Приступая к заметкам, которые вы прочтёте ниже, я всё никак не мог отделаться от знаменитого тютчевского завета из «Silentium!»:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…
А ведь казалось бы, ну что тут особенного: расскажи, как ты трудишься редактором, постарайся быть искренним, поделись наболевшим, если уж решился. В конце концов, это же интересно. Те, к кому ты обращаешься в своём воображении, тебя обязательно услышат и уж ни в коем случае не «опозорят», поймут. Всё так, и даже более того: именно с читателями «Фомы», издания, которое в моём личном «круге чтения» занимает отдельное место, я мог бы говорить с особой уверенностью, это я знаю.
И тем не менее трудно. Оказавшись ровно десять лет тому назад работником отдела поэзии старейшего литературного издания, журнала «Новый мир», а в последние годы и редактором этого «подразделения», я стал всё чаще ловить себя на одной странной мысли. Выяснилось, что так называемая человеческая составляющая моего труда (например, каждодневное живое общение с авторами) едва ли не тяжелее по затратам, чем строго профессиональная часть работы (например, составление стихотворных подборок для публикации).
К тому же, согласитесь, что одно дело — время от времени ходить на литературные вечера, быть «простым потребителем», и совсем иное — служить необходимым посредником на пути стихотворных текстов к читателям журнала. Дело тут не только в ответственности, хотя главным образом именно в ней. Вопрос лишь в том — перед кем. Ведь редактор журнального отдела — он же не в пустыне живет, а находится внутри сложного организма (сразу всплывает поговорка о монастыре и уставе, не правда ли?), он несвободен и свободен одновременно.
А сами стихотворцы, поэты? Им каково? Можно ли представить себе человека с более ранимой и уязвимой душой?
Недавняя история литературы сохранила имена выдающихся редакторов, которые в условиях тотальной подцензурной жизни изо всех сил пытались, преисполнившись чувством долга перед отечественным читателем (слово «миссия» тогда не употреблялось), донести до аудитории честное, живое слово, растущее изнутри живого таланта. Это было трудно, за это приходилось расплачиваться здоровьем и профессиональным положением. Достаточно вспомнить имена книжного редактора Виктора Фогельсона и легендарного главреда издания, в котором я имею честь работать сегодня, — Александра Твардовского. Им удавалось многое, но далеко не всё, однако судить их работу, я убеждён, можно и нужно — всё-таки! — с поправкой на эпоху, которая им выпала.
Нам выпало совсем иное время, готовность к которому измеряется, вероятно, какой-то другой шкалой. Название её лежит скорее в таинственной личностной области, внутри человека, не стеснённого внешним или внутренним идеологическим прессом.
Вот, написал я эту фразу и тут же подумал, что «нестеснённость» эта — тоже весьма относительна. Ведь ни для кого не секрет, что внутри даже съёжившегося до «европейских» размеров (по тиражности) сообщества нынешних изданий давно существует своя «партийность». Что не только авторы так называемой патриотической периодики почти не появляются в «либеральной» прессе, но и внутри сегодняшнего «литературного свободомыслия» идут свои, пусть и не очень известные широкому читателю, культурные битвы. Их последствиями бывают, чего уж греха таить, — даже добровольные (и не добровольные) отлучения талантливых авторов от какого-то издания. Сколько раз мне приходилось слышать фразу: «Они (тут следует название журнала) меня давным-давно не печатают…» Или: «Туда (опять название) я больше никогда ничего не дам…» Причём иногда речь идёт не только об амбициях или о какой-то «культурной идеологии» — я знаю случаи и «корпоративной солидарности», когда в знак протеста-поддержки друга-коллеги поэт или прозаик навсегда порывает отношения с журналом и альманахом, переводит «нерукопожатные» отношения из личностного поля в профессиональное.
С этим всем нелегко разобраться, и ты частенько ловишь себя на том, что временами остро завидуешь читателю, который «ничего не знает» и ничего «не должен знать», — он просто открывает обложку и переворачивает страницы.
«А как же ваши убеждения?» — спросит меня кто-нибудь. И будет прав: об убеждениях говорить стоит, они существуют. Как существуют и бесконечные компромиссы. Господи, даже в литературных мемуарах прошлых веков мне приходилось читать о том, что на своём пути журнально-газетный редактор — в зависимости от обстоятельств — оказывается и дипломатом, и полководцем, и, выражаясь нынешним языком, психотерапевтом. И, конечно же, рискующим экспериментатором.
…Но, кажется, ещё чуть-чуть, и, усмехнувшись, ты добавишь словами поэта: «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник».
Не знаю. Но ведь редактор — и вправду — тоже человек.
Я всё ещё люблю свою работу. Всё ещё преклоняюсь перед чужим талантом и удивляюсь ему и нередко могу повторить вослед за любимым мною Чуковским, что иному художнику «руки готов целовать» — так действуют на меня иногда чужие стихи. И для меня нет большей радости, чем когда поэт говорит мне о том, что составленная для журнала подборка ему понравилась. Бывает, я слышу от автора, что ему было важно моё читательско-редакторское отношение к его стихам, что он, пожалуй, и удивлён тем, какой сюжет я почувствовал, складывая из его текстов композицию для публикации. И я радуюсь, потому что чувствую: мы оба сейчас — в поле искренности и творчества. То же относится и к нашему совместному с «Фомой» проекту «Строфы», который я давно воспринимаю как часть необходимого всем нам служения красоте и истине. А как же иначе?
Между прочим, я никогда бы не смог повторить, вслед за Бродским, что «эстетика — мать этики». Для меня они давно — сёстры. Но это уже, как говорится, моё личное дело.
И я стараюсь не забывать о том, что сам нахожусь в уникальном положении. Оказаться редактором отдела поэзии, не будучи при этом поэтом, согласитесь, редкий случай. Впрочем, я не жалуюсь — как писал военный поэт Семен Гудзенко: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…» И пусть я вспомнил зачин этого стихотворения немножко для шутки, но ведь там дальше идут слова о комбате, перед которым наши воины «как пред Господом Богом чисты»...
Короче говоря, о «комбате» — не скажу, мы не на войне и присяг не давали. Но вот признаюсь, что когда мне особенно трудно, когда я не знаю, что делать, какие и как подобрать слова, — то в лучшие свои минуты я представляю на себе, как научил меня один мой сердечный друг, ту самую застиранную гимнастерку, одёргиваю её и мысленно задираю голову к небу.
Ну, конечно же, я — худой Христов воин. Да, моя работа рискованна, как любая работа с чужим творчеством, и на этом пути меня ждут бесконечные испытания — каким бы опытным человеком к сегодняшнему дню я себя ни считал. Но ничего, ведь и вы, дорогой читатель этих строк, где-то работаете. Так что просто давайте будем с Божьей помощью продолжать наше общее дело, не забывая, впрочем, и тютчевского завета. Точнее, его поэтической мудрости.
