Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное.
Евангелие от Матфея 18:3
Жестокая правда жизни
Было тихое воскресное утро. Мы с Егором Дмитриевичем собрались за покупками. Егор Дмитриевич — мужчина солидный, в октябре ему исполнится четыре года. Рядом с нашим домом находится конечная остановка маршрутного такси. Мы уселись на сиденье свободной маршрутки и стали ждать, когда машина тронется. Рядом расположились две девушки и женщина постарше. А возле водителя уселся очень серьезный полный дядечка с профессорской бородой и в очках. Пока маршрутка стояла, внимание Егора привлекла стайка галок и голубей, гонявших по тротуару сухую горбушку белого хлеба. Птицы толкались, взмахивали крыльями в попытках ухватить свою долю корма. Егор посмотрел на них и проникновенно сказал:
— Папа, смотри, как птички красиво танцуют.
Все пассажиры повернули головы, чтобы посмотреть на птичек. А дядечка с переднего сиденья тоном усталого всезнающего учителя, не поворачивая головы, ответил:
— Нет, мальчик. Это птицы просто дерутся за хлеб.
В салоне маршрутки повисла звенящая тишина. Сын схватил меня двумя руками за ногу и растерянно глядел снизу вверх. В его глазах я увидел и недоумение, и испуг, и самое настоящее горе. Но главное — это был взгляд последней надежды, безмолвный крик о помощи. Я улыбнулся и спокойно ответил:
— Конечно, сынок, птички танцуют. И делают это необыкновенно красиво!
Егор почему-то поцеловал меня в коленку, повернулся и стал дальше смотреть на птичек. Но напряжение в салоне не прошло. И тут дядечка профессорского вида уже совсем другим голосом негромко сказал:
— Да, мальчик, ты прав, они танцуют. Они прекрасно танцуют, как в балете.
Все пассажиры облегченно выдохнули...
Дмитрий, г. Калуга
***
«Будьте как дети» — это и означает «будьте открыты вечности». Вся трагедия, вся скука, все уродство жизни в том, что нужно быть «взрослым», от необходимости попирать «детство» в себе. «Вы уже не дети — будьте серьезны!» Но только детство — серьезно.
Детство свободно, радостно, горестно, правдиво. Человек становится человеком, взрослым в хорошем смысле этого слова, когда он тоскует о детстве и снова способен на детство.
Протопресвитер Александр Шмеман (1921—1983)
***
Детство мы тратим впустую, желая стать взрослыми, а когда вырастем, тратим всю жизнь на то, чтоб не состариться.
Клайв Льюис (1898—1963)
***
Жизнь серьезна всегда. Но жить всегда серьезно — нельзя.
Гилберт Честертон (1874—1936)
Мушкетер короля
С поправками я могу утверждать, что к вере меня привел... королевский мушкетер. Книжный персонаж, герой моего детства — шевалье д’Эрбле, епископ Ваннский, герцог д’Аламеда, он же — Арамис.
Кто из нашего поколения не играл в детстве в трех мушкетеров? Играл и я. Д'Артаньяном и без меня хотели быть все друзья во дворе, Атос мне казался чересчур серьезным, Портос — смешным, а вот Арамис — лирик, поэт. Совсем другое дело!
Меня поражало, что он как будто довольствовался положением третьего, то есть последнего, но совершенно им не тяготился. А романтичная натура не мешала ему быть сильным и ловким: когда на четырех мушкетеров напали пять гвардейцев, именно Арамис бился одновременно с двумя. Д’Артаньян был героем, Атос — мудрым наставником, Портос — весельчаком. А вот Арамис — философом.
А главное, меня завораживала его религиозность. Я, конечно, и слова-то такого не знал, о Боге ничего и не слыхал. Но уже тогда, в детстве, смутно чувствовал, что во всем этом что-то есть...
Засматриваясь советским мюзиклом «Три мушкетера», я записывал на подкорку песни Арамиса: «Хоть Бог и запретил дуэль», «Господь, Ты видишь это тело», «Щедра к нам, грешникам, земля, а небеса полны угрозы»... И бегая с одноклассниками во дворе, в самые лихие моменты кричал то, что в фильме кричал Арамис перед дуэлью с гвардейцами: «Прости, Господи, невинное прегрешение наше!»
Я познакомился с Арамисом раньше, чем задумался, а есть ли Бог? И потому такого вопроса в детстве даже не возникало. Как может не быть Бога, если мой любимый персонаж так часто к Нему обращается?!
...А на первом курсе института я стал верующим за одну секунду. Я не преувеличиваю. Учитель на лекции сказал те самые слова, которые очень точно в меня попали, расставили все по полочкам, слова, которых я ждал, которых искал: «Христос — мера всех вещей. Все что угодно в этом мире можно оценить только на Его фоне». Я услышал это — и вдруг возникла потрясающая ясность!.. А потом я стал воцерковляться. Принимая все просто, радостно, по-детски — на веру. Я не знал, зачем мы постимся, но чувствовал, что это правильно. Я никогда не задумывался, зачем нужны священники, но никогда не сомневался, что без них нельзя. И если б Арамис когда-то не «помог» мне принять на веру, что Бог — есть, то, может быть, во взрослом возрасте принять все, что касается Церкви, на веру было бы мне не так-то просто.
