательно. Когда я в очередной раз угрюмо молчала у доски, она с каким-то нездоровым удовлетворением говорила:
— Ну вот, как сейчас учишься, такой потом будешь хозяйкой.
Я молча разворачивалась, хлопала дверью и не ходила на химию неделями. А химичка за каждый пропуск ставила мне по двойке.
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не моя классная руководительница. Бог весть, как она умудрялась договориться с химичкой. А со мной она оставалась после уроков, садилась рядом за парту, и тихим голосом говорила, как тяжело быть учителем, сколько сил и нервов забирает эта профессия, как часто учителя срываются на учеников, а потом сами об этом жалеют... Уже не помню точно, что она тогда говорила, но после таких посиделок я зажимала в кулак свою обиду, и шла к химичке извиняться.
С тех пор прошло двадцать лет. У меня растет четверо детей. Хозяйка я оказалась и впрямь неважная. Химию не знаю по-прежнему, да и остальные школьные дисциплины тоже в жизни особо не пригодились. И лишь эти разговоры с классной руководительницей остались в памяти, как единственный полезный урок, на котором я училась важнейшему предмету — прощению.
* * *
В это время к нам ходили на дом два учителя. Первый это диакон, преподававший Закон Божий. К его приходу в Зале всегда раскладывали ломберный стол, и мы четверо детей помещались за этим столом, вместе с преподавателем. Маменька всегда садилась сбоку в стороне, занимаясь какой-нибудь работой. Многих впоследствии имел я законоучителей, но такого, как отец диакон, не припомню. Он имел отличный дар слова, и весь урок, продолжавшийся по старинному часа полтора-два, проводил в рассказах, или как у нас говорилось в толковании Св. Писания. Бывало прийдет, употребит несколько минут на спрос уроков и сей час же приступит к рассказам. О потопе, о приключениях Иосифа, о Рождестве Христове он говорил особенно хорошо, так, что бывало и маменька, оставив свою работу, начинает не только слушать, но и глядеть на воодушевляющегося преподавателя. Положительно могу сказать, что он своими уроками и своими рассказами умилял наши детские сердца. Даже я, тогда шестилетний мальчик с удовольствием слушал эти рассказы, нисколько не утомляясь их продолжительностию. Очень жалею я, что не помню ни имени, ни фамилии этого почтенного преподавателя, мы просто звали его Отцом диаконом. Несмотря на всё это, уроки он требовал учить буквально по руководству, не выпуская ни одного слова, то есть как говорится в долбешку, потому что тогда при приемных экзаменах всюду это требовалось…
* * *
Мой молодой друг, если ты зовешься народным учителем, то часто можешь быть и посрамленным, а если называешься учеником народа, никогда посрамлен не будешь.
* * *
Никто из нас не вправе себе одному приписать чистоту помыслов. Во имя пути, который я избрал, я могу отвергнуть путь, избранный другим. Я могу оспаривать ход его мысли. Ход мысли не всегда верен. Но если человек стремится к той же звезде, мой долг — его уважать, ибо мы братья по Духу.
Тусовщик
У меня был знакомый — мы учились вместе в лицее. Он — тусовщик. И сколько я его помню, он все время рассказывал всякие-разные истории про ночи в клубах. Вечное движение, рейв, яркий стиль одежды, танцующая скользящая походка — словом, в нем присутствовало все, что, как говорится, «выбирает новое поколение». Честно говоря, я не воспринимала его всерьез. Но однажды произошел случай, который заставил посмотреть меня по-другому не только на моего знакомого, но и на себя, на нас всех.
Я училась в лицее при институте теле- и радиовещания. Однажды на семинаре по журналистике мы получили задание: написать о каком-нибудь недавно произошедшем событии из своей жизни — событии ярком и запомнившемся. Многие писали о друзьях, дне рождения, летнем отдыхе. Я написала о поездке в Питер. Свои работы по очереди зачитывали. Когда очередь дошла до моего знакомого, я не сомневалась, что услышу очередной рассказ о клубной жизни.
А он написал… об освящении квартиры. Я не могла поверить своим ушам! Он рассказывал о своих переживаниях: о том, как чувствовал смущение перед священником, как по-новому звучало молитвенное пение, будто не в квартире, а в его душе… Как это удивительное чувство заставило его задуматься о смысле жизни…
Он писал о том, что батюшка рассказывал много и интересно, вспоминал, как церковный хор исполнил песню о матери. Нужно было видеть его глаза, когда он вспоминал о том, как сидя в комнате со своими родными, подле горевших свечей, слушая эту песню, он тихонько плакал…Последними строками его рассказа были: «Я почувствовал, что есть нечто, что выше всех нас и что я хочу жить иначе…» Когда наш «тусовщик» закончил чтение, мы все некоторое время молчали...
