Фрески — это когда пишут прямо по свежей штукатурке; по свежей, впитывающей образ основе… по свежей памяти, ибо память — источник всякого искусства: живописец наносит на холст пятно или линию всегда по памяти; композитор торопится зафиксировать в нотных знаках мелодию, которую удерживает в памяти; так и писатель, являясь частью речи, немыслим без памяти. Фрески — это когда целое пишется частями: то здесь, то там… Писать надо стараться быстро, пока всё живо.
РАНЬ
Еще стоит тишина... Первой проснется ворона. Потом электричка. Потом соседский петух. Собаки. Шоссе... Семья за стенкой после загула и телевизор. Проснутся скрипы, топоты и другие житейские звуки, обязательно наливаемый с шумом чайник и стук ведра. Последним просыпаюсь я. А за мною — вся жизнь моя, которую я всюду с собой таскаю. А за нею — молитва, дела, дела... И всё остальное, что мы сможем наговорить, натворить, заварить, расхлебать, полюбить, разлюбить, наломать...
И наконец останется в темноте прожитая за день страна.
Но пока еще стоит тишина. Пока еще спит тишина. Пока еще никто ничего не знает, не хочет, не замышляет... Пока еще нет греха. Нас покрывает милость стоящего над нами Бога, делающего знак вороне, чтобы не каркнула до срока, вздыхающего...
КАЛИТКА
Сколько можно смотреть на калитку? Не знаю... Я смотрю уже два года и семь месяцев. Сейчас конец марта. Из окна я могу смотреть в любую погоду. Она не придет, я знаю. Потому что я всякий раз вижу, как она приходит: летом она медленно открывает ее и идет по дорожке к дому, попеременно одеваясь то в золото, то в дым, то в листву; осенью она идет по той же дорожке и сучья яблонь ловят ее за волосы, а зимой... Зимой я не вижу, как она входит в сад, потому что уже темно, я лишь успеваю заметить скользящую тень среди стройных ее двойников на снегу.
Весной представить труднее всего. Потому что...
Потому что вдруг она вправду придёт?
В СЕРДЦЕ
Надышавшись свежим солнышком, кожа издает единственный на свете аромат. Особенно им благоухают в апреле, ввалившись с улицы с букетиками мать-мачехи, дети, прячущие по карманам стекляшки и камешки, и продолжающие кое-как раздеваясь, наперебой рассказывать о новостях и о потрясающих открытиях, голодные, еще не умытые... давным-давно выросшие, грустные, жизнью избитые, — никогда, ни за что не забытые, и поэтому вечно счастливые...
В сердце родителей.
ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ
Услышал проходя в метро: ’Когда будете в раю, обратите внимание...’
Целый день ходил, как пьяный.
ПОТОМ
Всё любится потом. Когда понимаешь, что так больше не повторится. Не повторятся самые простые, самые незнаменитые, банальнейшие минуты жизни, которые остались где-то в тени событий... О, эта ’скушная’, ’проходная’, ’убитая’ ’между делом’ жизнь, здравствуй, я виноват пред тобою! Не оттого ли ты похожа на сверхзвуковой самолёт: вот пролетел, а звук доходит потом...
ШУМ ДОЖДЯ
Преследует шум дождя... Стоит только оказаться в тишине, уйти от мыслей, и — пожалуйста. Даже зимой мерещится этот его приглушенный шум, и уводит туда, где жить во время дождя — всё равно что немножечко умирать, оплакивая себя... Между тем происхождение его молитвенно, наши древние родственники просили у неба: ’Даждь! Даждь нам!..’ Поэтому дождь — это страдательное наслаждение.
И вот уж в который раз ’даёт’ нам, а мы прячемся. Стыдно. Я стою под навесом крыльца, уступая глазам и слуху: смотрю и слушаю его, как будто давно уже брожу в дождевом лесу... не прощаясь.
НИЧЕГО
Среди ночи вдруг взлаяли собаки. Он долго лежал и прислушивался, но ничего не случилось. И утром, когда он встал, тоже ничего не случилось. И днем. И на следующий день, и потом. Он работал, он жил, возвращался домой, и ничего, ничего не случилось... Вот так.
’ЧЕЛОВЕК НЕ СКЛОНЕН К ДОБРУ’...
Человек не склонен к добру, до тех пор, пока его что-нибудь не принудит к тому. Как говорится: ’не мытьем, так катаньем...’
Так хотелось бы спорить с этим! Но озираясь вокруг, вынужден быть справедливым.
— А я вот на зло, пойду и сделаю что-нибудь доброе, кстати, завтра субботник. Я и нищим всегда мелочь бросаю...
А для чего?
Неужели боюсь?
ЗВЕЗДА
У соседа, через дорогу, завелась звезда. Довольно большая, яркая, цвета зеленого льда. На столбе. По вечерам, когда я подхожу к окну задернуть занавески, она светит мне прямо в глаза. Нестерпимо. И теперь я с ужасом думаю, что будет летом. Как я стану ходить к своим лунным яблоням?
ЭПИТАФИЯ
Умер и не заметил, и жил ’как все’. Пока не встретил Христа... Тогда воскрес, и умер для всех. И остался жив.
Царство ему Небесное!
ДОМ
Нет, ничего слаще дождя — под крышей, которая не течет... в доме, любящем тебя до самозабвения: загрустишь, засмотришься куда-нибудь, а он тут и скрипнет вдруг, так что душа зайдётся, чудила старый, и ждет, что ты скажешь, и уж доволен потом, как дитя малое. Но если тебе невмочь, если ты валишься с ног после трудного дня или приболеешь, — ни звука не впустит извне, такой тишиной окутает, и будет ждать не дыша, как собака... Но и будить любит, когда все нормально, столько шуму напустит: и музыку, и машины, и птиц, и стуки-буки какие-то, не улежишь.
