Каждое воскресенье начинается одинаково: они едут в церковь. Мама повязывает платочек, папа надевает костюм с галстуком. Никто ничего не ест и не пьет. Федя тоже не ест, хотя ему можно, как всем маленьким.
Ему четыре года. Все считают его малышом. В записках «О здравии» мама просит молиться о Николае (папе), Елизавете (маме) и младенце Фёдоре. Какой же он младенец, если может читать? Он и сам записку напишет, если ему велят, только быстро не сможет. Но папа говорит, что до семи лет — младенец. Из-за этого Фёдор чувствует себя самозванцем, притворяльщиком. Он боится, что все поймут, какой он взрослый на самом деле, и старается говорить, как совсем маленький. В церкви он всегда начинает картавить, пришепетывать и сюсюкать, чтоб соответствовать званию младенца. Родители не понимают, почему ребенок так меняется у порога храма. Отец велит перестать, а мама защищает, объясняет, что это малыш от волнения забывает говорить правильно.
По воскресеньям в храме народу полно. Люди стоят в длиннющей очереди сознаваться в грехах. Федя каждый раз удивляется: взрослые все знают, как жить правильно, но все равно делают плохое. Даже папа и мама каждое воскресенье говорят батюшке о том, что сделали не так, хотя они — лучшие люди на всем свете.
Федя рад, что его о грехах еще не спрашивают: стыдно. Много чего вспоминается. Как ни старайся, а что-нибудь да выйдет не так. Вчера он сыпал Светке песок в глаза, потому что она обзывалась. Кричала, что он — муха. Он терпел, крепился, думал — может, заплакать, тогда грех будет на ней, ее заругают, что лезет. Но тут она плюнулась и закричала, что теперь он — муха н а в о з н а я. Он слово «навозная» слышал в первый раз, но понял, что оскорбление это смертельное. И не стерпел. Папа говорит, что его главная проблема — выдержка. Самое нужное мужчине качество. Мужчина не впадает в ярость, как дикарь, а терпеливо сносит удары судьбы.
В церкви Феде иногда скучно, иногда весело. Скучно, когда после слов «Святаго Евангелиа чтение» надо стоять смирно и не шевелиться, а ничего не понятно. Весело, когда можно петь. Федя все слова знает, он поет с хором: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе». Самые его любимые песни «Верую» и «Отче наш». Весь храм их поет. Выходит диакон, взмахнет руками — Федя к этому моменту уже перед ним и поднимает руки, как взрослый: — Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. Федин голос — самый звонкий и чистый, и поет он лучше всех. Бабушки умиляются: «Ангельчик благодатный», молодежь улыбается: «Вот так мальчик-с-пальчик, всех перекрыл». Федя ничего не видит — он поет ртом, горлом, руками, ногами, телом, сердцем. Кажется, сейчас оттолкнется ножкой от пола и — воспарит.
После пения папа всегда берет Федю на руки, чтоб он немного успокоился, пришел в себя. Федя отдыхает и слушает, как бабушки между собой шепчутся: «Подкидышек... найденышек...»
— Пап! Где подкидышек, где найденышек, бабушки про кого говорят? — спрашивает совсем неслышно Федя.
Он очень жалеет подкидышей и сироток. Он боится за них, как бы они не умерли без папы-мамы. Дрожит мелкой дрожью, зуб на зуб не попадает. Папа велел маме вообще на эту тему не читать: ребенка травмировать ни к чему. Но Федя уже все равно знает про них и часто думает.
— Где подкидышек, пап? — спрашивает мальчик и жмется к отцу.
— Да это бабушки просто так. Сказки друг другу рассказывают.
— А разве можно в храме разговаривать?
— Вот именно. Давай лучше молиться, сынок.
Причащается Федя всегда с закрытыми глазами: боится, что батюшка по глазам прочитает все его недостоинства и не разрешит. Родители думают, что он устал и засыпает. Пусть думают. Лишь бы ни о чем не догадались. Он не любит их огорчать.
Потом они целуют крест, и батюшка, улыбаясь, говорит, что вот какой регент подрастает. Значит, не сердится на него.