Я не перестаю удивляться тому, как мало мы можем знать о людях, которые нас окружают, которых мы вроде бы знаем. А знаем ли вообще?
То сочинение стало маленьким (а может быть, вовсе и не маленьким!) открытием для всех нас…
Научи меня жить
Научи меня жить, научи меня что-нибудь делать.
Сочтены мои ночи, и дни словно сны коротки.
А то, что любит сквозь сон, то, что дышит от имени тела —
Это только тень на горячем песке у ленивой реки.
Научи меня — что выбирать между черным и белым,
Чтоб чужое добро на «твое» и «мое» не делить,
Но дай мне лезвие мысли вонзить между частью и целым,
И укажи мне высокую цель — научи меня жить!
Привяжи мне бумажные крылья — свободу и совесть,
Не оставь меня в бурю, и в штиль упаси от беды.
За то, что было и будет, и чем, наконец, успокоюсь
Дай мне душу — в ладонях с водой отраженье звезды.
А то что нажито, прожито — прах! Ни о чем не жалею,
Что прошло по колено во лжи, что по горло в тоске.
Научи меня заново, я ничего не умею,
А то что есть у меня — это тень на горячем песке.
Учиться задумываться
Учительница литературы Марина Георгиевна покорила весь наш 10 «Б» тем, что на первом же уроке сказала: «У вас есть своя точка зрения на произведение, у автора — своя. Я буду с вас спрашивать обе». И очень скоро стало понятно: ее принцип — добиваться от нас не округлых формулировок из учебника, а наших собственных мыслей и мнений. И почему-то всегда эти мысли и мнения рождались не сами по себе, а с подачи Марины Георгиевны.
Но однажды свой принцип учительница нарушила. Во время урока, просто по ходу обсуждения, как будто пунктиром на полях она дала характеристику одному автору: «Философия человеконенавистничества. Падающего — подтолкни». Марина Георгиевна произнесла это с интонацией судьи, дочитавшего приговор — ничего не пояснив, не дав возможности пообсуждать... Я как послушный ученик записал все в тетрадь. Речь шла о Фридрихе Ницше.
Сейчас, читая Ницше взрослыми глазами, я понимаю, что все у этого автора, конечно же, сложнее и парадоксальнее, чем лаконичное: «Философия человеконенавистничества, падающего — подтолкни». И я уверен, Марина Георгиевна не могла не знать, что со временем ее ученики обязательно осмыслят все по-своему: получат высшее образование, выйдут на новый уровень понимания и, возможно, поразятся, насколько примитивной была формула ницшеанства их школьной учительницы.
Но с тех пор я вспоминал эти слова Марины Георгиевны очень часто. И страшно ей благодарен. В какой-то момент понял, что она была по-настоящему права. Не в своем определении философии Ницше, а в том, что выбрала именно эти несколько слов. Они зацепили. Они заставили задуматься, а вернее, задумываться — постоянно, каждый день. Причем о вопросах не простых. «Падающего — подтолкни», — это ведь провоцирует на очень сложные мысли: а должен ли я толкать? А если меня толкают? А если все начнут так?
Может быть, это было педагогической ошибкой — бросить нам, десятиклассникам, полным решимости спорить и не соглашаться, такой категоричный тезис. Не знаю... Но мне до сих пор кажется парадоксом то, что этот самый тезис произвел у меня внутри: Марина Георгиевна навязала мне свою точку зрения — и тем самым заставила думать самостоятельно.
* * *
Учитель — это штука тонкая; народный, национальный учитель вырабатывается веками, держится преданиями, бесчисленным опытом. Но, положим, наделаете деньгами не только учителей, но даже, наконец, и ученых; и что же? Все-таки людей не наделаете. Что в том, что он ученый, коли дела не смыслит? Педагогии он, например, выучится и будет с кафедры отлично преподавать педагогию, а сам все-таки педагогом не сделается. Люди, люди — это самое главное. Люди дороже даже денег. Людей ни на каком рынке не купишь и никакими деньгами, потому что они не продаются и не покупаются, а только веками выделываются; ну а на века надо время, годков этак двадцать пять или тридцать, даже и у нас, где века давно уже ничего не стоят.
* * *
Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их.
