С большим волнением прочитал я разговор с Денисом Берсеневым в журнале «Фома» № 4 за 2009 год — и не только потому, что мне не раз приходилось беседовать с молодыми (и не очень) людьми, переживающими такие же сложности, но еще и потому, что я сам, не будучи воспитан в церковной традиции, вошел в Церковь в таком же, как и Денис, возрасте, и так же, как он — через поиск истины и, прежде всего, через чтение Нового Завета. Но вот я в Церкви остался, а для Дениса «вопросы веры отошли на второй план». Почему так?
Конечно, точного ответа на этот вопрос нет. Отношения человека и Бога — великая тайна. Господь ведет к Себе людей путями, которые невозможно постичь, а тем более систематизировать или обобщать. Но поразмышлять над тем, почему нередко не находят себя в Церкви искренно уверовавшие люди, можно и нужно.
Из слов Дениса видно, что, придя в Церковь, он оказался в ней в одиночестве. Церковь стала для него местом, где важнее всего точно, по совести, соблюсти все правила. Но, по его же собственным словам, не оказалось рядом человека, который сказал бы ему, что он эти правила неверно понимал… Денис вошел в Церковь, но не нашел в ней церковной общины. И здесь, мне кажется, ключ к тем сложностям, какие приключились с ним: на наших приходах почти нет общин. Но отчего же их нет? И почему усилия по их созиданию не приводят к желаемым результатам?
Если мы обратимся к истории, то увидим прямую зависимость между расцветом общинной жизни и неблагоприятной для Церкви внешней обстановкой. Жизнь христиан, описанная в книге Деяний Апостолов (см. Деян 2:44; 4:32), представляет собою образ идеальной общины. Но в первохристианскую эпоху иного устроения, кроме общинного, не могло и быть, ибо Церковь находилась практически в состоянии непрерывного гонения. После Миланского эдикта императора Константина первохристианская общинная жизнь прекратилась, потому что мир, сделавшись имперско-христианским, формально стал одной церковно-государственной общиной: функции Церкви и государства переплелись, и в «частных» общинах как будто и нужды особой не было. Но как только «мир сей», перестав играть в игру с «симфонией», снова становился самим собою — тут же возникали общины. Это видно по России: до 1917 года общинной жизни у нас не было; расцвет общин пришелся на период с 1917-го до середины 30-х годов, то есть на самые гонения. Общины мы видим и в диаспоре, но скорее этнические, чем исключительно церковные.
С чем же связана такая зависимость? Я думаю, с тем, что центр жизни человека в «негонительное» время естественным образом смещается из общины в семью и в социум. Община становится некоей «опцией»: семья, работа, социальное положение для человека, пусть даже и православного, важнее, чем церковная община. Гонения или эмиграция или какие-либо иные бедствия, которые как бы «выдавливают» людей из их привычной среды, заставляют их прибегать к общине в качестве некоей «компенсации». Но это — община «поневоле».
Еще более важным мне представляется следующее обстоятельство. XX век сформировал новую «породу» людей — «советского человека». У нас как-то легкомысленно к этому относятся и не придают этому должного значения: мол, что было, то прошло, и мы снова — Великая и Святая Русь. Но на самом деле ничего не прошло. Выдающийся современный церковный историк и мыслитель, профессор Санкт-Петербургской духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов постоянно обращает внимание на то, что история России прошлого столетия привела к появлению на свет не просто постсоветского, но даже и «построссийского» человека, с вывернутой наизнанку нравственностью, с полностью выкорчеванными традициями 900-летней национальной жизни. Место этих уничтоженных традиций заняло «советское» содержание: разрыв между словами и делами, безответственность, идеологичность, стадность, полнейшее неуважение к личности, антисолидарность и прочее. Необходимо сознавать, что и наши приходы состоят в большинстве своем из нас, постсоветских-построссийских и, по сути, глубоко травмированных людей. Это приводит к тому, что, по словам протоиерея Георгия Митрофанова, «советское» с чрезвычайной удобностью незаметно мимикрирует в «церковное»: советский коллективизм, нисколько не изменившись, размещается в церковной жизни под вывеской «соборности»; общественная и гражданская пассивность становится «смирением», безответственность — «послушанием», стремление к тому, чтобы все были одинаковыми — «борьбой за православие» и т. д.
В этих условиях неудивительно внутреннее отторжение (порой даже и не осознаваемое) многих людей от любой общности как таковой — некая, я бы сказал, аллергическая реакция на наше прошлое. Пастырское отношение к этой проблеме прекрасно выразил отец Георгий: «Люди имеют право не входить ни в какой коллектив. А мы после советского времени не имеем никаких прав и моральных оснований принуждать их к этому, пусть под самыми благими “общинными” предлогами». Поэтому для многих православных христиан актуальной является церковная жизнь «по касательной»: принимать от Церкви только сущностное — учение и Таинства; а в иных аспектах современной церковной жизни участвовать как можно меньше, все внимание обращая на христианское состояние своей семьи, своего круга. Но такой самостоятельный и сознательный выбор церковной позиции невозможен для людей, только входящих в Церковь. Неофит не может сам выстроить для себя правильную «иерархию церковных ценностей». Именно здесь просто необходима общинность — пусть даже она ограничится тем, чтобы на молодого человека, зашедшего, а тем более уже ходящего в храм, обратили благожелательное и заинтересованное внимание священник и прихожане, чтобы он не оставался один.
Если же говорить о последующих шагах в деле созидания общин, то нужно, на мой взгляд, учитывать сказанное выше: во-первых — о семье и социуме. Сегодня строить общины — значит включать в них не только евхаристическую (и вообще полноценную богослужебную) жизнь, но и семейную, и социальную. Но для этого нужны очень большие духовные и нравственные усилия пастырей. Доминантой в них будет создание новой, несоветской традиции солидарности между людьми; это неизбежно связано с критическим осмыслением нашего прошлого и настоящего. Но, к сожалению, вектор и церковной, и общественной жизни сегодня прямо противоположный: не трезвое осознание положения дел, а триумфализм — и это то, что объективно препятствует появлению общин. Все же община — дело не только человеческое, но и Божие; а настроение «мы самые лучшие, у нас все хорошо, мы встаем с колен» далеко отстоит от того, с чего начинается приближение к Богу — с покаяния.
Во-вторых — о неблагоприятной внешней обстановке. Нам необходимо назвать вещи своими именами — что мир если и не гонит Церковь, то в своих целях ее «использует», одновременно ее презирая; что симфония с миром сим — иллюзия, что попытка Церкви «подладиться» под мир роняет ее достоинство… Если бы все это мы были способны осознать в конструктивном, созидающем ключе — это был бы очень весомый повод к подлинной общинной жизни. Но мы в плену радости о «возрождении», да и объективно нас сейчас никто не гонит, а даже, может быть, чего-то «хорошего» и ждут от нас. Поэтому сегодня основной вектор церковных действий не общинный, а миссионерский. К чему это приведет — посмотрим. Не исключено, что когда миссия прямо будет вынуждена сказать о правде, о воздержании и о будущем суде (Деян 24:25), то мир сочтет, что место для такой обличающей его Церкви — как минимум, узы (см. Деян 24:27). Но заявить это миссия может, только если Церковь — не в положении «просителя у государства», но сильна изнутри. Сила же эта — именно во внутрицерковной, общинной жизни.
А за Дениса я как-то внутренне спокоен. Я думаю, пройдет время, и те церковные семена, которые в нем заложены, прозябнут и принесут плод.
