...Я боялась смутить тебя, берегла, не желая испортить нашу нежную гармонию пустым флиртом. Ты был похож на ангела тогда. Как много от своей души теряют мужчины, не хранящие девство! Мы решили не касаться друг друга до самого венчания. Было так смешно на регистрации брака, после которого мы должны были предстать перед алтарем: тетенька в загсе, зачитав ритуальное обращение к новобрачным, предложила нам поздравить друг друга. Возникла неловкая пауза, потому что мы всего лишь пожали руки.
Венчал нас настоятель кафедрального собора. Я не чувствовала ни ног, ни свечи в окаменевшей руке. У меня было ощущение, что вот, происходит то, ради чего я родилась на свет. И была проповедь для новобрачных, о любви к своим родителям. И были поздравления. И поцелуи, и слезы, и пел хор дивными небесными голосами. А свадебный обед устроили дома. Никто не кричал нам "горько", никто не устраивал потехи вокруг нашей свадьбы. Ни выкупа невесты, ни нелепых конкурсов, ни пьянки. Потом мы поехали домой, и ты внес меня на руках, прямо по устланному цветами полу. Мы, не раздеваясь, прочли акафист Божией Матери и... легли в свадебных одеждах спать на незастеленном диване. Так велико и невместимо оказалось событие того дня для меня и тебя, отныне объединенных одной кроветворной системой...
Ты ешь медленно, а я — быстро. Мне всегда потом остается смотреть как ты кушаешь. Это вечернее время мне дорого. Я боюсь тебя утомить, молчу. Ты говоришь неспешно, ласково и легко о некоторых, запомнившихся событиях. Ты добр и великодушен. Ты никогда не делаешь поспешных выводов. Я просто не могу понять, как это у тебя получается.
...А потом ты уехал в поля: сначала я была женой геолога. Прожив три месяца после свадьбы, расстаться на долгих четыре! Я со своим животиком, полвесны и лето ходила по сибирским, бушующим от зелени, аллеям. Тосковала и молилась о путешествующем — о тебе, и ты приехал. С рюкзаком, заросший несмелой бородкой, пыльный, терпкий — от запахов тайги и костра, счастливый и такой лучистый от своей любви...
Вчера, когда ты вошел, и Лизанька, и Маринка, и Ванюша ликовали, словно на Рождество. Ты для них — подарок, воздух, которым дышат твои дети, хлеб и вода их жизни — папа. Как жаль, что многие отцы прежде всех прочих ставят целью жить вне семейных радостей и находят нишу для своей, частной жизни как бы отдельно от семьи.
...А потом ты окончил шестилетнюю учебу в НГУ и епископ Сергий (Соколов) предложил тебе стать священником. На следующий день после чудного праздника Успения Божией Матери ты стал священнослужителем. Я была беременна Ванечкой, десятимесячная Лизанька присутствовала при твоем рукоположении в священный сан и ни за что не желала расставаться со мной. Большой живот, на руках ребенок, длинная служба, рядом с нами — вся семья. Это событие подвело черту под всеми устремлениями наших родных. Здесь молились и плакали некрещеная бабушка, мой отец, собравшийся завести новую жену, сестренка — поклонница Кристины Агилеры и Сергея Пенкина, моя мамочка, заломив руки и неотрывно глядя с балкончика в алтарь.
Благоговейные и радостные, твои родители вытянулись в струнку и боялись лишний раз моргнуть. Все переживали происходящее таинство, любопытного равнодушия здесь не было. Из диаконов через две недели, в день святого Алекандра Невского, тебя рукоположили в священники.
Мы часто стали бывать врозь. Ты стал весь как огонь — в тебе сгорало все суетное и незначительное. Ныне я часто мысленно возвращаюсь к тому времени, которое бывает у священника один раз в жизни — когда он служит в храме сорок дней подряд после принятия сана. Тогда ты стал весь насквозь прозрачный, строгий. Я любовалась на твое лицо, которого коснулось небо.
Я проводила весь день одна с двумя малышами — годовалой Лизанькой и месячным Ванюшкой. Я унывала, плакала. Ко мне постоянно приходили мысли, что я могу тебя потерять, что ты погибнешь. Это было страшно. Ни с чем сравнить невозможно пронзительность и горечь моих неоправданных переживаний. Это мучительное состояние было своеобразной смягчающей мерой. Боженька попустил его, чтобы относительно безболезненно умягчить мое сердце, скованное холодом прежней жизни, цеплявшейся ко мне как верблюжий колючки к обуви. Отпустило меня много позже, когда я научилась жить детьми и находить радость в том, чтобы дарить им себя. Раньше я только брала любовь, хотя искренне полагала, что даю. Дети учат нас любви.
Я ревновала тебя к Богу. На исповеди батюшка с улыбкой мне посоветовал радоваться за нас, а не ревновать. Незаметно это жгучее чувство тоже истерлось. С каждой исповедью и Причастием входили в душу слезы раскаяния, любовь Бога и что-то крепкое и сильное с небес, что дарило радость, отвращение ко греху и надежду, счастливое ожидание завтрашнего дня.
Маленькая Лизуня бросается к тебе на грудь и рассказывает все-все свои горести и радости. Юдоль земная касается и ее детского сердечка, в нем — не менее серьезные, чем наши, переживания и беды. Слова выскальзывают у нее прямо со свистом, лепятся тесно друг к другу, едва умещаясь на твоей широкой груди. Она все время прижимается к твоей бородке и тихо смеется. Папина любовь нужна девочке, из этого источника она будет черпать всю жизнь уверенность в своих силах, чувство покоя и защищенности.
...А потом заболели дети.
Одновременно — Лиза и Ваня, им тогда было, соответственно, полтора года и шесть месяцев. Реанимация, куда меня не пускали, наглухо закрывалась, но я все время слышала охрипшего от крика сына. В домашних условиях болезнь не казалась участковому врачу опасной: обычная простуда, покашливание, невысокая температура, а потом аллергия зачеркнула весь положительный эффект от лечения — Лизуня ночью стала задыхаться, Ванечка заполучил обструкцию бронхов. Скорая увезла нас в больницу... Однажды я все же проникла внутрь реанимационного бокса. На всю жизнь запомнится мне мой маленький сыночек, привязанный за ручки и ножки к железной кровати, с закатанными глазами, со свистящим дыханием, с катетером в шее. Всю ночь я промолилась Пресвятой Богородице. Казалось, не вынесу этого ужаса. А наутро пришли врачи с консилиума и пригласили в час дня забрать сыночка в обычную палату, потому что наступило улучшение, есть сдвиги в анализах: "ребенку нужна мама", сказали они.
Еще раньше я забрала из реанимации Лизочку. Девочка моя со страдальческой складкой в личике появилась в дверях. Она меня не сразу увидела. А потом, как взрослая, закрылась ручками и по-бабьи запричитала, горестно вздрагивая всем телом...
Милый мой, я на два размера поправилась, и страшно это обстоятельство переживала. Мне казалось, что полнота моя тебя оттолкнет. Проносились мысли о том, что новый ребенок, если им благословит нас Бог, добавит еще килограммов, что ты станешь меня стесняться. Я кормила Мариночку, и безнадежно расстраивалась, не представляла, как вернуть свой удобный сорок шестой размер. Стресс углублялся; я, как назло, поправлялась все сильнее.
При этом с удивлением осознавала, что нежность твоя ко мне не убывает, ты внимателен и щедр душой, как прежде. А потом, на молитве, вдруг подумалось, что только Бог может подарить любовь. Это чувство не находится в подчинении у людей. Часто грязная жизнь убивает красоту взаимной любви, а мы приписываем случившееся внешним причинам.
...Дети выздоровели полностью не скоро. Я долго вздрагивала ночью и просыпалась. И думала, что только теперь, пережив все страдания своих детишек, стала им мамой. Сердце открылось, начал таять лед чувственности и самоуверенности. С грузом моего эгоизма, принесенного из прошлой жизни вне храма, растить детей было невозможно. Боженька человеколюбив. Как мягко исправление, как деликатно наказание! В своей сознательной, самостоятельной жизни в миру я умудрилась так испачкать душу и ожесточиться, что понадобились боль моих детей, чтобы мама во мне проснулась и заплакала. Я и сейчас мучительно выправляю свою уродливую душу, готовую решать все свои и чужие беды силовыми методами...
Еще один вечер задернул шторой окна. Мы зажигаем свечи и читаем вечерние молитвы. У детей в руках — по свечечке, они молятся вместе с нами. Очень рады, если мы разрешаем им читать все молитвы самим, они выучили многое наизусть. Мы тогда молчим и наблюдаем их детское ликование, горящие глазки и ручки, сложенные для крестного знамения. Молятся о здоровье папы и мамы, бабушек и дедушек, маленькой сестренки. Еще добавляют просьбы о тех, чьи беды обострили детское чувство милосердия в течение дня. Например, "о той тете Оле, у которой убили сыночка, она наверно теперь все плачет", "о мальчике Димочке, который ножку сломал", "о соседской бабе Томе, у которой умер Кошмарик (собачка)". Понимают, что надо молиться не за умершую собачку, а за соседку, которая теперь совсем одинокая осталась. Я думаю, детей не следует безоговорочно ограждать от всех взрослых переживаний. Сердечко у них должно научиться сочувствовать, милосердовать. Мы очень жалеем бомжей. Образ этих богооставленных людей вызывает у детей страх, слезы жалости. Я стараюсь все объяснить, все, что вижу. Что не смогу сказать, пропущу, — даст им Бог. Так и молюсь: "Господи, восполни то, что не дала деткам, исправь все немощи моего воспитания!"
...Посты мне давались труднее, чем тебе. Я не обладала совсем твоей цельностью, радость моя. Пост воспринимала как тяжелую повинность, отказ от телесных радостей означал для меня потерю радости в жизни. Только твоя чуткость и Божия помощь научили меня постепенно любить чистую прозрачность поста. Твой образ привел в храм всю нашу семью. Разрозненные и неверующие, мы все обрели цельность и радость в православии. Прожив бок о бок с моими родителями и бабушкой, а потом с твоими старичками целых полтора года, пока ты ремонтировал нашу собственную квартиру — в страшной тесноте, с малышами, кроватками, пеленками и моей беременностью, мы ни разу вдрызг не разругались с родными. Заповедь о том, что "не зайдет солнце во гневе вашем", потребность душ в покаянии и благодати давала каждому силы и терпение чужих немощей. Слава Богу!
Сегодня я очень жду тебя из храма. Но много людей спешит к священникам за утешением, и мой ужин остывает, а я, сама искупав и уложив троих детей спать, молча глотаю слезы. На часах половина первого, последний поезд метро уже завернул в парк, сейчас раздастся твой тихий стук в дверь.
Главное, не встретить упреками, главное — пожалеть, накормить согретым по третьему разу постным пловом, не забыть дать тебе витаминку от весеннего авитаминоза и попытаться не высказать своего недовольства за ужином. Потом Боженька исправит и этот мой грех, мое одиночество наполнит Собой, сделает каждую нашу встречу еще большей радостью, уничтожит сдерживаемую обиду.
От внешнего — к внутреннему, если не выходит наоборот.
Продолжение истории в 2008 году
