23 января 2014 года скончалась матушка Наталия Николаевна Соколова, автор книги “Под кровом Всевышнего”, мать пятерых детей, трое из которых - священнослужители: протоиерей Николай Соколов, протоиерей Феодор Соколов (погиб в автокатастрофе в 2000 году), епископ Новосибирский Сергий (Соколов) (скончался в 2000 году).
Матушка Наталия родилась в 1925 году в семье духовного писателя Николая Евграфовича Пестова. Закончила Строгановский институт, вышла замуж за псаломщика, ставшего впоследствии священником. Она воспитала пятерых детей и множество внуков, стала иконописцем. Книга “Под кровом Всевышнего” стала настольной для многих семей.
Мы публикуем одну из глав книги "Под кровом Всевышнего", переизданную недавно в издательстве "Никея".
***
Как арестовали маму, мы не слышали. Мы проснулись утром, и, как обычно, около нас были тетя Варя и «бабушка» — монахиня Евникия, прожившая в нашей крохотной кладовой целых двадцать семь лет. Вечером отец пришел с работы и сказал нам, что мама уехала к дедушке, который заболел. Нас только удивило внимание, которое с того дня стали нам оказывать наши тетушки — Раиса Веньяминовна и Зинаида Евграфовна, приходившие с того дня к нам чуть не ежедневно. Меня они начали учить держать иголку и шить. А на Рождество они устроили нам елку, даже позвали к нам знакомых ребятишек. В праздничный вечер я сожалела только, что с нами нет мамы, потому что нас не переодели в парадные матросские костюмчики и мне при гостях было стыдно за мои дырявые локти на красной кофточке.
За декабрь и январь папа обошел все московские тюремные заведения, ища жену. Но он нигде не получил о ней никаких известий. Он не мог понять, за что она арестована, не мог отнести ей передачу, терялся в догадках, куда ее увезли. Надеясь на Божие милосердие, отец наш усилил молитвы, прося особенно помощи у преподобного Серафима Саровского, которого родители наши горячо почитали. Однажды утром почтальон принес открытку на имя Коли. Брату подходил седьмой год, и он с интересом начал разбирать незнакомый почерк. Вдруг появился папа, выхватил у Коли открытку и скрылся в своей комнате. Мы стояли ошеломленные, но нас уговорили не плакать, потому что «папа весь задрожал, — по-видимому, очень взволновался открыткой», объяснили нам взрослые. Папа вышел минут через двадцать, уже одетый в дорогу и с чемоданом в руке. Он коротко сказал Варваре Сергеевне, что едет в Самару искать жену, ибо в открытке было сказано: «Дорогой Коля, твоя мама едет поездом в Самару. Шура».
Мы, дети, по-прежнему ничего не поняли, только 16 марта, когда мама вернулась домой после трехмесячного ареста, мы узнали из ее рассказов о следующем. Маму арестовали ночью. Первые же слова вошедшей милиции были: «Сдать оружие!» Но так как оружия дома не было, солдаты приступили к обыску. В кухне они заметили, что некоторые половицы лежат неплотно. — Что там? Подвал?— спросили они у хозяев. — Да вроде бы, кладем туда ненужные временно вещи. Солдаты подняли доски, один спрыгнул в яму.
— Бомба! — закричал он. — Вот она, контра-то! И быстро выскочил из ямы, бледный и трясущийся. Николай Евграфович пытался его успокоить: — Это не бомба, а только оболочка от бомбы. Я храню ее как реликвию, как память о войне, о том, как я в армии обезвредил ее. Но милиционеры не поверили. — Если так, то лезь сам и достань ее, — сказали они. Папа достал ее и очень сожалел, что милиционеры унесли «бомбу» с собой, как они сказали, «для следствия». Собрав вещи в дорогу, супруги сняли со стены образ, и мать благословила им спящих детей. Потом супруги, прощаясь как бы навеки, поклонились друг другу в ноги, обнялись и со слезами целовались. Видя эту трогательную сцену, дворник и комендант, присутствовавшие как понятые, опустили головы и тоже заплакали. Квартиру тщательно обыскивали, ворошили белье, постели, но никто не знал, что ищут. В темном углу коридора стояли чемодан и корзина с вещами Маргариты Яковлевны. — Чьи это вещи? — спросил милиционер. — Нашей прислуги, которая уже ушла. Приоткрыли чемодан. — Аккуратность просто немецкая, — восхитился сыщик, — жалко такой порядок портить. — Да, она немка была, — подтвердила мама. — Так это вещи не ваши? Нечего их и перебирать, — решил сыщик и захлопнул чемодан. «Бог спас нас, — рассказывала впоследствии мама. — Если бы развязали стопочки белья, перевязанные ленточками, то нашли бы всю переписку с Германией тех немцев Поволжья, которые собирались бежать из СССР, как евреи бежали из Египта. Но на границе эти немцы были задержаны, а во главе их стоял пастор — дядя нашей Маргариты. И все письма шли к нему через Маргариту, а посылались на наш адрес, на имя Зои Веньяминовны Пестовой».
