Никитич был горьким пьяницей. В полном смысле этого слова. Нет, случались периоды, когда он держался. И в это время Сергей Никитич Жданов преображался. И внешне, и внутренне.
А надо сказать, что человеком Никитич-то был с очень непростой судьбой. Жил в Чечне, хлебнул всех ужасов войны, застал штурм Грозного. Чудом остался жив. Опять-таки чудом выехал в Сибирь и, как человек верующий, прибился к храму.
В бытность свою еще в Грозном он пономарил в церкви и даже был удостоен чести от местного епископа быть посвященным во чтеца, за котором должно было последовать и рукоположение во дьяконы. Но после вечерней службы, накануне своей дьяконской хиротонии, решил «маленько отметить» такое важное событие, а потому наутро на богослужении его никто не видел. Вроде бы он говорил, что была еще одна попытка, но и она закончилась фиаско.
Утвердившись таким образом, что воли Божьей нет становиться ему дьяконом, Никитич навсегда остался иподьяконом. И в те периоды, когда «зелёный змий» ненадолго отступал, наш герой с видимым удовольствием, даже с какой-то гордостью надевал подрясник, стихарь и, перепоясавшись крест-накрест лентой ораря, шел на службу, важно дефилируя мимо приходских бабушек.
Но как только бесёнок пьянства переходил в наступление, Никитич очень быстро сдавал свои позиции, терпя очередное поражение. Фамилия, как уже говорилось, у Никитича была Жданов. Наверное, поэтому молодые послушники дали ему кличку «Жбан», что, впрочем, полностью соответствовало и количеству потребляемого им зелья.
О, сколько раз его увещевал наш настоятель, сколько душеспасительных бесед проводили с Никитичем другие священники! Помню даже, по благословению настоятеля весь приход читал сорок дней за раба Божьего Сергия акафист Пресвятой Богородице перед иконой «Неупиваемая Чаша» и Псалтирь.
Но, как говорится, не в коня корм. Как-то в церковной сторожке разговорились мы с ним по душам, и я услышал от Никитича, как он сам понимает свое состояние. «Это потому мне Господь попустил недуг сей, чтоб я от гордыни не погиб. А так я завсегда перед Богом и людьми себя ничтожеством чувствую. Думаешь, я не знаю, как власть людей корежит? А поповская власть над людьми посильнее царской будет... Вот потому мне Господь и не благословляет в священный сан идти».
У меня тогда еще мысль мелькнула: чего только пьяницы не придумают, чтобы себя оправдать. Но вот что интересно: ни сам я, ни все, с кем мне приходится встречаться и кто знал нашего Жбана — никто, понимаете, никто не может сказать о нем чего-нибудь дурного. Наоборот, при воспоминании о нем на душе становится как-то теплее что ли. И дело тут не только в том, что Никитич был добряком, каких свет не видывал...
Возле него постоянно крутились ребятишки, а у него для них всегда была припасена конфетка. И уж очень он нашего сына Сережку любил. И баловал его по любому поводу. Часто повторяя: «Вот станешь ты, Серега, батюшкой, а я у тебя пономарем буду». А потом прищурится и так загадочно: «Меня уже и не будет, а я все равно с тобой в алтаре прислуживать буду».
И только сейчас, с высоты прожитых в Церкви лет, мне стали понятны слова Вали, Христа ради юродивой с нашего прихода, которая однажды сделала перед Никитичем земной поклон и, истово перекрестившись, произнесла: «Ой какой сильный ты, ой какой сильный ты. Святой, святой, святой». Тогда подумалось: ну что с нее возьмешь, блаженненькая, одним словом. Но теперь вижу, что правда сильный он был человек и сила его «в немощи совершалась». Потому что Бог дал ему великий дар видения своего греха. И никто, никто и никогда не слышал, чтобы он кого-либо осуждал.
А сын мой стал священником. И всякий раз, когда он заходит в алтарь, говорит: «Что, Никитич, послужим?»