А может, не нужно принимать на веру? Может, нужно ко всему прийти осмысленно? Не знаю. У меня не было в жизни периода без Бога. Потому что знакомство с Арамисом случилось раньше, чем вечно скептическая «взрослость».
Константин, 25 лет
***
Взрослые очень любят цифры. Когда рассказываешь им, что у тебя появился новый друг, они никогда не спросят о самом главном. Никогда они не скажут: «А какой у него голос? В какие игры он любит играть? Ловит ли он бабочек?» Они спрашивают: «Сколько ему лет? Сколько у него братьев? Сколько он весит? Сколько зарабатывает его отец?» И после этого воображают, что узнали человека
Уж такой народ эти взрослые. Не стоит на них сердиться. Дети должны быть очень снисходительны к взрослым. Но мы, те, кто понимает, что такое жизнь, мы, конечно, смеемся над номерами и цифрами!
Антуан де Сент-Экзюпери (1900—1944), «Маленький принц»
***
...Я стою на коленках и не могу понять, что же читает батюшка. Он стоит тоже на коленках, на амвоне, читает грустно, и золотые врата закрыты. Но его книжечка — на цветах, на скамейке, засыпанной цветами. Молится о грехах? Но какие теперь грехи! Я разбираю травки. Вот это — подорожник, лапкой, это — крапивка, со сладкими белыми цветочками, а эта, как веерок, — манжетка. А вот одуванчик, горький, можно пищалку сделать. Горкин лежит головой в траве. В коричневом кулаке его цветочки, самые полевые, которые он набрал на Воробьевке. Почему он лицом в траве? Должно быть, о грехах молится. А мне ничего не страшно, нет уже никаких грехов. Я насыпаю ему на голову травку. Он смотрит одним глазом и шепчет строго: «Молись, не балуй, глупый... слушай, чего читают». Я смотрю на отца, рядом. На белом пиджаке у него прицеплен букетик ландышей, в руке пионы. Лицо у него веселое. Он помахивает платочком, и я слышу, как пахнет флердоранжем, даже сквозь ландыши. Я тяну к нему свой букетик, чтобы он понюхал. Он хитро моргает мне. В березке над нами солнышко.
Народ выходит. Горкин с отцом подсчитывают свечки и медяки, записывают в книгу. Я гуляю по церкви, в густой, перепутанной траве. Она почернела и сбилась в кучки. От ее запаха тяжело дышать, такой он густой и жаркий. У иконы Троицы я вижу мою березку, с пояском Горкина. Это такая радость, что я кричу: «Горкин, моя березка!.. и поясок на ней твой... Горкин!» Они грозятся от ящика — не кричи. Я смотрю на Святую Троицу, а Она, Три Лика, с посошками, смотрит весело на меня.
Иван Шмелев (1873—1950), «Лето Господне»
Зебровые сережки
Мне было около пяти лет, я ходила в «нулевку» (kindergarden) американской школы в Нью-Йорке. Самым шиком среди нас, малолетних нулевиков-детсадовцев, считалось притащить с собой в школу какую-то игрушку или вещицу — похвастать перед товарищами...
Была в нашем классе одна девочка: то ли Линда, то ли Люси — миловидная, с кудрявыми каштановыми волосами и проницательными карими глазами. Когда я приносила в класс очередное сокровище, то всякий раз в конце дня Люси подходила, и, заглядывая прямо в глаза, просила: «Одолжи мне, пожалуйста, взять домой, до завтра. Мне очень, очень нужно!» Я всегда откликалась на такую «живую» необходимость... но на следующий день «одолжение» напрочь стиралось из памяти Люси, и она с честнейшим взглядом недоумевала, о чем я говорю.
Меня это слегка смущало, но в то же время мне было не настолько жалко пропажи, чтобы с Люси ссориться. Напротив, она всякий раз говорила настолько убедительно, что я уже начала было сомневаться в собственном уме и восприятии действительности! Некоторое время я даже сомневалась в собственной памяти и переспрашивала у воспитателей по несколько раз, что они сказали... Те сердились, думая, что я так балуюсь. А я лишь проверяла правильность работы своих ушей и восприятия сказанного...
Наверное, я просто очень любила людей. И напрочь не хотела убеждаться, что они могут быть плохими. Потому мне было легче поверить, что что-то не так со мной или с окружающим миром, чем в то, что Люси меня обманывает.
И вот однажды мне подарили дивные сережки. Большущие, легкие, в форме зебр... Но главное их достоинство заключалось в огромных крючках, которыми их можно было зацепить за мои, тогда еще не проколотые, уши!
Естественно, вскоре я потащила свою драгоценность в школу. И Люси, как всегда, оказалась тут как тут.
— Ну ты ведь не вернешь!.. — вымученно сопротивлялась я.
— Нет, обязательно верну! Завтра же!
— Ты забудешь, как обычно...
— Нет, не забуду! Вот увидишь! Ну мне очень надо! Пожалуйста!..
Наступила пауза. Она продолжала смотреть на меня кристально-чистым взглядом. В этот момент я словно повисла над бездной...
Дело было не в сережках — на кону стояло нечто большее. Не отдать значило бы «заклеймить» Люси неисправимым подлецом, разувериться в людях вообще. А вдруг в этот раз она всё-таки сдержит свое обещание?.. И тогда я прощу ей все-все свои прежние утраты!..
Я вздохнула и — протянула сережки. И, естественно, никогда их больше не увидела...
Позже мы учились в разных классах. Через пару лет случайно столкнулись в очереди в столовке, заговорили по-дружески, словно ничего и не случилось. Не осталось ни обиды, ни зла, и я все-таки решила спросить, в последний раз, без упрека, про те несчастные зебровые сережки... Люси вновь сделала такое недоуменное, пустое лицо, что даже я, годы спустя, вновь засомневалась, что это действительно было.
Почему-то уже тогда мне было ясно, что, отдав в тот день любимые сережки, я больше приобрела, чем потеряла. Кто-то скажет, что это неправильно, но выбор стоял между невольным поощрением порока и... разочарованием в человеке и шагом к разочарованию в людях вообще. Я не выбирала долго и мучительно — мне просто было легче бесконечно давать Люси шанс исправиться, чем раз и навсегда признать ее плохой и нечестной...
Ольга, Москва, 25 лет
***
«Будьте как дети» — это очень широкие слова. Можно сказать — «будьте, как дети, непослушны», можно сказать — «будьте, как дети, естественны». Почему блаженны плачущие, жаждущие, нищие духом и что самое трогательное в людях вообще? Полная беспомощность перед падшим миром. Ребенок беспомощен перед падшим миром больше, чем кто бы то ни было. И я думаю, «будьте как дети», когда это советуют взрослым, — это значит, не должен быть человек уверенным, всезнающим, всех судящим.
Наталья Трауберг (1928—2009)
***
О, если бы достигнуть той веры и той детской радости, которая есть у детей, мы бы увидели Бога, Который, как Любящий Отец, с нами, детьми.
Протоиерей Дмитрий Дудко (1922—2004)
Бойкот
Мне было лет пять, когда в мои руки попала детская Библия — такая толстенькая книжка в голубой обложке, с прекрасными иллюстрациями; многие такую помнят! Мы читали вместе с папой, он иногда что-то ненавязчиво рассказывал, объяснял. Только кое-какие места меня ой как смущали...
— Значит, даже если тебя сильно мучают, нельзя отречься от Бога? — малодушно спрашивал я «всезнающего» папу.
— Ну, в общем, да, — говорил папа.
— И даже если никто с тобой дружить не будет никогда?..
— Хм... да.
— И что, Бог такого человека, который отрекся, никогда-никогда не простит?
На что папа отвечал:
— Я думаю, если человек слабый и по слабости отречется, а потом убежит в пустыню и покается, то Бог его, конечно, простит.
Маленький трусишка, я, конечно, про себя вздохнул с облегчением: уф, пронесло, не все так страшно, если ты слабый — есть пустыня, можно удрать, а потом прощения попросить!
А однажды я попал в ситуацию, где этот диалог с папой пришлось вспомнить...
Я лежал в детской больнице, один, без родителей, и вот однажды вечером произошел жуткий скандал: у одной из маленьких пациенток пропала брошь. Всех, кто был тем вечером в игровой, подруги пострадавшей выстроили в ряд. Раздосадованная владелица сказала: «У меня сегодня вечером украли брошку. Пусть каждый поклянется сердцем матери, что этого не делал!» Потом следовала церемония принесения клятвы. Девочка подходила ко всем по очереди и каждый говорил: «Клянусь сердцем матери, я не крал твою брошку».
Когда очередь дошла до меня, я сказал:
— Я клясться не буду.
Мои маленькие «допросчики» засверкали глазами:
— Почему?!
— А мой папа говорит, что клясться не надо. Потому что Бог сказал, что не надо. Я клясться не буду.
После этого девочка торжествующе объявила, тыча в меня пальцем:
— Значит, ты и украл!
Мне был объявлен жесточайший бойкот! Все разбежались играть, и я остался совсем один... И хотя меня в тот момент буквально трясло, но при этом одновременно я не чувствовал ни страха, ни гордости за себя, ни презрения к своим обидчикам, ни досады. Была только одна мысль и одно чувство: иначе поступить не могу и все тут! Обо мне тогда все быстро позабыли, но сам я очень хорошо запомнил эту историю. «Выходит, — думал я, — когда у тебя чистая совесть и ты Бога не предал, ни капельки не страшно, что ты играешь совсем один».
Олег, Минск
***
Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни.
1 Послание к Коринфянам 14:20