После храма на душе легко. Они быстро едут домой и обедают. Потом папа ложится отдохнуть — единственный день, когда он днем вздремнуть может, а Федя наоборот — единственный день, когда днем разрешается ему не спать. Сегодня они идут с мамой в зоопарк.
У ворот зоопарка их уже ждет мамина подруга тетя Тамара со своим сыном Генкой. Мама и тетя Тамара уверены, что раз они подруги, то Федя и Генка должны между собой дружить. Но у них не получается. Генка незаметно показывает Феде кулак и высовывает язык чуть ли не до пупа, как собака, когда ей жарко. Федя ловко складывает две фиги в одном кулаке — пальцы у него гибкие, попробуй-попробуй, Генка, не получится все равно. Генка начинает тренироваться, даже на зверей не глядит, все крючит, крючит свои короткие пальцы. Федя в это время смотрит на слонов. Слоны зачем-то набирают песок с земли в хобот, а потом выдувают, что набрали, себе на головы. Зачем они это делают? Может, моются так? Понарошку? Играют так между собой? Федя бы тоже с ними поиграл, но к слонам не пускают, нельзя.
Потом они идут навестить обезьян. Там всегда веселье. Маленькие носятся друг за другом, за хвосты цепляются, дерутся, матери их разнимают, а после ласкает каждая своего, в шерстке что-то выискивает длинными пальчиками, дует, вылизывает. Генка, оставивший безуспешные попытки сложить двойную фигу, оживляется: «Мам! Вон тот обезьян на Федьку похож!» Тетя Тамара тут же влепляет сыну затрещину. Мама делает отсутствующий вид, ведет Федю к лотку с мороженым: «На, тебе и Гене, поди дай ему». Федя безропотно несет. Он знает, роптать нельзя: «Христос терпел, и нам велел». Тем более Генка свое получил, у него же должно быть тоже воскресенье.
Пока едят мороженое, наступает покой. Тетя Тамара тихонько жужжит — рассказывает маме свои новости: «Я уже не выдерживаю... Он же, жучара рогатый... Что же, ты, говорю...» Хорошо, что папа женился на маме, а не на тете Тамаре. Мама спокойная, своя, а тетя Тамара булькает, как вода, когда делается кипятком. А то был бы он Генкой. Языки бы всем показывал. Фиги не умел бы сложить. Злился бы непонятно на что. Он берет маму за руку, чтоб помнила, чей он, не перепутала.
Мама радуется:
— Тома, посмотри, здесь на пони можно покататься! Помнишь, как мы с тобой укатывались? Все денежки наши на это уходили!
— Ну, это мы постарше наших-то были! В школу уже ходили, а лучше пони зверя не было.
Феде тоже нравятся маленькие лохматые лошадки.
— Поедете на пони?
Оба дружно кивают: «Поедем! Конечно, поедем!» Федя не очень рад разлучаться с мамой, но больших пони не возят — тяжело им. А вдруг сядешь в повозочку, а пони окажется волшебный, злой волшебницей заколдованный, и ускачет он в далекие-далекие края. Сам потом вернется по-волшебному, а Феде придется одному жить.
Мама и папа погорюют-погорюют — и забудут. Появится у них другой мальчик, Федей назовут, будут его в зоопарк водить. А потом однажды захочет тот, подставной, Федя покататься на пони, сядет...
Федя понимает, что зря он так радовался, когда сказали на пони кататься. Что-то не то они затеяли. Смеются! И не страшно им!
Он тихонько дергает маму за рукав. Та наклоняется.
Федя шепчет: «А пони не увезут нас насовсем?» Мама понимает, что сыну не до шуток. Она отвечает совершенно серьезно и так, чтоб никто, кроме Феди, не услышал:
— Нет, они только по кругу катают. И у зоопарка высоченные решетки, им никак не перепрыгнуть.
— А по-волшебному?
