Задолго до Рождества Христова китаец Конфуций предупреждал, что мир изолгался, слова потеряли смысл, и нужно заново давать имена вещам и понятиям. Мы и сегодня часто смешиваем смирение с комплексом неполноценности, храбрость – с наглостью, щедрость – с глупостью, а покаяние – с самобичеванием, самоуничижением и тоской.
Между тем, жития великих христианских подвижников рисуют совсем иную картину. Когда люди приходили за молитвой и советом к Антонию Великому, который двадцать лет провел в пустыне в посте и покаянии, они видели человека “цельного в уме, здравого в душе и теле, посвященного в тайны и объятого Богом”.
Так что же такое покаяние? Обличение вслух своих гадостей? Или размышление о своих недостатках? Или что-то иное? И какова его роль в нашей жизни?
“Православный журнал для сомневающихся?! А разве бывают люди не сомневающиеся?” – так начал наш разговор народный артист России Евгений МИРОНОВ. И продолжил: “Недавно один священник сказал мне, что Церковь – для больных людей. Я страшно удивился – как так? Я сейчас вроде бы не чувствую себя внутренне больным. А батюшка ответил: “Но ведь Вы сюда пришли, значит, Вас что-то тревожит”. И ведь если задуматься, то он абсолютно прав. Но в тот момент это было для меня откровением”. Об откровениях Миронов говорил много. Да и можно ли иначе говорить о таком Таинстве как исповедь? Таинстве, сопряженном с предельным откровением и… с предельным сомнением. Во всяком случае, так считает наш сегодняшний собеседник.
Справка: Евгений Витальевич МИРОНОВ родился 29 ноября 1966 года. В 1986 году окончил Саратовское театральное училище, в 1990 году – Школу-студию МХАТ (курс Олега Табакова). В 1988 году дебютировал в кино в фильме Александра Кайдановского “Жена керосинщика”. С тех пор сыграл во множестве фильмов, среди которых “Любовь”, “Анкор, еще анкор”, “Лимита”, “Мусульманин”, “Утомленные солнцем”, “В августе 44-го”, “Космос как предчувствие” и др. Также сыграл в сериалах “Идиот”, “В круге первом”. С 1990 года – актер Театра под руководством Олега Табакова. Занят в постановках МХТ им. