«Я мысленно сказал: Господи, ну сделай же что-нибудь» — этот случай на Пасху я вспоминаю как чудо

Приблизительное время чтения: 4 мин.

В жизни каждого христианина случаются чудеса. Но всякий раз, когда об этом заходит разговор, мне вспоминается совершенно конкретная дата — 4 мая 1986 года, когда я еще никаким христианином не был...

Я учился тогда на третьем курсе пединститута. На майские праздники мы с друзьями, студентами МВТУ им. Баумана, отправились в байдарочной поход в Тверскую (тогда еще Калининскую) область, по речке Кубрь. Путешествие наше заняло неделю: речка оказалась труднее, чем мы думали, постоянно приходилось прорубаться сквозь завалы топляка, байдарки рвались об коряги — и в итоге мы едва успели к сроку в конечную точку маршрута, поселок Кубрь, находившийся в трех километрах от одноименной речки.

Оттуда ежедневно — в шесть утра, в два часа дня и в шесть вечера ходил рейсовый автобус до Сергиева Посада (тогда еще для всех нас — Загорска). А там — полтора часа электричкой до Москвы.

Поздним вечером субботы мы добрались до отмеченного на карте места, выволокли на берег байдарки, поставили палатки и завалились спать. На утренний шестичасовой автобус мы и не собирались: дневной казался самым подходящим.

Мы едва успели, прибежали к остановке без пяти минут два. Но оказалось, что могли бы и не торопиться...

Автобус был. Он приехал строго по расписанию. Только вот влезть в него смогли лишь немногие счастливчики из местных жителей. Выражение «как сельди в банке» тут явно не годилось: им в банке куда просторнее! Места для семи парней с тремя байдарками и четырьмя огромными рюкзаками, естественно, не нашлось.

— Так ведь Пасха! — ответила на наш недоуменный вопрос старуха, которой тоже не удалось сесть в автобус. — Люди в Лавру едут! Праздник же!

Ах, Пасха! Понятное дело, никому из нас это и в голову не пришло. Никто и не знал, когда там православные бабульки свою Пасху отмечают. По словам старухи, Троице-Сергиева Лавра — единственное место, куда могут податься в праздник здешние верующие, поскольку никаких действующих церквей в округе давно уж нет. Вот все туда и едут. На вечернем шестичасовом автобусе будет то же самое, если не хуже: он и в Кубрь-то уже набитым приходит... Так что шансы наши нулевые.

Груз этих новостей оказался потяжелее увесистых рюкзаков. Завтра, 5 мая, «бауманцы» должны были к восьми утра явиться на занятие военной кафедры. А с ней шутки плохи. Мои друзья и так балансировали на грани — их прогулы вот-вот, в соответствии с законами диамата, должны были привести к переходу количества в качество. Неявка на занятие легко могла кончиться отчислением с «военки», а там и вылетом из института. А дальше — призыв в армию и, вполне возможно, Афганистан, откуда кое-кто из знакомых ребят уже вернулся на костылях.

Нам оставалось только выйти на шоссе, расположиться на обочине и всухомятку жевать бутерброды. Надежды, что появится какая-то попутка, не было ни малейшей. Местность совершенно дикая, в выходной день никакой служебный транспорт тут не ездит...

Настроение у меня упало, как теперь говорят, «ниже плинтуса». Страшно было за ребят. И хотя сейчас, спустя почти двадцать лет, я понимаю, что страхи эти были несколько преувеличены, но тогда перспективы выглядели совсем мрачно.

Сидеть скоро надоело, я встал и пошел побродить по молодому сосняку, росшему вдоль шоссе. Только начинала кое-где пробиваться трава, в тени еще прятались пласты слежавшегося снега. Но темно-зеленая, с каким-то даже синеватым оттенком хвоя выглядела совсем по-летнему.

Я стоял один в пустом лесу, мыслей не было никаких. И вдруг подумал: больше ничего не остается, как только молиться. Надо сказать, на тот момент я уже считал себя верующим и изредка своими словами молился, хотя вовсе не собирался как-то определяться конфессионально — мне нравилось быть «просто верующим». Была ли то вера или своего рода тонкая игра в веру, я и сейчас не берусь судить...

Но в тот момент мне было не до философствований. Безумно жалко было ребят, воображение рисовало картины одну хуже другой. И я начал молиться. Несколько раз прочитал «Отче наш» (единственная молитва, которую тогда знал наизусть), потом мысленно сказал что-то вроде: «Господи, я знаю, что Ты есть, и что Ты всех нас любишь. Ну, сделай же хоть что-нибудь, ну помоги ребятам, это же не для меня нужно, а для них!...»

Потом я вернулся к друзьям, которые продолжали свой невеселый пикник на обочине. Ничего не изменилось, никто, кажется, даже не заметил моего отсутствия.

А вскоре послышался шум мотора. На шоссе показался микроавтобус «пазик». Он сбавил скорость, остановился возле нас — в салоне не было ни единого человека. Водитель высунулся из кабины.

— Загораете, ребята? Вам куда? В Загорск? Ну, садись, поехали.

Совершенно обалдевшие, мы похватали вещи, забросили их внутрь — и «пазик», резко газанув, поехал. Я не слишком хорошо помню свои тогдашние мысли. Главное, что сохранилось — потрясающее чувство удивления и благодарности.

Часа через два мы были в Сергиевом Посаде. Звонили колокола в Лавре... Но мы, конечно, сразу устремились к железнодорожным кассам. Сумерки еще не перешли в ночь, когда мы уже вернулись домой.

Разумеется, при желании этот случай можно объяснить вполне рационально. Но такого желания ни тогда, ни после совершенно не было. Напротив, казалось, что принять «земную версию» — значит что-то неуловимое в себе разрушить, разорвать какую-то тонкую ниточку...

Красиво прозвучало бы: это пасхальное чудо так меня всего перевернуло, что я немедленно уверовал по-настоящему и крестился в православной Церкви. Но жизнь — не назидательная история из книжки. В Церковь я пришел только шесть лет спустя, после многих метаний, сомнений и ошибок. После крещения не раз случалось со мной то, что я воспринимаю именно как чудо. Но в первую очередь мне вспоминается тот майский день. То Воскресенье. Пасха...