— По-волшебному им нужен ковер-самолет. Тогда бы в тележке лежал свернутый ковер-самолет на всякий случай. А тут нет. Только детки сидят. Думаешь, их мамы так бы просто их отпустили, если б хоть малейшая опасность была? Федя немного успокаивается, но легкая тревога все же прячется под сердцем.
Подходит их очередь. Федю сажают в переднюю повозочку, в самый конец. Для Генки места не остается. Зато он первый в тележке у другого пони.
— Я тебя обгоню! — кричит ему Федя.
Генке крыть совсем нечем, он опять вываливает язык на подбородок.
— Муха навозная залетит! — радуется Федя возможности использовать новое убийственное выражение.
Генка немедленно закрывает рот. Вот как действует сильное слово!
Пони осторожно трогается с места. Все оставшиеся в безопасности мамы весело машут отъезжающим. Федя сначала тоже машет, прощается с мамой. Вот ее совсем не видно. Он один. Как будто колдовство все-таки совершилось. В носу делается горько и щекотно. Но Генка сзади видит все, значит, надо крепиться до последнего, когда все поймут, что мамы исчезли навсегда. Тогда уж вместе со всеми можно будет и поплакать.
И вдруг! Вдруг Федя понимает, что не это самое страшное! Ужас в том, что за ним гонится задний пони! Лицо у него недоброе, он все время поднимает губы, зубы свои показывает. А зубы огромные. И гонится он за первой повозкой очень быстро. Чтоб укусить его, Федю. А кого же еще кусать, если Федя сидит ближе всех к нему?
Схватит зубами и откусит руку! Только б не догнал. Только б не догнал.
— Быстрей, быстрей! — вопит Генка. Он надеется обогнать Федю, восторжествовать. Пусть бы обогнали! Но
Генкин пони и не думает менять свои планы. Ему надо только одно — укусить Федю. Федя трепещет. Вот-вот заплачет. Сил уже не хватает сдерживаться. Он зажмуривается, чтоб хоть не видеть самый жуткий миг. Приехали! Мамы разбирают своих деток. Кто-то просится еще на один круг. Генка забирается теперь в первую повозку. Федя — ни в какую.
— Мы тебя здесь подождем, — кричит мама Генке. Они все трое машут лошадкам и их седокам. Какие же лошадки крошечные, миленькие! Зря он боялся. Зря еще круг не поехал. Федя вдруг разражается накопившимся ревом. Мама подхватывает его на руки.
— Видишь, что такое днем не поспать! Лег бы с папой, отдохнул, с режима бы не сбился. Ну что случилось, объясни, пожалуйста.
Как тут объяснишь? Тут и зажатый под сердцем ужас выплескивается, и жалость к себе, что второй круг не поехал, ведь хорошо как! И обида, что когда могло быть хорошо, не было.
— Засыпаешь, — укоряет мама, — Теперь мне тебя нести. А ты большой уже, тяжелый. Только папа может.
— Я сам пойду, — обещает Федя.
Они прощаются у выхода с тетей Тамарой и Генкой.
— В следующий раз в театр пойдем, — обещает тетя Тамара, — там сказка смешная идет, совсем не страшная.
Неужели догадалась про Федю? Или Генка тоже боится страшного?
Мама торопится скорее дойти до дому, пока Федя может идти сам. Если придется его нести, потом у нее будет спина болеть. Федя старается, идет. Вровень с ними шагает какая-то чужая тетенька. Федя видит туфли, ноги и край пальто. Вот она перекладывает большую прозрачную сумку в другую руку, ту, что ближе к Феде. Из сумки на Федю таращится огромная рыбина. Она лежит в воде, но ей, такой громадной, мало этой воды. Она открывает рот, говорит что-то Феде, а он не слышит. Но это же понятно, она просит: «Помогите! Налейте мне водички, люди добрые!»
— Тетя, вашей рыбе плохо! Ей воды мало! — торопится помочь Федя.
— Пакет протекает, видишь, по чуть-чуть капает, уж и так спешу, сил моих нет, — объясняет тетя, — Ничего, вот мой дом, потерпит.
— Потерпи, — просит Федя рыбу, — вы уже пришли, вот твой дом.
