В детстве все праздники пахли одинаково – пирогами. Их пекли уйму: с мясом, с капустой, с маком, с курагой, с вареньем, а еще парадный ореховый торт с заварным кремом. Бабушка три дня колдовала на кухне, время от времени раздавая всем задания. Конечно, мне как самой младшей доставалось что попроще – чистить орехи или перетирать деревянной ложкой яичные желтки с сахаром, который противно скрипел и никак не хотел растворяться. Зато под шумок можно было стянуть со сковородки щепоть начинки или сунуть в рот кусок сырого теста, казавшегося почему-то особенно вкусным. Потом начиналась предпраздничная уборка, натирались мастикой полы, перетирались сухим полотенцем столовые приборы, бокалы и рюмки... Звякала посуда, с кухни неслись умопомрачительные запахи сдобы и ванили, и сердце подпрыгивало мячиком от предвкушения какой-то огромной радости. И вот наступал Праздник. Неважно, как он назывался: 7 ноября, день рожденья или Новый Год. Из шкафа доставалась специальная «праздничная» одежда, на стол стелилась хрустящая крахмалом скатерть, потом появлялись гости, и начинался тот веселый• кавардак, в котором взрослым было уже не до тебя и, посидев для приличия с ними за столом, можно было набить карманы конфетами и шоколадом, и – во двор. Это сейчас огромные, на двадцать с лишним подъездов, «сталинские» дома считаются «элитными», и квартиры в них стоят баснословных денег. А тогда это были в основном коммуналки на две, а то и три семьи. И удержать Праздник в их стенах было просто нереально – он выплескивался во двор с гармошками и частушками, с «Хасбулатом удалым» и танцами под проигрыватель. Там гуляли свадьбы и справляли поминки, провожали в армию, встречали из армии. На Пасху весь двор хрустел от крашеной скорлупы... А потом все это как-то незаметно кончилось. То ли коммуналки расселили, то ли мы выросли...
Лет в 14 мы с подругой с удивлением заметили, что даже в преддверии Праздника лица прохожих остаются хмурыми и озабоченными. Начитавшись Экзюпери и Бредбери, мы решили: надо что-то делать, надо заставить их хотя бы улыбнуться. Накануне Нового года на сэкономленные на мороженом и кино деньги купили целую коробку воздушных шариков, потом до полуобморочного состояния надували их у меня дома, превратив квартиру в какую-то футуристическую декорацию, и, наконец, обвешанные разноцветными гирляндами, вышли на улицу – дарить людям радость. Правда, реакция на наш романтический порыв несколько обескуражила. Это сейчас народ привык, что ему на каждом углу то и дело пытаются всучить что-нибудь рекламное. А в те «дикие» советские времена люди испуганно отмахивались от наших шариков или, выслушав поздравления «с наступающим», спрашивали: и сколько это стоит? а узнав, что это – подарок! – брали его осторожно, как гранату, и долго еще озадаченно оглядывались на двух «чокнутых» девиц, непонятно с какой целью пристающих к прохожим. Редко кто из них улыбался. И только дети понимали нас без слов: хватали шарик и просили – еще вон тот, синенький!
Но чем дальше уходило детство, тем меньше тянуло на подвиги. И праздники становились все прозаичней и бледнее. Они по-прежнему будили предчувствие какой-то еще неизведанной радости, но все чаще заканчивались разочарованием. Как-то в субботу, накануне 1 мая звоню подруге – просто так, поболтать, а она говорит: «Слушай, у меня тут дурдом: завтра Пасха надо квартиру убрать, яйца покрасить, детей помыть. Ничего не успеваю!» – «А хочешь, я к тебе приеду, помогу? Заодно и пообщаемся». – «Даже не знаю... Ну, приезжай». В четыре руки мы быстро управились с делами, уложили детей, подруга засобиралась в церковь и потащила меня с собой. Что на меня нашло? Не знаю. До этого я никогда не ходила на службу – стеснялась, думала: неудобно, там люди молятся, а я, неверующая, глазеть на них буду... А тут как-то все сошлось: ожидание праздника, суета подготовки... И я согласилась. Церковь была полна народа и приглушенно гудела. Подруга нырнула куда-то вглубь, вынырнула с двумя свечами, одну дала мне, и тут где-то далеко впереди мужские голоса тихо-тихо запели:
«Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех...» Церковь мгновенно затихла, в руках затеплились огоньки свечей – «...и нас на земли сподоби...» – крепли голоса в алтаре, кто-то зажег и мою свечку – «...чистым Сердцем Тебе славити» – пел уже весь Храм, и я пела, и внутри у меня все пело. Я шла со всеми вокруг церкви и чувствовала – вот он, мой Праздник, тот самый, предчувствие которого жило в праздниках моего детства, я пришла домой и никуда отсюда не уйду. Через неделю, на Радоницу, я крестилась. Купель поставили на клиросе, под иконой Матери Божией «Нечаянная Радость».
На Святки жена нашего приходского священника матушка Вера набивала сумки гостинцами и ехала поздравлять стариков и больных. «А как же? Надо же человеку хоть двести грамм ирисок в праздник привезти», – говорила она. Однажды я увязалась за ней. Заехали в какой-то полуразвалившийся барак на окраине Москвы. В небольшой комнатке – две старушки: одна, как потом выяснилось, уже десять лет прикована к постели, вторая за ней ухаживает. Поздравили их с праздником, думали: посидим минут десять-пятнадцать и дальше поедем, а засиделись до поздней ночи. Старушки оказались монахинями в миру, прошедшими в сталинские времена ссылку и лишение гражданских прав, прятавшими от «энкеведешников» неблагонадежных священников и церковные иконы. Под их удивительные рассказы был выпит не один чайник чая. А под конец, «в утешение ради праздничка», они достали откуда-то из-под матрасов старенькие тетрадки и неожиданно чистыми девичьими голосами запели на два голоса старинные духовные канты. И столько в этих немощных старых женщинах было любви к нам, что казалось, это мы больные, а они пришли нас навестить. «А знаешь, – сказала мне матушка Вера, когда мы, наконец, распрощались и вышли на улицу, – мать Мария последние лет пять страдает тяжелым сосудистым заболеванием – у нее голова болит практически не переставая. Мне ее врач говорил, от таких болей у него в больнице мужики в голос кричат».
Как-то в начале 90-х мне довелось полгода прожить в только что открытом женском монастыре. Монахинь в нем, кроме матушки-настоятельницы, еще не было – одни послушницы. Духовника тоже не было – священники приезжали только по большим праздникам. Жили трудно и голодно. Матушка целыми днями моталась по инстанциям, сестры ремонтировали келейный корпус, учились печь хлеб и просфоры, управляться со скотиной – благодетели подарили обители истеричную беременную корову, козу с козленком и барана. А когда каменщики, нанятые для восстановления разрушенного храма, выходили из запоя, бросали все дела и целый день таскали им кирпичи. И вдруг за неделю до престольного праздника матушка объявляет: на службу приедут архиерей, детский хор и еще какие-то важные гости – готовьтесь. Что тут началось! Сестры, еще вчера еле таскавшие ноги от усталости, словно на крыльях летали по монастырю, проявляя чудеса изобретательности, пытаясь скрыть от глаз гостей разруху и убожество своей обители. Чтобы приготовить праздничное угощение, выгребли из кладовки все запасы. А поскольку все готовились причащаться, то сами всю неделю ничего кроме пшенки без масла и чая с сухарями не ели. И вот он настал, долгожданный Праздник, согретый прощальным осенним солнцем. Торжественно по шуршащему золоту опавших листьев прошествовал в церковь Владыка. Чистые детские голоса отпели Литургию. Причастившиеся сестры подошли под архиерейское благословение... А потом все пошло наперекосяк. Матушка повела гостей в игуменский корпус угощать праздничным обедом.
Детей с хормейстером и учителями усадили за стол в трапезной. Сестры остались убирать храм, потом кормили гостей, потом мыли посуду. А когда, наконец, сами сели за стол, оказалось, что все праздничное угощение съедено и на кухне осталась лишь вчерашняя пшенная каша. Так и сидели молча, ковыряя ложками остывшую пшенку. У многих на глазах уже блестели слезы. Надо было спасать положение. Бегу к настоятельнице: матушка, о сестрах-то забыли! – вижу, за суетой вокруг высоких гостей у нее и впрямь из головы вылетело, что надо ведь и сестер поздравить. – Вот, возьми корзину груш – раздай, скажи, Владыка благословил, и веди всех сюда чай пить. С корзиной и благословением бегу в трапезную. И вот, с грушами в руках мы выходим на крыльцо и... застываем от изумления: огромный старый клен во дворе на наших глазах вдруг вспыхивает в лучах заходящего солнца самым настоящим костром – его огненно-красная крона пылает как Неопалимая Купина, а вокруг носятся ошалевшие от счастья дети, и воздух звенит от их смеха и радостного визга.
Рисунок Екатерины Гавриловой.