В дождь хорошо, мы с ним любим в дождь... Тарабанит, тарабанит, застилает безлюдный мир... А нам тепло, у нас теперь печка есть.
Уйду я скоро...
Он не знает еще.
ПРО СОЛЬ ПРО ТАБАК... ПРО ВСЁ
— Хотелось мне охотником-то стать. И дед охотник и дядя был и отец ходил, но он редко. Больше всех дед охотничал. Вот и мне была охота поскорее стать. Мне говорят: ’Рано тебе пока. Научись сперва без ружья добывать. Вот научишься, тогда уж...’ А как без ружья-то? За зайцем к примеру? Ходил с солью. Все время коробок с ней при себе держал, а как же. Надо ведь было тихонько подкрасться к зайцу, сзади, да на хвост ему и насыпать соли-то. Он после того и готов, — враз помирает. Не получалось никак у меня: пока выследишь его в поле, пока подкрадешься, смотришь и нет его. ’Эх ты, — говорят, — растяпа!’ Научили меня другому способу. ’Ладно, — говорят, — возьми вон капустный лист, да махорки горстку, на вот. Найдешь пенёк небольшой (не трухлявый чтоб!), насыпь на его махорки, а сверху листом и прикрой капустным. Заяц учует, схватит листок, а под ним-то махорка! Станет чихать, да об пень себе мозги и собьёт. Истечет весь — приходи и бери его’. А то еще на глухаря учили: тоже выследить надо, чтоб он, значит, тебя заметил; вот он сидит на дереве, смотрит за тобой, а ты и начни тогда ходить вокруг его, ходи и ходи кругами, голова-то у него и закружится, а как закружится — он с ветки-то и хлоп в сугроб! Тут уже не зевай, да хватай скорей, пока не очухался...
Воевать-то мне довелось на Втором Белорусском, с ’катюшей’, знаешь наверное, вот мы ее обслуживали. Как на позицию приходим, начинаем копать, а копать быстро надо, она ведь вся под землю уходить должна, целиком: стрельнет и туда сразу, чтоб не засекли, да чтоб съезд хороший был, плавный. В общем, яма была, ну, с избу где-то. Сколько мы таких ’изб’ накопали... В Польше снился мне сон: вроде бегу я по полю, к лесу, под обстрелом, слышу плачет кто-то — тонюсенько так, гляжу зайка сидит, дрожит, а на хвостике горстка соли у его, а стреляют вокруг сплошмя. Помирать ему значит. Стал я ему соль-то стряхивать, а сам и думаю: ’Вот накроют нас с тобой, косой, здесь — плохо будет-то...’
Переживаю ведь как по-настоящему, потому как, кому ж так умирать охота — за понюшку-то табаку?
ЛЮДИ
Человек-пустыня подошёл к человеку-дождю, попросил закурить. Потом подошёл трамвай и он уехал в сторону рынка... У человека-верблюда человек-старый сад спросил про «который час»; из-за этого человек-верблюд опоздал на тот самый трамвай,. — они стояли на площади.
А вечером, человек-старый сад принимал гостей. Рядом с собой он посадил своих старинных друзей: по левую руку сидел человек-Сталинград, по правую человек-топор. Было шумно. Человек-топор, то и дело, ребром ладони призывал всех выпить за старый сад; человек-футбол заигрывал с человеком-чистая рощица, но она, как и человек-пересохшая речка, не сводила глаз с человека-дождя. Душою же всей компании был, вне конкуренции, человек-закрытая дверь. Вот уж кто заводил всех и сам веселился на всю катушку. Когда подавали гусиную печёнку, он рассказал анекдот про одну старушку и все смеялись, даже человек-23-й псалом Давида. А на улице, под окном, человек-бурелом гладил брошенную собачонку. Он возьмёт её в дом.
Вот такие непростые видно бывают люди... Очень, по-человечески, хочется благополучия, и чтобы когда-нибудь человек-верблюд и человек-пустыня нашли наконец друг друга и не ходили б пустыми. Но это уж как получится.
ОН ПОМНИЛ...
Он помнил случай из детства, как во время прогулки в парке был он ненадолго оставлен родителями на детской площадке. Было ему года два или три, не больше. Какой-то человек подошёл к нему и присел перед ним на корточки... в чём-то сером или поношенном... Не говоря ничего, не спрашивая, просто смотрел на него. Потом обнял. Странно, но он, всегда боявшийся незнакомых людей, не испугался тогда, не заорал, не заплакал. Подошли родители, но тому человеку не сказали ни слова. Стояли и смотрели, как тот прижимает к себе его детское тельце — одинокий, больной, онемевший от крика... И молчали.
Тогда ли он понял или потом, что это чужой человек — был он сам... Спустя всю свою жизнь.
ВСЁ РАВНО
Ходит человек с Верой, а другой — такой же — без веры. И тому, кто с верой, всё равно — зима, весна или лето, потому что у него вера. И другому тоже всё равно — весна ли, лето ли, потому что у него её нет.
ИТАКА
Странно идти опаловым морем, сыном Лаэрта гонимым... по всё ещё снежной Малаховке, по сугробам. Носимым, носимым Эолом и роком... под соснами, мимо дач, мимо привязанных к месту судеб... Кораблём черноострым, с дымом милой Итаки в глазах, мимо заборов, заборов, зазубрин и всё понимающих в жизни собак...
Читайте также первую и третью части «Фресок» Максима Яковлева, опубликованные в журнале «Фома».
Рисунки Валерии Ярославцевой. На заставке фрагмент фото Dmitry