Рыба всякую надежду потеряла. Она все равно открывает рот, делает его круглым-круглым и выпучивает глаза.
Федя машет ей рукой на прощанье. Рыба провожает его взглядом.
А вот и их дом! Он сам дошел.
Дома сил сразу появляется много. Как будто и не уставал. У него же дома дел — миллион! Он порисует, почитает папе. Потом, если разрешат, будет петь караоке. Там буквы быстро бегут, Федя не всегда успевает, но он слова любимых песен и так помнит почти все. У него — абсолютный слух, так в музыкальной школе сказали. Из-за этого он и поет всегда правильно, не фальшивит. Музыкальный слух — это такой дар, от рождения. Каждого человека Бог чем-то наделяет, чтоб ему весело было жить. Какое счастье, что у него такой дар! Он бы другого и не хотел совсем. Вот папа с мамой — совсем не могут петь, только слова говорят тихонечко, чтоб песню не портить. У них дары другие, им свое нравится, ему свое.
Вечером они выходят погулять с папой. На детской площадке турник, качели, горка, лестница, песочница.
Феде надо всего понемножку. Только одному скучно. Ни одного ребенка нет почему-то.
— Воскресенье, — объясняет папа. — Кто в гости поехал, у кого у самого дома гости.
Федя качается на качелях до головокружения. Никто его не поторапливает, чтоб слезал. Потом всю песочницу облепливает куличами.
Никого и никого! Один только дяденька-старичок сидит на скамеечке детской. Все смотрит, смотрит на Федю.
Завидует, наверное, что вот у кого-то детки есть, а он сидит один-одинешенек. Или украсть его думает? Федя на всякий случай подходит к папе, кладет голову ему на колени. Папа накрывает курчавую темную Федину голову своей большой теплой светлой рукой.
— Устал, сынок, домой пойдем?
Феде пока не хочется домой. Хочется вот так, с папой. И чтоб дедушка видел, что он не беззащитный. Старичок смотрит, не отрываясь.
— Слышь, чё скажу, — вдруг обращается он к папе, — Я б на твоем б месте б жене б твоей б таких бы киселей накиселял, чёб неповадно ваще казлихе было б.
Папа встает. Федя ни слова не разобрал, чего дедушка сказал, как не на русском языке. Он только чувствует обжигающий папин гнев.
— Вот что, дед! — говорит папа. — Не искушай лучше. А то ведь можно и схлопотать. При ребенке только не хочется.
— Тьфу, нечисть, — плюется им вслед дедушка.
Тут Федя догадывается, про что это он. Так бывает, ничего. Люди просто почему-то не понимают.
— Пап, ты бы рассказал ему про Ику и Ляпика. Ика — это их кошечка. Вся беленькая, только за одним ушком рыженькое пятнышко, очень маленькое. Глазки голубенькие, пушистенькая, как колобок. А Ляпик — это ее сынок. Федя даже почти видел, как Ляпик рождался, готовил Ике удобное гнездышко. Ляпик родился слепенький и крохотный, как самый маленький из Фединых мячиков. И черненький! Весь черненький, а когда глазки раскрылись, то и глазки были зелененькие, а не голубые, как у Ики.
— Вот видишь! — сказал тогда папа. — Все как у нас с тобой.
— Да! — загорелся Федя, — И Ику мы любим, и Ляпика, не в цвете дело!
Кончается воскресенье. Федя спит. Черные ручки обнимают главного друга — черного медведя Федю. Они не только тезки, они одногодки. Только мальчик Федя растет на радость родителям, а мишка Федя остается, как был.
Мама с папой пьют чай на кухне в тишине.
— Уснул — и пусто стало без него, — вздыхает мама.
— Вот чудо: от такого маленького такая радость огромная.
— Господь всех любит, но с людьми как быть? — задумчиво произносит папа. — Как защитишь? Чтоб не горевал, не озлобился? Ведь он же русский — привычки, язык, вера — все у него русское. И русская мать-сыра земля. За что ж трудно-то так ему будет?
— А какому русскому легко? — спрашивает мама.
Фото Hartwig HKD
