Когда я был студентом философского факультета, то много читал знаменитых древнеримских философов-стоиков, Сенеку и Марка Аврелия. Одна из их постоянных идей была та, что в смерти как таковой нет никакого зла. Смерть, говорили они, как бы вписана в общий порядок природы и естественна как обратная сторона жизни, поэтому нужно только ее не бояться и мужественно встретить, когда придет ее час.
И один их аргумент в пользу бесстрашия перед лицом смерти мне казался очень странным, логически недостаточным, а именно, «блаженный» посмертный оптимизм по поводу того, что может быть за порогом жизни. С точки зрения этих стоиков после смерти есть лишь два возможных варианта, и оба они не дают никакого повода для тревоги. Либо, говорили они, смерть кладет предел абсолютно всему существующему, в том числе душе человека, и тогда страдать будет просто некому. Либо душа перейдет в иное состояние, и ее бытие продолжится, при этом, по сути, она ничего не потеряет. В общем, бояться смерти не стоит ни потому, что она мгновенна (ты либо существуешь, либо уже не существуешь), ни потому, что посмертная участь тоже ничем угрожать человеку не может.
Так, Марк Аврелий в своем сочинении «Наедине с собою» говорил, что «боящийся смерти боится или остаться вовсе без ощущений, или получать ощущения иного рода. Но если он будет лишен ощущений, то не будет ощущать никакого зла, если же он приобретает новый вид ощущений, то он станет другим существом, а его жизнь не прекратится».
В целом было очевидно, что для этих мыслителей мысль о смерти и страх перед ней были одним из самых главных (если не самым главным) предметом внимания. В этом они вполне следовали Платону, вложившему в уста Сократу мысль, что «те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним – умиранием и смертью» (Платон, диалог «Федон»). И они признавали, что в ней есть нечто ужасное и повергающее в ступор, иначе вообще зачем ей посвящать столько внимания? Как говорил тот же Сенека, «в ней (смерти. – Ю.П.), несомненно, заключено нечто ужасное, поражающее наши души, от природы наделенные любовью к самим себе, – ведь не было бы нужды готовиться к смерти и собирать силы, если бы мы добровольно стремились к ней по безотчетному побуждению, как стремятся к сохранению жизни. Чтобы в случае надобности возлежать на розах со спокойной душой, учиться не нужно. Закаляются затем, чтобы не посрамить верности под пыткой…»
Однако, с другой стороны, весь пафос их рассуждений сводился к попытке примирить читателя с тем фактом, что ему предстоит умерить, что сама по себе вполне смерть естественна, поскольку умирания всех живущих требует бесконечный круговорот природы. Они хотели научить своих последователей бесстрастию, «апатии» (ἡ ἀπάθεια) – так по-гречески выглядит слово бесстрастие или невозмутимость – перед лицом смерти.
Однако, все же удивительно, эти философы совсем не учитывали и не брали в рассмотрение третьего и хотя бы логически вполне возможного варианта – постсмертных мук, мучений в аду. Не полного небытия после смерти, и не посмертного беспечального существования, а загробного наказания. Впрочем, вероятно, именно этого требовала их основная «установка» – убедить, что смерть естественна, и поэтому в ней для мудреца нет ничего страшного. Ни в самом этом событии (неуловимый момент перехода), ни в том, что будет за ним.
Между тем интересно, что древнегреческое слово смерть – ὁ θάνᾰτος (thanatos) – иногда у греков значило еще и убийство или казнь, смертный приговор. Например, у Софокла есть такое выражение: ἐπίκουρος ἀδήλων θανάτων. В переводе на русский это дословно – мститель за неведомые смерти. Но тут имеется в виду, и правильный перевод этого места будет – мститель за неведомо кем совершённые убийства. Или у Эсхила – θάνατοι αὐθένται – убийства близких.
То есть, наверно, можно сказать, что часто греки словно отождествляли убийство и смерть, для них это вообще было возможным потому, что изначально они видели в смерти нечто противоестественное и ужасающее, некое предельное или запредельное насилие над жизнью, существованием как таковым. Это совершенно естественный взгляд для любого человека, и никакая философская, стоическая терапия ничего с этим поделать не может. Почему я, живущий на Земле, должен исчезнуть? Почему все должно прекратиться? Как это понимать? Это самые важные и страшные, поистине ужасные вопросы, от которых хочется навсегда убежать и спрятаться.
И мне кажется, что с христианской точки зрение это понимание в древнегреческом языке смерти как убийства значимо и интересно. Для христианства смерть тоже убийство человека, а не некое естественное и включенное в экономию целого мира или бытия событие. «Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо Он создал все для бытия (Прем. 1: 13–14). Она поэтому в высшей степени неестественна и противоестественна, является концентрированным выражением и порождением греховности человека, его отпадения от Бога. С точки зрения святоотеческого богословия «смерть и тление суть порождения греха ... наказание за первое Адамово преступление», как писал Симеон Новый Богослов. А Евангелие – это Благая весть именно о победе над смертью: «Ибо возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6:23).
Однако великая парадоксальность христианства заключена в том, что эта победа над смертью в нем осуществляется тоже смертью, но совсем другой – смертью, подобной смертью Христа. Она – смерть греха и смерти, им порожденной. Предельное, самое большое зло для человека побеждается с помощью Бога предельными же испытаниями: благодушным перенесением скорбей, жертвой, принятием своего креста. И силы на это даются при том непременном условии, которое отцы Церкви называли памятью смертной. Это память о том, что на Земле, в мире все в конечном итоге преходяще, что в нем нет ничего постоянного и неизменного. Все обречено на гибель, распад, тление, смерть. Помнить об этом с помощью Божией – все равно, что заглянуть чуть-чуть вперед, в неизбежность, и в каком-то смысле прийти в себя, опамятоваться.
Вот какими словами к памяти о смерти призывал святитель Игнатий Брянчанинов, в своем «Слове о смерти»:
«Сколько знакомых наших, любивших эту земную жизнь и пользовавшихся благоденствием в ней, надеявшихся долго жить и еще вовсе нестарых, пожато смертию внезапно! Никто из них не мог сказать пришедшей смерти: “Подожди! Удались: я еще не хочу умирать!” Иные из них не успели в час смертный сделать никакого распоряжения, никакого приготовления; иные восхищены были из среды веселого пира, из-за роскошной трапезы; иные скончались на дороге; иные потонули; иные убились сами или убиты; иные растерзаны зверями; иные легли на постель, чтоб успокоить тело малым временным сном, и уснули сном вечным. Осмотримся кругом себя: какое множество родственников, друзей и знакомых, взятых смертию, выбыло из нашего общества! Из них славные оставили славу, власть и почести, богатые оставили имение и деньги, накопленные с большим трудом, хранимые с большою скупостью <…>. Употребим земную жизнь нашу, этот великий дар Божий, соответственно назначению, указанному ей Богом, на познание Бога, на познание самих себя, на устроение своей вечной участи. Не будем терять времени; воспользуемся им правильно: в другой раз оно не дается; потеря его невознаградима. Изгнанники рая! Не для увеселений, не для торжества, не для играний мы находимся на земле, но для того, чтобы верою, покаянием и крестом убить убившую нас смерть и возвратить себе утраченный рай…» (курсив мой – Ю.П.).
На анонсе фото Mike Motsok
