«Живопись — это акт мудрости»

греческий философ Теофраст

Сретенский бульвар. Распахивается дверь, и из подъезда с улыбкой выходит моложавый сухой старик: «Пойдемте, я вас жду». Долго поднимаемся на шестой этаж. Каждый лестничный пролет чуть ли не в двадцать ступеней.

— Ого, куда вы забрались, — говорю я.

— Да, — отвечает Николай Бурейченко, — моей мастерской уже сорок лет.

Под самой крышей, так что даже невольно горбишься, при входе тоже ждут. Анфилада из уютных комнат и большая зала с окнами в потолке. Мы входим. Художник придерживает меня у дверей словами: «Сейчас все подготовлю». Пускает и напряженно, с любопытством ждет моей реакции. А я, после ласковых портретов, душистых букетов, теплых пейзажей, стою растерянно. И кажется, что в мастерской холодно.

«Боже мой!!!» Картина с большой буквы. Такие темы не приходят случайно. Они рождаются где-то в подсознании, долго отлеживаются и неожиданно обретают форму и язык. Передо мной Христос и страждущие. Он — с простертыми руками, они — заняты только собой. Мусорная свалка, в закатном горизонте бульдозер ровняет холмы.

— Лет тридцать назад мне приснился сон. Он потом сыграл большую роль в моей жизни, — рассказывает художник. — Я дрожу, стоя в помойной яме. Рядом копошатся люди. Вдруг вижу Христа, который медленно спускается вниз и обнимает меня за плечи. Рассказал свой сон матери, она почему-то порадовалась.

По словам Николая Ивановича, жизнь его потом пошла совершенно в новом ключе. Он постепенно ушел от соцреализма, соцсвязей и соцбыта. А сон стал своего рода пророчеством. Глубокая внутренняя связь обнаружилась между ним и дальнейшей реальной жизнью художника. Главное, однажды сон стал «идеей, воплощенной в материю».

Николай Бурейченко родился на Кавказе еще до войны, в 1928 году. Первое воспоминание: он сидит в степи под верблюдом. Бегут взрослые, боясь, что животное ляжет и раздавит младенца. Помнит, как высокие бородатые дядьки (художники) окружили отца и хохочут. Оказывается, он ловко разрисовал отцовы документы. Потом было Ереванское художественное училище, законченное экстерном. Самообразования оказалось достаточно, чтобы освоить за два года программу Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры имени Е. И. Репина. А потом Троице-Сергиева Лавра, куда Бурейченко приехал по распределению в краеведческий музей истории культуры, к работавшему там брату.

Там было тяжело, вспоминает художник. Он жил в атмосфере невежества, раболепства перед властями, в кругу малообразованных художников. На открытые партсобрания коллеги по цеху являлись в валенках и телогрейках, дабы не показаться интеллигентами, дискутировали по вопросу «надо ли художнику читать» и тут же постановляли, что не надо, потому что «художник вообще не должен думать». Секретарь творческой группы, употреблявший в речи формы «колидор», «пинжак» и «транвай», увидел однажды Бурейченко с томиком Еврипида в руках и сказал: «Смотри у меня, Коля, дочитаешься».

— Как-то знакомые пригласили закончить роспись церкви, — рассказывает Бурейченко. — Я ухватился за дело, хотел познакомиться ближе с бытом и жизнью Церкви. Я много читал, знал Евангелие, историю религий, но визуального контакта с Церковью не имел. Тогда же задумал и приступил к работе над большой картиной «Крещение Руси». Сделал сотни эскизов, писал долго, восемь лет. И так совпало, что закончил ее в юбилейный для России 1988 год — год тысячелетия Крещения Руси. Картина сейчас находится в Свято-Даниловом монастыре.

В начале перестройки Бурейченко, уже сложившегося художника, проявившего себя блестящим пейзажистом, портретистом и мастером религиозной живописи, пригласили расписывать еще один храм — Воздвижения Креста Господня в Кисловодске. По словам живописца, это были лучшие десять лет его жизни. Ни архиерей, ни настоятель храма не давили на художника, предоставили ему свободу, доверились его вкусу, образованию и таланту.

— Думаю, в России больше никому так не повезло, как мне, — говорит Николай Иванович. — Храм-новострой, гладкие, не члененные стены и полная свобода. Считаю, что здесь не может быть слова «должен». Паства, обстановка, время, стены сами диктуют, в каком стиле будет расписан храм. «Заказность» обречена на сухость и скованность. Люблю эту церковь, я здорово вложился в нее.

Бурейченко — художник психологического портрета. Он тонко подмечает неповторимое своеобразие, индивидуальность, характер и состояние изображаемого лица. Выставляет передо мной один за другим несколько автопортретов.