Маму поместили сначала в камере Бутырской тюрьмы. Холодная, грязная, тесная и вонючая камера не так угнетала ее, как полное неведение о судьбе своей семьи и незнание, за что она арестована. На допросах ее спрашивали о родных, об образовании, об отношении к заводу, который она очень любила, так как была энтузиастка своего дела, спрашивали ее о знании немецкого языка, который она совсем не понимала. Зоя Веньяминовна со слезами умоляла сообщить ей о муже и детях, но получала такие ответы: — Муж сидит, дети — в детдоме. — За что же?! — Скажите сами. Мама рыдала, терзалась сердцем и мысленно умоляла Пресвятую Деву заступиться за ее семью.
Настрадалась моя бедная мамочка. Голодный паек и вши не так ее мучили, как безнравственное общество воров и скверные анекдоты женщин. Тогда Зоя Веньяминовна взяла инициативу в свои руки. «Я доказала им, как мелки и пошлы их интересы. Я показала этим падшим людям, как прекрасен мир, какая есть художественная литература, как интересна история. Я рассказывала без устали об убитом царевиче Димитрии, угличском чудотворце, о Борисе Годунове и Иоанне Грозном, о Петре I, и о „Братьях Карамазовых“ Достоевского, и о Евангелии, и обо всем, что знала, чем горело мое сердце, — говорила мне мама. — Меня слушали затаив дыхание. Сочувствуя этим темным людям, я легче переносила свое горе». Однажды, когда маму переводили в другую камеру и она спускалась туда по ступенькам, к ней подбежала девочка лет пяти. При тусклом свете отдаленной лампочки маме показалось, что к ней подбежала ее дочка. Ребенок обхватил маму руками и стал обшаривать ее карманы. «Наташа!» — закричала мама, подняла девочку и глянула в ее смуглое, грязное личико. Когда мама опустила девочку вниз, с ней сделалась истерика. Она долго безутешно рыдала, вся вздрагивала, заключенные с трудом ее успокоили. В углу этого огромного сырого подвала сидели монахини. Они утешались тем, что пели молитвы и рождественские песни. Мама запомнила слова и мотивы, и когда она вернулась из тюрьмы, то выучила и меня подпевать ей. Особенно трогательны были слова Богоматери, объясняющей горе Ребенка Христа: Ты Его утешишь и возвеселишь, Если ум и сердце Богу посвятишь. Ты Его утешишь, если с юных лет Жить по воле Божьей дашь Ему обет.
В одной камере с мамой сидела молодая идейная партийная работница из райкома — некая Шурка, как она себя сама называла. «У меня голова ленинская», — хвалилась она формой своего черепа и хлопала себя по затылку. Но до ленинского ума ей было далеко. Шурку посадили за следующее, как она сама рассказывала: — Я выросла в городе и не имела ни малейшего понятия о сельском хозяйстве. Всей душой преданная советской власти, я быстро продвинулась и заняла высокое место в райкоме как крупный партийный работник. Последней весной (а это был период коллективизации сельского хозяйства) в райком пришла жалоба, что крестьяне одного села отказались выезжать в поле и засевать землю. Меня послали выяснить это дело и наладить посев. Я приехала из города как представитель власти, созвала крестьян и спросила: — В чем дело? Почему не засеваете поля? — Нет посевного, — слышу. — Покажите мне амбары. Открыли ворота сараев. Гляжу — горы мешков. — А это что? — спрашиваю.
— Пшено. — Завтра чуть свет вывезти его отсюда в поле и посеять! — прозвучала моя команда. Мужики усмехнулись, переглянулись между собой: — Ладно. Сказано — сделано! — весело откликнулся кто-то. — За работу, ребята! Я торжествовала: послушались, — видно, голос у меня внушительный! Подписав бумаги о выдаче пшена крестьянам, я спокойно легла спать. Проснулась я поздно, позавтракала и пошла к амбарам узнать: работают ли? А в сарае уже пусто, вывезено все под метелочку. К вечеру назначаю опять собрание. Народ сходится веселый, подвыпивший, где-то гармонь играет, частушки поют. «Почему гуляют?» — недоумеваю я. Наконец пришли мужики, смеются. — Ну как, пшено посеяли? — спрашиваю. — Все в порядке! — отвечают. — Распорядитесь, завтра что сеять? — А что у вас во втором амбаре? — Мука! Давайте завтра ее сеять! — хохочет пьяный мужик. — Не смейтесь, — говорю, — муку не сеют! — Почему не сеют? Раз сегодня кашу посеяли, значит, завтра и муку сеять будем. Меня как обухом по голове ударило: — Как кашу сеяли? Да разве пшено — каша? — А вы думали — посевное? Ободранное зерно — это каша, а вы распорядились ее в землю сеять. У меня все в глазах помутнело. А тут гудок — «черный ворон» за мной подъезжает. Вот и попала я в тюрьму как вредительница. А что я понимаю? Вот эта-то молодая Шурка оказалась предоброй душой. Она от всего сердца расположилась к Зое Веньяминовне и взялась отослать сыну Коле открыточку о судьбе его мамы.
