Эта история — запутанная, почти детективная и до конца так и не разгаданная. В ней будет война, страшная и героическая смерть, долгое молчание и забвение, 75 лет семейных поисков места гибели, новые прочтения старых текстов, удивительные открытия и, наконец, возвращение (именно так я это чувствую) когда-то потерянного человека домой.
Надеюсь, если и вы после прочтения решитесь на головокружительное путешествие в прошлое, которое совершил я, моя история вам поможет. Именно поэтому я описываю ее так подробно, не забывая сказать и о совершенных мною ошибках. Итак, поехали!
Часть 1. Письма
На следующий день после войны, 10 мая 1945 года, писарь Кировского районного военкомата г. Ярославля, (имя его нам неизвестно) заполнил бланк извещения №52. Где на печатной машинке, а где казенными синими чернилами в извещении было записано, что ефрейтор Куликов Игорь Иванович, уроженец г. Ярославля «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество был…»
Следующие три слова «...ранен и умер от ран» писарь аккуратно заштриховал ровными черточками. А в строчке «дата» от руки написал: «Убит 27 марта 1945 г. Похоронен с отданием воинских почестей».
И дальше опять от руки: «дер. Гамрелсовка— Польша».
Ниже стояла печать и подписи военкома Татарова и начальника 1-й части лейтенанта Савенко.
Как и полагалось по инструкции, извещение отправилось по почте в обыкновенном квадратном конверте, а не солдатским треугольником.
Именно в таком виде черная весть — «похоронка» пришла в дом моей прабабушки Нины Ивановны Куликовой, урожденной Маянской. Сколько шли письма в черте города, внутри одного района Ярославля? Может быть, несколько дней. Значит, радоваться Победе Нине Куликовой пришлось недолго. Не больше недели. А потом жизнь словно остановилась.
И я сейчас сделаю остановку.
С «похоронки №52» началась история, которую я собираюсь рассказать ниже. Зачем я это делаю? Зачем ворошу прошлое и беседую с тенями как с живыми? Хочу ответить, чтобы потом больше к вопросу не возвращаться. Скорее всего, мой ответ обращен к людям, которые искренне устали от разговоров о Великой Отечественной войне и всего, что с ней связано. Может быть, я тоже хотел бы эту страницу поскорее перевернуть и забыть. И жить дальше, не оглядываясь. Но не получается. Сердце горит и горит. И ничего с этим я поделать не могу. Мой двоюродный дед погиб 75 лет назад, в 23 года, и мне до сих пор больно от этого. Словно я должен был сделать что-то, как и он, и до сих пор не сделал. А если совсем честно, я и не хочу ничего забывать, и страниц переворачивать не хочу. Потому что Великая Отечественная война и живая память-боль о ней дает мне силы жить, любить и ненавидеть. То есть жить на полную катушку и находить смысл — здесь и сейчас. Если есть добро и зло, то надо найти сторону добра и держаться этой стороны до самой смерти.
Итак, все началось с «похоронки». А в июне месяце 45-го Нина Ивановна получила письмо. Оно было написано простым карандашом на серой линованной бумаге, на двух сторонах. На первой странице текст заканчивался ровно посередине и продолжался на обороте уже до самого конца. Автор, по всей видимости, близко знал погибшего и отношение имел к нему самое сердечное. Я приведу его полностью, с сохранением авторского стиля и орфографических особенностей. Тогда раскроется бесценность документа.
И все затихло на долгие годы.
Следующий документ в семейном архиве датирован лишь весной 1962 года. Но что это был за документ! Бомба замедленного действия, заведенная 27 марта 1945-го, а взорвавшаяся 24 мая 1962-го.
Газета «Юность» Ярославского обкома ВЛКСМ вышла в этот день с передовицей про «посевную катавасию» в отстающем колхозе «Страна Советов». Все плохо было с посевной и кадрами в этом колхозе. На второй странице писалось о ярославской комсомолке и маляре Тосе Тяпкиной, которая ухала из родных мест по комсомольской путевке в Павлодар, а теперь вышла замуж, перебралась в г. Тулун Иркутской области и получила 4-й производственный разряд. Дальше были статьи про «комсомольский прожектор», дружбу с Кубой и скандал в общежитии строительного училища №2.
На третьей странице, в «подвале», в два маленьких столбца было напечатано письмо некоего Михаила Андреева из Приморского края. Начиналось оно так:
«Дорогие товарищи, я хочу рассказать о том, как комсомолец Игорь Куликов, проживавший в Ярославле, честно служил нашей Родине и погиб в борьбе за свободу и счастье. Я пишу об Игоре, о его геройском подвиге потому, что служил вместе с ним. А свидетелей его гибели едва ли много осталось в живых. Большинство из них также пало смертью храбрых...»
Я не берусь представить, что пережила моя прабабушка, когда знакомые показали ей статью в газете. Что чувствует сердце, которое не верит в смерть любимого человека? Даже склоняясь перед его утратой и семнадцатью годами молчания — все, кто мог вернулись с фронта, от сына ни звука, ни весточки. И, вдруг — имя в газетной строчке. И пока читаешь, сердце горит и веришь, что он жив.
«В ночь на 27 марта… наш отряд… (около 300 человек) оврагами и болотами, минуя населенные пункты, двинулся в путь. Линия фронта осталась позади. На рассвете вышли к указанному пункту. Заняли оборону. Окопались. Гитлеровцы были ошеломлены дерзким появлением русских. Они бросались в яростные атаки. Направили танки, артиллерию, но не могли сломить сопротивление отряда. В одном каменном доме-крепости засел немецкий пулеметчик…»
Она прочла заметку тысячу раз, просеивая каждое слово сквозь себя, как муку сквозь сито, за каждой запятой длилась жизнь ее Игоря.
В конце письма была приписка «От редакции». Просили откликнуться родственников и сообщить новые обстоятельства. Прабабушка поехала в газету. 2 июня «Юность» вышла с двухстраничным обращением ЦК КПСС и Совета Министров СССР к гражданам страны. В котором просило отнестись с пониманием к временным трудностям в обеспечении населения городов мясными продуктами и необходимости повышения закупочных и розничных цен на продукты животноводства. На третьей странице печаталось письмо комсомолки Э. Масленниковой, работницы чесального цеха кордной фабрики, в котором она и ее семья соглашались с необходимостью повышения цен и готовы были потерпеть. Бригада уточниц билась за звание коммунистической, а силы молодых механизаторов совхоза «Заокский» отдавались кукурузному фронту. На последней странице печаталась заметка Б. Петрова о том, как в редакцию приходила мать русского солдата Игоря Куликова и рассказывала о сыне. О том, как он трудился вместе с отцом в судоремонтных мастерских, плавал по Волге на пароходе, в 42-м году ушел на фронт, а зимой 45-го последний раз был в Ярославле. В статье, явно для красного словца, было рассказано о том, что похоронку Нина Васильевна получила в самый день Победы. Сообщалось также, что из «Юности» в Польшу ушло письмо с просьбой рассказать о боях под Гамрелсовкой.
Судьба этого редакционного послания нам не известна.
Часть 2. Поиски
После смерти Нины Ивановны прошло двадцать лет. И тогда умерла ее дочь, сестра Игоря и моя родная бабушка Зоя Ивановна Куликова (в замужестве Пчелинцева). И так вышло, что именно мне достался «по наследству» ее семейный архив. Архивом это назвать сложно, никто никогда не занимался систематизацией документов. Это был просто ворох писем, чудом уцелевший в житейском море двух семей за пятьдесят лет. И он по большому счету никому не был нужен. Валялся в бабушкином шкафу. А сохранился благодаря красной папке из качественного и крепкого картона с грамотой от Совета Министров Карельской АССР за партизанскую доблесть. В ней и лежали все письма Игоря Ивановича с фронта.
Вот тогда я впервые и прочитал все, ошалев от ощущения сказочности и реальности всего происходившего. Но прошло еще десять лет, прежде чем удалось осуществить мысль — своими силами найти могилу деда и поехать в Польшу поклониться.
К тому времени среди прочих документов, появился прелюбопытнейший. Его даже документом назвать сложно. Это осьмушка мелованной бумаги — листок из блокнота — оторван неровно по правому верхнему углу. Текст на нем написан от руки синим фломастером. Перьевая ручка так толсто писать не могла. То есть время написания, можно смело предположить, — 90-е годы прошлого века. Почерк неровный, торопливый, в конце каждой строчки слова съезжают вниз. Словно автору не хватало ни времени, ни места для написания. И главное, само авторство невозможно установить. Но этот листочек словно кричал и стрелял написанным текстом. В отличии от остальных документов и бумаг, официально признававших свое бессилие. Итак, вот этот текст:
Гдинское Воеводство
Место Зорау
Похоронен
29 марта 1945 г.
(361)чел.
Ухаживает
Отвечает
За братскую могилу
Гдинское пароходство
Кладбище
«сирень»
Воинам СА.
1000 и 1 раз я держал в руках этот листок. И тысячу раз был им уверен, что мне туда надо, в это Гдинское воеводство, другими словами. в город Гдыню, на север Польши, к Балтийскому морю. Кто поверит, смешно! Я верил, что листок оказался у нас не случайно. Что некто, знающий абсолютно точно, набросал адрес, и дело за малым. Поехать и найти. Листок — это карта с зарытым сокровищем. Так ведь было прописано во всех книгах из детства про пиратов и индейцев. Маленький червячок сомнения попискивал внутри. Что за странное «место Зорау»? Нигде на карте Северной Польши населенного пункта с таким именем не находилось. А находился этот Зорау под Вроцлавом, что значительно южнее и западнее Гдыни. На польском этот Зорау звучал как Жарув. Деревня Гамрелсовка из «похоронки» тоже нигде не наблюдалась. Но уверенный, безальтернативный тон послания перевешивал все сомнения. Мне очень хотелось найти деда. И я верил словам.
Стечение благоприятных обстоятельств, а именно командировка от журнала «Большой город» позволило мне отправиться в Польшу в мае 2003 года. (Спасибо главному редактору Сергею Мостовщикову).
По итогам командировки в журнале вышла заметка «219 свечей». Пересказывать ее долго. Главное — все военные кладбища Гдыни я обошел, и за ж/д станцией Гдыня-Радлов нашел мемориал советским войнам. 219 чугунных звездочек на невысоких каменных постаментах. Больше половины из них были безымянными. То есть более чем на ста звездочках было написано: «Неизвестный». Я решил, что нашел деда. А отсутствие имени объяснял себе легко. Если ефрейтор Куликов был разведчик, значит, на свое последнее задание он уходил без документов. Значит, погиб, остался безвестным и сейчас лежит под одной из безымянных чугунных звездочек. Там же, на кладбище, я встретил соотечественника из Калининграда. Его отец-танкист был похоронен среди 219-ти. Мы купили в костеле 219 свечек в красных пластмассовых стаканчиках и зажгли их все, возле каждой звезды. Ветер задувал пламя. Но это было неважно. Мы сидели среди могил с сыном танкиста и пили срочно купленную водку за Победу и за наших дедов.
Я решил, что вопрос закрыт. И долг свой перед памятью деда я исполнил. Несоответствия, противоречия и прочие нелогичности в расчет не принимались. Все списывалось на вопиющую нелогичность войны. Каждую весну, в мае, я доставал заветную папку и читал детям письма деда с фронта и письма его однополчан. Так мы встречали день Победы. И это было хорошей традицией. По крайней мере, они сейчас не путают, кто в войне победил и кто второй фронт открывал.
Прошло еще шестнадцать лет. Я молился за деда как за убиенного воина. Дело это довольно простое и будничное, с утра поминал его в общем ряду ушедших родственников. Когда забывал молиться — не поминал. На этом заостряю внимание только потому, что других причин произошедшего открытия в мае 2019 года не вижу.
В соседней деревне Тимково у нас сохранился кусочек булыжной дороги — старая Шаховская дорога. Я катался на велосипеде, остановился и рассматривал этот булыжник, в очередной раз дивясь живой истории под ногами. И тут пришло письмо. Электронное. От родного брата из солнечной Калифорнии. Он писал о том, что его семнадцатилетнему сыну Арсению поручили в школе составить доклад о каком-нибудь родственнике — герое Второй мировой войны. Юноша сообщил, что герой таковой имеется, но в силу некоторых причин бил немцев с другого бока, на Восточном фронте. И что это его двоюродный прадед, русский солдат Игорь Куликов. В школе сделали скидку на происхождение юноши и дали добро. От меня требовалось минутное дело — выслать фото и краткую справку о подвиге. Я приехал домой, открыл папку, но, вместо того чтобы скопировать на телефон газетную вырезку, зацепился за буквы и начал читать. Сначала стоя, потом сидя, потом уже не помню как. И очнулся во втором часу ночи. Меня трясло от холода и возбуждения. Изба была не протоплена, а я как пришел в одной рубахе, так в ней и застыл. Не знаю, как это правильно назвать. Озарение? Или просто глаза открылись на собственную глупость? Но сначала, они открылись на те слова и смыслы, которые раньше не поддавались. А ларчик просто открывался…
Я помню, что начал перечитывать письмо М. Андреева в газету «Юность» и споткнулся о цифру — количество бойцов, вышедшее на разведзадание ночью 26 марта 1945 года. «Нас было около 300». Это что же за разведка такая, подумал я. Это же целая толпа народу — три роты лезут куда-то ночью? Разведчики толпами не ходят, это любому школьнику известно. Потом, я споткнулся на других словах: «... Но Одер уже близко — логово врага. И мы будем мстить ему...» Какой еще Одер?? Я же ездил в Гдыню. Оттуда до Одера 450 км. Ни о какой близости «логова» не могла идти речь. И город Зорау Андреев упоминал. А нет под Гдыней никакого Зорау, никакого Жарува. Почему я этого раньше не замечал или отталкивал от себя?? Все это заставило меня не просто читать, а вгрызаться в каждое слово.
Но истина скрывалась не в словах. В письмах деда встречались… цифры, на которые я никогда не обращал внимания. Для меня они были мертвыми. Как цифры почтового индекса на конверте, которые важны только работникам почты. Но в письмах с фронта эти цифры оказались единственным и самым верным источником информации. Последнее письмо пришло домой 28 февраля 1945 года. Рядом с адресом и фамилией стояло: ПП 28431.
Полевая почта! Какой же я идиот! Такой простой и важной вещи не придать значения! Именно в этот момент я и очнулся в холодной избе, во втором часу ночи.
Это был провал миссии. Героическая поездка на север Польши и находка могилы — журналистская сказка. Требовалось срочно признать собственную глупость! И я немедленно ее признал. А в ответ почувствовал железную уверенность, что теперь обязательно его найду — «живым и невредимым»!
На сайте Солдат.ru в строке поиска части я вбил номер полевой почтовой станции. В феврале 1945 года ефрейтор Куликов служил в первом минометном дивизионе (командир майор Чикислов) 31-й отдельной горно-стрелковой бригады (полковник Купцов) 126-го легкого горно-стрелкового корпуса (генерал-майор Соловьев) 38-й армии (генерал Москаленко) 4-го Украинского фронта.
Конечно, все последующие дни и недели я читал историю 31-й огсбр, насколько позволяли открытые источники. И «прошел» с ней боевой путь — на Карельском фронте в 1942–1944 годах, а после освобождения норвежских Киркенеса и Нейдена, через Вологодскую область, воинскими эшелонами — на юг, в Прикарпатье и походным маршем — в Нижнюю Силезию. С каждой новой записью в журнале боевых действий (жбд) бригады, мне казалось, что я приближаюсь к деду все ближе и ближе. Словно я, отставший пехотинец, догонял «свою» часть, спустя 75 лет. А дед уходил от меня все дальше и дальше не запад.
Так я и «дошел» до дня 24 марта 1945 года. Тогда в донесениях впервые прозвучал город с именем... Зорау.
Опять, этот Зорау, в третий раз! Только теперь, не мифический Зорау из блокнотного листочка, и не Зорау-Жарув под Вроцлавом. А Зорау-Жоры — маленький нижнесилезский город на реке Руда. В ста километрах от чешской границы. И уже не могло быть ошибки.