— Этот — написан 25 лет назад. Называю его «Разминка перед картиной “Крещение Руси”». Я был человек с таким мировоззрением, взглядом, любовью к античным ценностям. Это портрет реставратора культуры разбитой и разбросанной, почти уничтоженной за годы советской власти. А вот другой, — Бурейченко достает портрет старика с протянутой рукой. На меня смотрит усталое, поменявшееся лицо. — Картина написана четыре года назад. Видите, какая метаморфоза, внутренняя духовная эволюция, не дарвиновская, происходит с человеком, который напряженно занимается чем-то, думает, находится в поиске. Я, казалось, давно забыл о своем сне, но однажды, работая над «Голгофой» для кисловодского храма, сделал эскиз и понял, что это то, что мне надо. Я вспомнил свой сон. Нашлось решение композиции моей будущей картины: я увидел Христа, обнимающего нас, грешных. А дальше дело зависело от моего опыта, рисунка, наполнения фабулой. Третий эскиз был уже практически готовой картиной. Настоятель Высокопетровского монастыря игумен Иоанн (Экономцев), который тогда навещал меня в мастерской, был глубоко потрясен сюжетом. Он, тонко чувствующий живопись человек, благословил меня делать картину.

Три года прошли в работе над подготовительным материалом. Бурейченко объезжал подмосковные свалки. Терпеливо и упрямо изучал, писал их, пытаясь почувствовать и понять атмосферу.

— Однажды сижу на одной из загорянских свалок. Мимо по валу идут молодые люди. Спрашивают: «Что вы нашли в этом мусоре?» Я им в ответ: «Как на него посмотреть. Можно в красивом человеке увидеть мусор, можно в мусоре — красоту». Мусор предстал тогда передо мной вдруг огромной горой, в которой спрессованы прожитые жизни, мысли, чувства, страсти. Огромная могила страстей человеческих. В своей картине я пишу не мусорную яму. В изображенных здесь людях оживает то, что спрятано, погребено в этой яме. Человек, жизнь, смерть — все рядом.

В картине нет, кажется, ничего лишнего. Она следует строгим законам драматургии, любая деталь продумана, и чеховские «висящие ружья» обязательно выстреливают. Каждый образ как новое звено, набирается, соединяется с предыдущим, превращаясь в крепкую цепь.

Вот самосвал, вываливающий бомжей всех мастей. Это ладья Харона, везущая к вратам смерти. Такое сложно придумать. Бурейченко подслушал однажды в электричке разговор милиционеров. Они говорили, как прошла погрузка и отправка бомжей на свалку. Вот скалит пасть черный Цербер. Дальше — умирающий старик, которого избивают и грабят. Прообразом старика был ветеран, ценою собственной жизни спасший из горящего танка товарища. Он поплатился за подвиг здоровьем, семейным счастьем. И умирал в одном из московских дворов бомжом-инвалидом. Он противопоставлен грабящему его равнодушному зверью. За стариком — калека, афганский, может, чеченский ветеран. Дальше — прикрытый целлофаном мертвый, нашедший упокоение в таком странном месте. Целлофан прижат камнем — это символ. Он здесь — краеугольный камень, на котором Христос созидает Церковь свою. Наркоманы, музыканты, в лицах которых слабая надежда. Цепь образов превращается в извивающуюся змею греха. И над грехом — победивший его Христос.

— Это разночинцы всех сословий, — поясняет Николай Иванович, — страждущие и обремененные, о которых сказано в Евангелие и ради которых пришел Христос. Он ближе всего к ним. В этой картине я не пытаюсь вступать в социальную или политическую склоку. Я пишу то, что есть, что будет всегда, и где искать спасения. Христос пришел не к здоровым, богатым и праведным, но к больным, бедным и страждущим. Однажды епископ Егорьевский Марк, увидев картину, сказал: «Знаете, по какой причине они здесь оказались? Никто из них не видит Бога. Как только узрят, выйдут из этой свалки». Я попытался противопоставить здесь мир и небо. Свет и тьму. Над миром постоянно реет опасность, облако искушения и страсти. Но в мире существует, в чем я глубоко убежден, единственная надежда. Приход к Богу. Мы привыкли к полубанальным вещам, стесняемся нищеты, брезгуем лохмотьями. Мы чаще воротим нос, проходим мимо. А я жду, что зритель увидит картину и наконец вздрогнет. Ведь не вздрогнуть нельзя, когда драматизм переходит в трагедию.

История одной картины Николая Бурейченко

Окно в небо. 2002 г.

История одной картины Николая Бурейченко

Осень. 1982 г.

История одной картины Николая Бурейченко

Катя. 1967 г.

История одной картины Николая Бурейченко

Предчувствие. 1982 г.

История одной картины Николая Бурейченко

Фома. 2002 г.

0
0
Сохранить
Поделиться: