Сергей Довлатов — мой любимый писатель. Это единственный автор, собрание сочинений которого я зачитал до дыр в буквальном смысле.
Мне нравится в его произведениях все: печальный юмор с легким оттенком меланхолии, человеческая искренность в описании своих слабых сторон (а это ох как не просто дается). Нравится отточенный слог довлатовской прозы, ее неповторимое звучание, рожденное в серьезной и кропотливой работе над текстом (чего стоит один лишь его принцип — не употреблять в одном предложении двух слов, которые бы начинались с одинаковых букв).
А еще мне очень близки его описания своих алкогольных мытарств, страшных состояний после многодневного запоя, горечь, с которой он описывал свои пьяные похождения. Дело в том, что я и сам много лет употреблял спиртное регулярно и помногу. Мне повезло больше, чем Довлатову: я смог остановиться на самом краешке этой пропасти. Поэтому хорошо понимаю, о чем он пишет в таких эпизодах, вижу, сколько там человеческой боли, отчаяния и страха потерять себя окончательно.
Будучи психологом, я теперь знаю, что человек никогда не пьет просто потому, что ему нравится пить. Что алкоголизм — всегда лишь симптом, обезболивающая повязка на какой-то кровоточащей ране души.
Я вижу, что за этим безупречным литературным языком, тонким умом и юмором — трагедия, которую мы как читатели редко воспринимаем как что-то серьезное. Ну алкоголь — подумаешь, а что еще остается независимому мыслящему человеку в идеологической духоте позднего СССР?
Однако мне видится здесь какой-то внутренний надлом, боль, которую я так и не смог понять до конца. Он ведь не смог бросить пить и в эмиграции, где уже никакой советской идеологии не было. И умер в Нью-Йорке именно после очередного запоя.
Поэтому совсем не хочется мне смеяться над многочисленными пьяными сценками в довлатовской прозе. Это были игры со смертью. Автор чувствовал, что его мир рушится, рассыпается на бесформенные куски и вот-вот похоронит его под своими обломками. А грустный юмор, которым он сдабривал эти описания, выполнял все ту же функцию анестезии: боль, над которой смеешься, пускай и сквозь слезы, становится вроде бы уже и не такой сильной. С ней уже можно жить.
Был ли Довлатов верующим? Судить о вере другого человека — дело сомнительное. Церковным человеком он точно не был. Но мне всегда нравилось в его произведениях отношение автора к своим героям. Дело в том, что Довлатов даже к самым мерзким и опустившимся персонажам относился как-то очень бережно, с сочувствием. Как будто ставил себя рядом с ними и видел, что нечем ему особо гордиться перед этими несчастными людьми. И нельзя сказать, что это было какое-то стихийное и неосознанное отношение. Напротив, Довлатов говорил о его источнике прямо и недвусмысленно: «Легко не красть. Тем более — не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее — не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь — не суди! А между тем “не суди” — это целая философия».
И мне видится, что эту вот главную трудность христианства он сделал для себя нравственным девизом в творчестве. Он не смог справиться со своими душевными ранами. Не смог бросить пить. Но он очень старался не осуждать тех, о ком писал так смешно и так печально.
И знал, что это — заповедь Евангелия.