Если б можно, я бы опубликовал выдержки из жбд 31 огсбр за последние три дня жизни ефрейтора Куликова. Потому что сильнее документа вряд ли можно себе представить. За каждой строчкой штабной печатной машинки на пожелтевших листах, выдранных из каких-то немецких амбарных книг, за каждым населенным пунктом: Зорау, Клокочин, Рой, Юдаш, Сверкляны, Маркловиц, Халупки и Радлин — вставали и падали, вставали и падали на моих глазах живые и мертвые наши.
На сайте «Память народа» в донесении о потерях 31-й огсбр за 26 марта упоминалась деревня… Габрьелювка. Указано, что ефрейтор Куликов Игорь Иванович, разведчик 1-го минометного дивизиона, убит 27.03.45 в деревне… Габрьелюфка, квадрат 1445-3. Тогда я кинулся читать нашу «похоронку» и увидел, что написанное от руки «Гамрелсовка» можно легко прочитать как и «Гамрьелювка». Только одна буква «м» никак не превращалась в «б». Но пусть она остается на совести военкоматовского писаря, который никогда не был за границей, написания польских деревень не разумел и, переписывая донесение с фронта, мог запросто перепутать. Рядом с именем моего деда в списке погибших в этот же день, у этой деревни, значатся еще шесть человек:
- Удина Зинаида Илларионовна. Радист.
- Строков Александр Васильевич. Ст. радист-телеграфист
- Гурский Павел Васильевич. Разведчик.
- Гусев Анатолий Алексеевич. Разведчик.
- Михеев Алексей Ефремович. Разведчик.
- Омелехин Михаил Ильич. Телефонист.
Никаких данных о почти полностью погибшей разведгруппе из письма Андреева мне найти не удалось.
И вновь встал вопрос о поездке в Польшу. Одна загвоздка. Единственный пазл не укладывался в картину. Где находится эта Габрьелювка? Как ее «потеряли» штабисты 75 лет назад, с тех пор она нигде не проявлялась. Я скрупулезно просмотрел множество карт Польши. От древних, 30-х годов, до самых современных нынешних. Прошелся с лупой по всем улицам нынешнего Водзислава-Сленски и его окрестностям, но нигде и ни одного упоминания или следа Габрьелювки не нашел. И куда мне ехать?
Она сама меня нашла. Надо было только знать секретный польский код. Слово, за которым все тайное становится явным. И я знал это слово.
Матка Боска Ченстоховска, помози ми!
Не помню, сколько раз я ее проговорил. Это и не важно. Она же меня услышала.
И однажды я сделал простейшее действие, с которым рассчитывать на успех может только полный идиот или емеля, привыкший жить «по щучьему велению». Я набрал в поисковике: «карты Моравско-Остравской наступательной операции». В ответ вылезло 5 миллионов картинок. На что я надеялся? Бог знает. Пролистнув две или три страницы, я нажал на первую попавшуюся картинку. Выпала штабная карта-схема, составленная не раньше мая-июня 1945 года. Красные стрелы нашего главного удара, рокировки войск, синие линии прогибающейся немецкой обороны. Точно посередине карты, на дороге между Водзиславом и Пшувом, на меня смотрела деревня Габрьелювка.
На современной карте польской Силезии Габрьелювки нет потому, что ее «съела», вобрала в себя другая деревня, расположенная прямо через дорогу, — Кокошице (Kokosczyce).
Дело было ночью, в командировке, в гостиничном номере киргизского города Бишкек. Я сидел с закрытыми глазами, боялся пошевелиться. От тишины звенело в ушах. Если бы мне сказали — через минуту ты умрешь, я бы ни о чем не жалел, и думал только обо одном. Матка Боска Ченстоховска, спасибо Тебе.
Часть 3. Сердце Марии
Окна гостиницы «Старая Мельница» в Зорау-Жорах выходят на кладбище 14-го века. Если долго смотреть сквозь тьму весенних сумерек, сквозь слезы мелкого, но неутомимого дождя, сквозь пряный и сладковатый угольный дым из печных труб — словно никуда и не уезжал от родных плацкарт и паровозов — то через некоторое время поймаешь себя на мысли. Странной мысли. Это моя Европа. Она мне родная. Можно больше никуда не ездить. Зачем стремиться в Лондон, Париж, Барселону или Краков? Сердце Европы здесь — игрушечная рыночная площадь, ратуша, костел, кладбище, дождь, дым из печных труб, запах угля и предчувствие Рождества Христова. Даже если оно давно закончилось и на дворе март и Великий пост. Все — одно, страница из волшебной сказки, из которой все родилось, и, на удивление, есть место и мне — диковатому московиту. Я званый, но, может быть, не очень избранный. Впрочем, не жалко. Зачем мне здесь быть? Я хочу вспомнить и прожить сказку. Мы три часа бродили под дождем по закоулкам средневекового города. Вернулись на кладбище. А там в дальнем от костела углу стоит каменный и кособокий крест. Ему лет пятьсот. И надпись. Один человек убил другого. Нечаянно, по глупости. И в раскаяньи он вырезал из камня крест и везде носил его за собой, на себе, пока не рухнул под его тяжестью и умер. Крест примирения. Часть прекрасной западноевропейской истории.
Повесть-сказка, через которую мне Европа родной стала, зовется «Щелкунчик и Мышиный король». Это ее портрет в слове. Я верю словам. Я много прочел слов. А вот продолжение повести в 20-м веке... девочка Мари вырастает и становится Европой, а Мышиный король превращается в Гитлера. Его гадкая серая шкурка — в блестящий мундирчик от дядюшки Хуго. А неплохой парнишка Фриц заигрывается в солдатиков, и они превращаются в Вермахт, и идут маленькие «фрицы» в своих кованых сапожках, с черепочками в петлицах, забыв, кто они и зачем, и топчут игрушечные площади, ратуши, взрывают костелы и целые города превращают в кладбища. А марципановые зайчики и фарфоровые пастушки разбегаются и прячутся в ужасе. Кто спасет Европу от страшной напасти? Неужели некому? Плачет Мари, стонет ее сердечко. И вдруг — Уродец, деревянный снаружи, ярославский внутри. Это мой дед. Комсомольский снаружи, европейский внутри. Он пришел сюда с сабелькой и товарищами, такими же, как он, деревянными, простенькими, пехотинцами в ватничках. А те со своими подружками пожаловали, «катюшами». И как жахнули «катюши» — небо треснуло. И началась битва. Страшной силой владел мышиный фюрер, но и дед был не промах. Знал он одну военную хитрость, совсем не хитрую. Если ты на стороне добра — себя не жалей. И обманешь Смерть. Мышиный фюрер хотел жить для себя. А дед мой хотел, чтобы мама Нина жила, и сестра Зоя, и остальные польские Маши. А самому — как Бог даст.
На следующий день мы прошли 25 км пешком из Жор до Кокошице. Точно тем путем, каким шел на запад 1-й вьючно-минометный дивизион моего деда. Честно сказать, я всю дорогу ждал какого-нибудь знака от него. Какой-нибудь след его присутствия. Но прекрасная весенняя Польша никаких следов «нашего» присутствия в себе уже не несет. Мы шли по дороге, лесами, оврагами, одноколейкой ж/д, переходили ручьи, поднимались на холмы и видели стада оленей, переходящих пахоту. Где-то далеко на юге вставали заснеженные шапки Татрских гор. И когда подходили к Кокошице-Габрьелювке, я все равно чего-то ждал. А Кокошице на русский очень просто переводится. Село Петушки, или Петушково. Там, на центральной площади, стоит гордый бронзовый петушок. А за ним высится, до неба дотрагиваясь костел в честь Непорочного Сердца Девы Марии. И идти дальше нам было некуда. Мы пришли.
Я забыл рассказать про еще один документ. Я получил его из ОБД «Мемориал» по ведомственным каналам, в ответ на запрос моего доброго знакомого — большого человека из ГУП «Ритуал». Это тоже была карта, от руки составленная по горячим следам, — схема расположения захоронений воинов дивизиона в районе Пшувской гмины, за подписью командира дивизиона капитана Чикислова. В Габрьелювке, слева от дороги, если смотреть на запад, в районе каменной церкви сердца Девы Марии был нарисован маленький треугольник — братская могила…
«… в одном каменном доме-крепости засел немецкий пулеметчик. Во чтобы то ни стало его нужно было уничтожить. И вот Игорь Куликов с двумя противотанковыми гранатами ползком стал подбираться к фашистам. Метр за метром под огнем врага он полз к цели. Осталось не более 10 метров. Игорь поднялся и одну за другой бросил гранаты.
Раздались почти одновременно два взрыва.
Пулемет врага замолчал навсегда. Фашисты заметили смельчака и обрушили весь огонь на разведчика.
Местность открытая, укрыться негде. И не суждено было Игорю добраться до своих окопов. Вражеская пуля сразила разведчика. Так погиб Игорь…
У отряда вышла из строя радиостанция, кончились патроны и гранаты, но кругом были горы фашистских трупов.
Почти все погибли, но задачу, поставленную командованием, выполнили».
Мы вошли в костел. Холодно, пусто, ни души. Утренние мессы закончились, и верующие разошлись. Но тишина была живая.
Мы поставили рюкзаки на пол и сели на передние скамьи напротив алтаря — сын, дочь и я. Со стороны мы выглядели как обыкновенные туристы. Ни одному человеку на земле не могла бы прийти в голову мысль, что мы шли сюда 75 лет, без одного месяца и дня.
«Где ты, дед?» — спросил я так тихо, чтобы и своих не смущать.
Кто мог мне ответить? Я слышал этот разговор внутри себя.
Знаю, ты здесь. В сердце Марии. В нем никому не тесно, как это не удивительно, ни немцу, ни поляку, ни русскому.
Ты все сделал правильно, тогда, в марте 45-го. Я тоже хочу.
Скажи, какова она?
Кто?
Настоящая цена Победы?
Только ему одному известно.
Кому?
В этот момент тишина кончилась. Из боковой двери вышла женщина, а за ней на шнурке тащился, громыхая колесами по каменному полу, пылесос. Женщина вставила шнур в розетку, и пылесос загудел, как маленький пустоголосый органчик. За женщиной в зал вошел пожилой мужчина в комбинезоне. В одной руке у него была раздвижная лестница, а в другой что-то, свернутое в рулон. Мужчина, не обращая на нас внимания, подошел к стене, поставил лестницу и полез наверх вместе со свертком. На высоте примерно пяти метров от пола он отыскал на стене невидимый крючок и подцепил к нему верхний край свертка, а потом аккуратно начал спускаться вниз по ступенькам. Вслед за ним постепенно разворачивался рулон. И на огненном красно-коричневом фоне медленно открывались слова на польском:
Ktory za nas cierpal rany
За последним словом был изображен огромный терновый венец.
Это и был ответ.
***
Когда я умру, Бог откроет книгу моей жизни и не найдет там ничего, что могло бы меня оправдать. Но Он сделает это, пустит меня к Себе, я не знаю почему… просто верю. А я буду наглым и попрошу исполнить два моих самых заветных желания.
Я хочу увидеть своими глазами Парад Победы 24 июня 1945 года. Так, чтобы мне стоять в начале Васильевского спуска, а они все, солдатики, шли бы через меня, и я бы каждому из них заглядывал в глаза. Но идти будут не только те, кто победил и выжил, но и те, кто не вернулся. Все двадцать семь миллионов. Чтобы они тоже шли по Красной площади. Тогда этот общий, один на всех, парад Победы длился бы безостановочно шестнадцать дней и ночей. А я бы стоял и стоял, смотрел и смотрел в глаза каждому.
А второе желание попроще. Оно к войне отношения не имеет. Так, до кучи. Бог каждый день творит мир новым. Каждый день выводит солнце, низводит дождь, питает землю. Я бы хотел научиться писать музыку. Каждому новому дню. Нет, нет! Не такую великую как у Шопена, Бетховена или Рахманинова. А музыку растущей травы, голос дождя, летящих клином журавлей.
Впервые опубликовано в журнале "Русский пионер"
