«Окно.
Оно моё единственное око».
Семён Кирсанов
Я забылся только под утро, и увидел сон - воспоминание детства.
Будто я снова в детской больнице (болезнь с таким странным названием "мононуклеоз"), в инфекционном отделении, куда никого (даже родителей) не пускают. И отец (ну зачем, зачем он приехал, если все равно не пускают?!) ходит вдоль огромного корпуса, задрав голову, ищет моё окно, но не может найти, всё кружит, беспомощно и виновато.
Мне становится страшно, что отец так и уйдет, и горло начинает болезненно сжиматься...
- Папа! Папа! Я тут! - застучал я ладонями по стеклу, забился в окне... И проснулся.
Щеке было мокро. Я сдвинулся от своих слёз на сухой край подушки, лег на спину и глядел в растрескавшийся потолок. За стеной гудел город - уже по-полуденному. А я всё не мог одолеть накатившую слабость, лёжа жалел себя и не понимал, по какой причине вся размеренная, ясная жизнь моя вдруг стала расседаться и плавиться, как снег под струёй кипятка.
Лишь много позже, умывшись, прочистив мозги чашкой кофе, я сумел взять себя в руки. Нужно было действовать.
Я быстро оделся и вышел из дому.
Окна роддома выходили в небольшой двор. Отправив жене записку с мучившим меня вопросом, я ходил под окнами, задрав голову, пока её тоненькая фигура не возникла вверху…
- Не открывай окно! Зима! У тебя же шов разойдётся! - прокричал я сразу всё, что пришло на ум, замахал руками протестующе, и жена опустила руки и, лбом прислонясь к стеклу, наконец, смирилась. Я пытался улыбаться ей, она тоже, так прошла минута, мы оба старались подбодрить друг друга, насколько могли, а потом жена что-то вспомнила, и руки её вспорхнули как бабочкины крылья.
- Иду, иду! - понял я и махнул на прощанье.
"Имя - как договаривались. Посоветуйся обо всём с отцом Аркадием" – написано было в конце записки, после фраз, где жена, торопясь, намешала ласковые слова, нарисованные сердечки и рожицы, просьбы купить ей то и это - и между строк - осторожные вопросы о дочери…
"Посоветуйся с отцом Аркадием"… Я не мог понять, что сможет сказать священник. Да и как же спросить его?
Отец Аркадий, постоянно окружённый толпами народу, вечно занятый… Я перемолвился с ним лишь раз, когда приехал однажды за женой и зашёл в храмовый притвор. И только жена взяла меня под руку - словно из-под земли возник невысокий, с длинными, пегими от седины волосами, священник, посмотрел хитро-удивлённым взглядом: "Так ты и есть Владимир?" Спросил, и не дожидаясь ответа, сунул мне плитку шоколада. "Это тебе за жену," – услышал я, а спина отца Аркадия уже мелькала среди чужих спин.
Я шёл, согнувшись, меня знобило, ветер перемещал злой и колючий снег, и я думал, что вот так, может, всю жизнь будет дуть и морозить, и зима вообще никогда не кончится.
Потом съездил в больницу, куда увезли ребёнка. Врач успокаивал, но говорил расплывчато, отыскивая что-то взглядом на двери больничного лифта, старательно избегая смотреть мне в лицо. И от этого в груди моей стало ещё теснее.
Уже смеркалось, когда я подъехал к большому зданию, в центре которого под зелёным куполом находился домовой храм. К отцу Аркадию пришлось подыматься куда-то вверх, открывая двери, жёлтыми коридорами, до упора, где среди компьютеров и другой современной техники сидела обычная, как показалось, секретарша, только одета она была медицинской сестрою, а на голове её был белый платочек с красным крестиком.
Попросили подождать. Я сидел долго, очень долго в нескончаемой очереди, и когда очередь уже почти закончилась, секретарша посмотрела на часы, потом на меня и сказала: "Уже вечерняя служба сейчас, боюсь, не успеет он вас выслушать"…
Дверь кабинета отворилась, отец Аркадий появился, явно собравшись идти на службу, в облачении и с крестом на груди. Невыспавшиеся глаза его встрепенулись на меня, он замешкался, благословил, извинился, что говорить придётся на ходу, и пошёл коридорами ко храму, слушая сбивчивый рассказ.
- Ну, если врачи говорят, что опасно всё, то конечно надо крестить сейчас, не откладывая, - сказал отец Аркадий. - Кто будет крестить-то?
- Найду кого-нибудь, - ответил я обречённо.
- А почему меня не просишь? - мы вошли в наполненный до краёв прихожанами храм.
- Но Вы же… Сколько у Вас людей, разве я могу Вас беспокоить…
Мы были уже у боковой дверцы, ведущей в алтарь, и священник, поднявшись на ступеньку, остановился и повернулся ко мне.
- Как же не беспокоить? А зачем тогда я здесь? Нет... - и громко позвал помощницу: "Завтра едем на крестины, всё приготовь и не забудь водителя предупредить, хорошо?".
- Батюшка… - произнёс я растерянно, потому что, по правде говоря, не ожидал такого. У него сотни людей... И тут тяжёлая рука отца Аркадия легла на мои руки.
- Володя… Ты сейчас успокойся, не надо... Я помолюсь. Помни: у вас всё будет хорошо. Иди с Богом, отдохни, - Отец Аркадий всё не отнимал свою руку, и словно от этого я почувствовал, что на сердце становится так покойно и хорошо, как бывало, когда в детстве приснится кошмар, но мама разбудит, и после странного этого ужаса вдруг увидишь её родное лицо.
Я наклонился и поцеловал державшую меня руку.
***
Следующий день ничем не отличался, я кружил по городу, доставал подарки врачам, снова стоял под окном роддома и следил за жениными ладошками. К трём часам день уже переломился, солнце, на полчаса вырвавшееся из-за туч, скатилось к самым сугробам, и всё окрасилось напоследок апельсиновым спелым цветом.
Я ждал отца Аркадия сначала у гардероба, а потом не выдержал и вышел к закату и ходил из стороны в сторону у дверей, всё сильнее волнуясь.
Отец Аркадий подъехал и улыбнулся мне. Мы вместе (чуть позади шла помощница, а следом и подъехавшие будущие крёстные) двинулись по коридорам, одевши на ноги нелепые больничные бахилы. "Какого числа родилась-то, получается, на Варвару?" - "Да". - "У меня так дочку зовут... Маленькой так бандитствовала... Всё же варварское имя,.." – так, посмеиваясь и шутя, священник первым шагнул в реанимационное отделение.
Странная тишина разливалась здесь. Свет в помещениях горел яркий и вместе с тем приглушённый, тихо гудели какие-то приборы, большая зала разгорожена была стеклянными стенами, и там, в этих прозрачных комнатках, почти не угадывалось крошечных человеческих существ, ради которых существовали и комнатки, и сама детская больница.
- Сюда идите, - позвала дежурная сестра и исподтишка любопытно посмотрела на священника.
- Вас как зовут?, - спросил отец Аркадий. - Вы поможете нам? Нет, окунать не будем, окропим только и помажем. Она в кювезе у вас? Вы, когда я скажу, откроете его, хорошо?
Мы вошли в палату, точнее, в кабинку со стеклянными стенами, которую указала сестра. В окне апельсиновый уже сменился густым синим цветом, было тепло и почему-то уютно от урчания аппарата. Я огляделся, и взгляд мой остановился на странной, закрытой плексигласовой скорлупой камере, называвшейся "кювез". Она напоминала одновременно террариум и музейную витрину. Только в витрине этой был не экспонат…
Я подошёл, и, вставши вплотную к кювезу, посмотрел внутрь. Там, на белом ложе спало маленькое (чрезмерно маленькое, как показалось мне) существо со сморщенным, старушечьим личиком. Ножки и ручки были полусогнуты, к носику, плечу и паху тянулись прозрачные трубки. И с изумлением я обнаружил (это больше всего поразило меня), что невероятно крошечные ножки одеты были в настоящие - только тоже очень крохотные - шерстяные носочки.
Я разглядывал эти носочки, словно с них начиналось для меня осознание того факта, что существо, лежащее передо мною, - человек, девочка…
Я смотрел на неё и не мог оторвать глаз. Мне хотелось постучать в скорлупу и окликнуть её, помахать ей рукою, увидеть её глаза. И как-будто угадывая моё желание, личико дочери ещё более сморщилось, глаза очень медленно, тяжело открылись и девочка повернула ко мне лицо.
Я улыбнулся ей, не зная, наверное, может ли она различить меня, приблизил лицо вплотную к скорлупе и сказал: "Ну, здравствуй… Я твой папа. Я, вот, пришёл к тебе…"
Она лежала, повернувшись ко мне личиком, и глаза её были направлены на меня.
Отец Аркадий сказал: "Свечу возьмите?". Я взял свечу и зажёг, оглядываясь, смотрит ли ещё девочка. Увидел, как в глазах её отразился крохотный огонёк. Зажигали свечи крёстные, батюшка начал молитву.
И тогда мне показалось, что всё переменилось с этого часа и зависит теперь только от нас, от нашей веры, от нашей молитвы: болезнь её или выздоровление, наша встреча или разлука.
И сама Вечная Жизнь, которой я так жаждал для своей дочери, для жены, для себя и отца Аркадия с его помощниками, для крёстных и медсестры, для всех – зависела теперь от нас, от нашей веры...
Даже эта самая Вечная Жизнь, которую вымаливали сейчас у Господа Бога все мы, стоя перед темневшим, как колодезное дно, и ничего наперёд не обещавшим
окном…
Москва, 2001
