Письмо первое,
О том, как трудно бывает разложить все по полочкамО Свято-Алексиевской Пустыни я впервые услышал года два назад на Рождественских образовательных чтениях. Тогда за чаем в буфете один седой профессор сказал, что видит в Пустыни прообраз православного академгородка; на что стоявший рядом пожилой диакон добродушно заметил: «Вера и наука – два медведя, которые никогда не уживутся в одной берлоге!» Профессор горячо возразил: «А вот у Василенко уживаются! Я, как ботаник, был потрясен тем, что там увидел...» Тут обернулась на разговор женщина в платочке: «А ведь Василенко-то впал в прелесть – вы разве не знаете?..» «Откуда вы это взяли? – вмешался в разговор высокий парень-семинарист, – Батюшка Алексий детей спасает, а мы тут заседаем, да про прелесть рассуждаем...»
Через несколько минут о неведомом мне Василенко и таинственной Пустыни спорили уже человек десять. И почему-то казалось, что речь идет о происходящем где-то в тайге или на острове Пасхи. (Позднее я с удивлением узнал, что Свято-Алексиевская Пустынь расположена в трех часах езды от Москвы, в Ярославской области.)
Отец Алексий Василенко, в постриге иеромонах Петр
С трибуны же о Пустыни и Василенко почему-то не говорили ни светские, ни духовные лица. По всему чувствовалось, что ясного мнения о ее опыте, то ли еще не составлено, то ли не принято его высказывать.
Мне захотелось непременно самому побывать в Пустыни и на все посмотреть своими глазами. Минувшей осенью это мне удалось и, надо сказать, без особого труда. В Пустыни открывалась научно-практическая образовательная конференция, и от метро туда шел автобус.
Впечатления от нескольких дней пребывания в Свято-Алексиевской Пустыни оказались столь сильными, что я не решился сразу написать об увиденном. Думалось: вот эмоции улягутся и тогда можно будет все осмыслить по порядку. И вот уже давно побелели холмы и поля, а вспомню звезды над Пустынью, светящиеся окна библиотеки, деревянные мостки, часовню, кадета Мишку, стайки девочек в белых фартуках, веселые глаза отца Алексия – и вновь чувствую, что не могу разъять все это, разложить по педагогическим полочкам.
...Экспедиции в Крым, музей, рефераты, олимпиады – это еще можно понять, но зачем же деревенской гимназии, пусть и классической, выпускать тиражом 500 экземпляров сугубо научное издание, где в редколлегии – ведущие филологи и археологи Москвы, Петербурга и даже из Америки? И как же надо преподавать, чтобы заинтересовать ребят, к примеру, статьей «К вопросу о проэмии к «Истории» Геродота»?
Чиновникам, озабоченным «реструктуризацией» сельской школы и прочими реформами, тут все показалось бы избыточным. Детям, взятым с улицы, – древнегреческий и латынь?! Подросткам, еще вчера спавшим в канализационных люках, – первые места в олимпиадах МГУ?! Заморышам, брошенным на произвол судьбы, – одна из лучших коллекций бабочек в Европе? Фундаментальная библиотека? И все это в деревне?! Да кто позволил?!..
Сейчас я вновь перечитал тот блокнот, где делал записи во время поездки. Кое-что уже стало забываться, и теперь эти записи и для меня самого – как письма оттуда, из Пустыни.
Пусть же они так и останутся – письмами. Заметками на полях той жизни, что не похожа ни на городскую, ни на деревенскую, ни на монастырскую... Это какая-то совсем отдельная жизнь. Нет, не отгороженная от мира (тут и заборов-то нет), а особенно глубокая, полная.
Письмо второе,
Про деревню Новоалексеевку, часовню Федора Конюхова и дровяной сарай английской аристократии
Снег с дождем. Вянет трава, тускнеет под низкими облаками еще вчера багряный и золотой лес, все живое жмется к теплу, ищет свет в сумерках. Бесприютно и взглядом блуждать, не то что ногами.
Вот долгожданный поворот на село Новоалексеевка. Наш автобус с усилием тащится в гору. За чернеющими стволами лип виднеется краснокирпичный храм с невысокой мощной колокольней. Вокруг храма рассыпаны полудеревенские и полудачные домики, с пожухлой листвой и кошками на крышах, с заросшими садиками, с ульями под облетевшими яблонями, с верандами, с тысячью примет того русского бытования на земле, когда даже негодные с городской точки зрения предметы назначаются крестьянином в служивую вещь, полезную в хозяйстве. Автомобильная покрышка приспособлена под качели. Старая пластмассовая ванночка изображает пожарный ящик с песком.
Детские коляски у домика с верандой («тут у нас детский сад-ясли»). Между колясок бродят важные гуси. (На другой день они, издали заприметив меня, угрожающе шипели, и я понял, что гуси – это самая надежная служба безопасности).
Узкая аллея старых лип – не прямая, а идущая полукружьем поначалу вдоль пруда, а потом уводящая к храму. Черная фигурка инокини зябко спешит по тропинке.
Вдруг за этой почти древнерусской картиной открылось трехэтажное деревянное здание, построенное в стиле доброй старой Англии. За ним – еще одно такое же, только каменное. Кембридж не Кембридж, но Оксфорд определенно напоминает. Потом мне рассказали, что эти здания именуются «Старая гимназия» и «Новая гимназия», а английский стиль – дань не столько архитектурной классике, сколько аскетичной британской педагогике.
Константина Алексеевича Чебыкина, заместителя начальника кадетского корпуса (он же по совместительству заведует кафедрой классической филологии в гимназии), моя реплика об ассоциациях с Оксфордом не удивила. С истинно британской невозмутимостью он сказал: «Оксфорд с чего начинался? С дровяного сарая, который сняли четыре бакалавра. Оксфорд в переводе – «Бычий брод». А чем Новоалексеевка хуже?»
За храмом, на отлете от всех других строений – деревянная часовня. Говорят, ее поставил Федор Конюхов в память обо всех погибших путешественниках. В часовне горит неугасимая лампада и читается неусыпаемая псалтырь.
Спрашиваю водителя Володю: почему именно здесь Конюхов поставил часовню? «Так у него здесь сын учился. Федор в кругосветках, а парня куда девать?..»
Быстро, как-то враз стемнело. Покидаем автобус и бредем по деревянным мосткам, с трудом нащупывая путь. По городской привычке невольно с тревогой относимся к любой фигуре, показавшейся из глухой темноты. Но звучит приветливое и непоказное «Здравствуйте!», слышится детская смешливая возня.
Нас ждали с ужином. Давно я не ел такой вкусной картошки. Оказывается, она прямо с поля – только на днях закончилась уборка и ребята приступили к занятиям. Первое недоумение: как же они будут наверстывать этот месяц?
Выяснилось – в Пустыни все учатся до июля. Да и расписание очень плотное. Даже в начальной школе. Занятия с 9.00 до 12.45. Потом один урок после обеда, два урока – после тихого часа. После полдника – самоподготовка. У старших гимназистов и вовсе по девять уроков в день. Сурово.
Из разговора с Чебыкиным: «Батюшка еще лет десять назад задумал создать здесь университет, но просил нас никому не рассказывать: чтобы не приняли за сумасшедших. Теперь об этой идее мы говорим вслух, она всерьез обсуждается, потому что все видят: здесь это возможно...»
Галина, художник из Питера, расписывает здесь храм. Дети ей охотно помогают
В библиотеке - академическая тишина
В Пустыни отношение к картошке трепетное. Все знают, чего стоит ее вырастить и собрать. А чистить ее к обеду - это уже почти праздник, а не тяжелая повинность
В библиотеке Пустыни. Модель парусника порождает множество ассоциаций - это и светлая детская мечта, и Церковь как корабль спасения в море зла
Дети рады поделиться своим творчеством
Письмо третье,
О том, как понимание того, что в жизни нет ничего случайного, приводит к кристаллизации идей
В 1992 году в Переславль-Залесский приехал служить ленинградский священник Алексий Василенко. Под жилье ему нашли дом селе Новоалексеевка, которое обезлюдело еще в середине 1970-х годов. Посреди села виднелись руины храма.
В селе Новое батюшке рассказали, что до революции в Новоалексеевке был скит женского монастыря. Потом старушки принесли отцу Алексию свернутое в рулон старинное полотно. Когда развернули – с него глядел лик Алексия человека Божия. «Я был поражен, – рассказывает отец Алексий, – ведь это мой небесный покровитель. И случилось это в день его памяти. И храм тут был именно этого святого. Я понял, что оказался здесь неслучайно...»
А деревня тем временем гибла. Судьба колхоза, к которому относилась Новоалексеевка, тоже была предрешена. Одни уехали в город, другие махнули на все рукой.
Появление здесь такого священника как отец Алексий было подобно падению метеорита. Все – от старух до районного начальства почувствовали, что тихого безропотного умирания больше не будет. Не будет и того вялого выживания, которое теперь лицемерно зовется «стабилизацией»...
Вскоре вокруг Новоалексеевки произошел столь же внезапный, сколь и естественный отбор – одних проекты Василенко распугали, других, напротив, притянули как магнитом. Собственно, притянули не проекты, о которых тогда толком никто не знал, а сам батюшка. Рядом с ним можно было отдышаться, одуматься, разобраться в себе и в жизни. Пустынь давала кров, кусок хлеба, работу, а главное – те бытийные смыслы, ради которых стоило жить.
Люди, прибившиеся к Пустыни, были настолько разными, что нигде и никогда они бы не встретились друг с другом. Брошенные дети – бродяги, сироты, попрошайки. Оставшиеся без крыши над головой старики. Подростки, обозленные на весь мир. Люди зрелые, устроенные, но уставшие от бессмысленности достигнутого комфорта.
А вот судьба немца Майкла Пюллена. Шестнадцать лет сидел на героине, потом приехал с католической миссией искать исцеления в России, отбился от соотечественников, бомжевал, в 1993 году забрел в Новоалексеевку и остался здесь навсегда. В Пустыни заведует фермой, женился на местной девушке Нине, у них четверо детей.
Свято-Алексиевская Пустынь рождалась не из схоластических мечтаний и просчитанных бизнес-планов, она появилась как ответная реакция деятельного и милосердного сердца на гибель, распад, беспомощность, нищету, уныние, на весь тот мрак, в котором оказалась страна. При этом Василенко понимал, что если Пустынь будет только приютом и богадельней – она обречена и с духовной, и с житейской точки зрения. Так началась кристаллизация идей и стала строиться не резервация для несчастных и выброшенных из жизни, а стартовая площадка. Духовный, социальный и образовательный центр с перспективой создания университета. Сам масштаб такой задачи страховал от проблемы чрезмерной самоизоляции, на которой споткнулось немало православных общин...
Этот маленький прудик, единственный водоем на территории Пустыни, всегда привлекает внимание малышей.
Закадычные друзья
Семья медведей из здешнего зверинца предпочитает вареную пищу
Мозаика на стене храма - дар питерских художников
Письмо четвертое,
О том, как полезно иногда оставить в покое Дарвина
Рассказывает отец Алексий:
«Поначалу наши дети ходили в школу соседнего села, но в 1995 году мы поняли, что детей надо учить здесь, поскольку из-за бездорожья дети пропускали до половины занятий. Кроме того, началось безжалостное разорение сельских школ. Вокруг нас закрыли четыре школы. В первый год у нас было одиннадцать учеников и семь педагогов, на другой год – четырнадцать учеников и восемь педагогов. Но вот сейчас у нас сто пятьдесят учеников и семьдесят три педагога. Мы решили, что уж если создавать школу, то высокого интеллектуального типа, а именно: классическую гимназию. Но как это сделать вдали от культурных центров? Так родилась идея музеев, которые не только должны обеспечить учебный процесс дидактическим, зримым материалом, артефактами, но и дать детям мотивацию к серьезному, глубокому обучению. Чтобы у детей и голова, и сердце работали по максимуму».
Из уставных документов: «Гимназия Свято-Алексиевской Пустыни является закрытым учебным заведением, и сочетает в себе свойства и качества классической гимназии, физматшколы, духовного и реального училищ и аграрной школы...»
Пустынь стремительно наладила связи с МГУ, МПГУ, геолого-разведочным университетом, с академическими институтами РАН. Профессора стали приезжать в Новоалексеевку читать лекции старшеклассникам. Ребят стали брать в геологические, палеонтологические и археологические экспедиции.
Оказалось, что когда речь идет о живом деле спасения, старым оппонентам – науке и Церкви – нечего делить. Глупо бодаться вокруг Дарвина, когда по городам и весям тысячи детей роются в мусорных контейнерах, живут на теплотрассах и побираются на вокзалах.
Рассказывает отец Алексий:
«Дети очень слабые к нам попадают, с истощенной нервной системой, с ничтожным культурным и нравственным запасом. Очень быстро мы поняли, что по программе классической гимназии у нас смогут обучаться максимум двадцать процентов ребят. Многие дети до этого и в обычной-то школе еле учились или не учились вовсе. А тут такая сложная программа: кроме сильной математики, четыре языка – два классических и два новых, а с церковнославянским – все пять. Поэтому школу нам пришлось дробить, делить, приспосабливая ее к детям, к их возможностям и склонностям. Так при основной школе у нас появилась трудовая, потом появилась школа искусств и кадетский корпус...»
На дверях математического класса – табличка: «Раушенбаховская аудитория». Вся обстановка этого класса посвящена Борису Викторовичу Раушенбаху. Здесь хранятся переданные вдовой великого ученого подлинные архивные документы – тетради, рукописи, блокноты, фотографии. В классе астрономии – экспозиция, посвященная одному из основоположников астрофизики Василию Григорьевичу Фесенкову...
Первых иностранцев, приезжавших в Пустынь, больше всего поражало своеобразие русского пути к высокой духовности: нет канализации и дороги, но есть шесть музеев. Сейчас есть и канализация, и дорога, и даже кулеры с водой в коридорах школы.
Урок химии
Хорошее настроение
Письмо пятое,
О том, как управиться с неуправляемыми
Мой провожатый по Пустыни – кадет Миша Голохваст. В ладной военной форме зимнего образца (теплая куртка, штаны, зимние ботинки) он выглядит старше своих четырнадцати. Ему не терпится показать мне кадетский корпус, и мы идем мимо фермы, загона для лошадей, тракторной станции к новенькому кирпичному двухэтажному зданию.
По дороге Миша рассказывает, что он из Петербурга, что у него есть только мама, что она иногда его навещает, что сейчас он в седьмом классе, а собирается учиться здесь до девятого, а потом пойти в училище, скорее всего – в военное.
Навстречу нам шагает по раскисшей дороге строй кадетов. Отец Алексий потом расскажет мне: «Кадетский корпус – для нас это педагогический прорыв. Военная система иерархии оказалась единственно возможной для тех мальчишек, которые считаются неуправляемыми...» А ведь бывают и неуправляемые девочки, заметил я. «Бывают, – согласился Василенко. – Одна из таких девочек просится вот сейчас с мальчишками айкидо заниматься. Мы не пускаем, потому что она мальчишек и без всяких приемов на лопатки кидает. Для таких воинственных девочек нам пришлось создать небольшое сестричество сестер милосердия. Они там изучают не только основы медицинского дела, но и некоторые военные предметы в небольшом объеме...»
У корпуса, как и положено, – гордое название: «Сухопутный Святого Благоверного Великого Князя Александра Невского кадетский корпус».
На первом этаже корпуса Миша показывает мне домовую церковь, классы, военно-историческую библиотеку (она выписывает 25 военных изданий!), в подвале – тир, на втором этаже – спальные кубрики. Кровати заправлены как в кремлевском полку. У оружейной комнаты, как это и положено, пост дежурного. Словом, все серьезно.
Потом Мишка ведет меня в гимназию; по дороге мы не можем удержаться, чтобы не погладить жеребенка, не заглянуть в открытое окно маленькой кухни – оттуда очень вкусно пахнет пирожками.
Расписание уроков в фойе гимназии. Вот расписание на субботу в седьмом классе: русская история, геометрия, латынь, древнегреческий, каллиграфия, всемирная история, биология... Вопрос о перегрузке детей упреждается цитатой из К. Д. Ушинского, помещенной тут же, рядом расписанием и лицензией: «Более всего необходимо, чтобы для воспитанника сделалось невозможным то лакейское препровождение времени, когда человек остается без работы в руках, без мысли в голове, потому что в эти именно минуты портится голова, сердце и нравственность».
Письмо шестое,
О книжном рае
С гимназистом выпускного класса Пашей Золотаревым я познакомился в тот момент, когда он шел и на ходу читал толстенную книжку. Я поинтересовался, что за книжка. Оказалось, «О природе вещей» Лукреция. Сначала я удивился, а потом вспомнил себя в Пашином возрасте. Тогда ход мыслей мне тоже был интереснее всякого художественного сюжета.
Паша привел меня в библиотеку Пустыни. Я много видел библиотек на свете, но эта! Уходящие под высокие своды книжные шкафы, узкие деревянные лестницы, похожие на корабельные трапы, роскошные модели парусников и главное – тот особенный, умный уют, на который мы так отзывчивы в детстве. Библиотека из снов маленьких библиофилов – возможно, такая снилась отцу Алексию в первом классе.
Когда за окнами непогода и тьма, здесь – уютный свет настольных ламп, огромный глобус, таинственно светящийся изнутри... До десяти вечера светятся высокие окна библиотеки. Тихо. И в этой тишине кажется, что книги не шелестят, а вздыхают, шепчутся.
В первых шкафах, у самого входа – книги для самых маленьких читателей. Тут же отдельный маленький стол и стульчики для дошколят и их любимый сундук. «Раньше они так перерывали книги, что потом долго приходилось все расставлять по местам, – рассказывает главный хранитель библиотеки Татьяна Георгиевна Крылова. – Сейчас мы уже знаем их любимые книги и держим их в сундучке».
Такого обилия справочных изданий я не видел даже в университетской библиотеке. Энциклопедии русские, европейские, американские, немецкие...
«Здесь треть нашей библиотеки, рассказывает Татьяна Георгиевна, – Без периодики, без учебников – 115 тысяч томов. Размещать негде. Чтобы разгрузить библиотеку, на мансардном этаже Новой гимназии будет открыта еще четыре читальных зала и десять хранилищ, а также отдел редкой книги. В этот отдел переедут вот эти старинные шкафы: тут у нас западно-европейские рукописи и издания, начиная с шестнадцатого века, а древнерусские – пятнадцатого. Линней и Паскаль, прижизненные издания. Учебник Федора Поликарпова – первый в России учебник латыни и древнегреческого, и лексикон к этому учебнику. “Арифметика” Магницкого.
Двухтомник Платона шестнадцатого века. Издание гомеровской “Одиссеи”», тоже шестнадцатый век – параллельно на греческом и на латинском... У нас договор с Исторической библиотекой об обмене фондами».
Я онемело таращился на раритеты, не веря своим глазам, а потом, чтобы как-то успокоиться, сел полистать журналы, выходящие в Пустыни. «Схолии», научный, публицистический и художественный альманах. Тираж 15 экземпляров... Статья «Несколько слов о коллекции пауков в энтомологическом кабинете Свято-Алексиевской Пустыни». Первая фраза, попавшаяся на глаза: «Чувство неприязни, которое питает человек к паукам, совершенно неосновательно...»
Отрывок из дневника гимназистов, встречавших рассвет на высоте 2100 метров: «В 6 ч. подъем. С собой взяли лишь хлеб, яблоки и фотоаппараты. Начало светать, поэтому шли очень быстро... Вот все подтянулись, сгрудились на краю обрыва. Где-то далеко внизу зеленое море пихт, все остальное – небо. А через несколько минут что-то огромное, круглое, дрожащее... И вдруг брызнули первые лучи! Мы запели «Отче наш»...
Урок музыки
Готовить обед на стольких человек - нелегкое послушание
Письмо седьмое,
О том, что и уникальность бывает не в радость
Боюсь, что увлекшись деталями, я упустил что-то коренное, главное. То, что стоит за основным тезисом отца Алексия: «Дети должны много, много чего знать. И многое уметь. Но альфа и омега истинного образования и воспитания – это благочестие. Без него все не впрок». Но о «воспитании по Василенко» было бы легкомысленно писать на основании короткой поездки.
Странно, но опыт Свято-Алексеевской пустыни мало кому известен за ее пределами. Даже в интернете почти нет упоминаний. Возможно, причина в том, что отец Алексий оказался на «ничейной» полосе – между православной и светской педагогикой. В центре его «экспериментальной площадки» (и концептуально, и буквально) – храм, и это обстоятельство уже само по себе может отпугнуть многих людей, далеких от Церкви. Им трудно представить, как священник и настоятель может быть педагогом-новатором.
С другой стороны, школы Свято-Алексиевской Пустыни столь открыты академической науке и светской культуре, столь многое умеют находить там для себя, что в глазах некоторых «ревнителей» это выглядит опасной уступкой. Они искренне считают, что отец Алексий впал то ли в прелесть, то ли в ересь, то ли просто сошел с ума. Слишком непривычно все, что он делает. К счастью, такой подход демонстрируют лишь маргиналы – на епархиальном уровне к деятельности отца Алексия относятся с большим уважением.
Но все равно пока опыт Пустыни остается уникальным.
«Нас такая уникальность не радует, – говорит отец Алексий. – Ведь ничего невоспроизводимого в нашем опыте нет. Каких-то затрат невероятных или кадров особенных. Много к нам приезжало за эти годы и монахов, и священников, и учителей, и директоров школ, и ученых, которые говорили: мы тоже будем делать. Но пока я что-то не вижу их результатов... Наверное, потому, что сразу замахнулись не больше не меньше как на выращивание будущей элиты России. Но это означает предвосхищать волю Божию. Да и как можно воспитать то, чем сами не являемся?»
Письмо восьмое, последнее,
О том, что нельзя привыкать к темноте
Вечер. Всенощная в храме Алексия Человека Божия. Кадеты и гимназисты. Старушки и монахи. Девочки в белых платочках. Священники и профессора. Водители и библиотекари. Учителя и конюх... Ощущение Ноева ковчега – так тесно стоят люди, так отчаянно бьет в окна снег с дождем. А нам светло.
Выходим в ночь. С полминуты медлим – глаза должны привыкнуть к темноте, к мраку.
Быстро строятся и уходят кадеты. Малыши в капюшонах, в темноте – как ежики. Четырехлетний Артем взял меня за руку. У него не было пары. Мы идем на веранду. Она где-то там, за черными кустами.
Вот и пришли. Веранда освещена всего одной лампочкой, но как роскошен ее свет среди обступающей ночной непогоды! Артемка ничего не говорит. Он просто крепко держит меня за руку.
Нет, нельзя привыкать к темноте.
Деревня Новоалексеевка
Переславль-Залесский район
Ярославская область
P.S. Когда в этих заметках была поставлена точка, из Новоалексеевки пришло тревожное сообщение: у отца Алексия Василенко – обширный инфаркт. Сейчас он находится в одной из московских больниц. Принял монашеский постриг с именем Петра. Пустынь просит ваших молитв о иеромонахе Петре.
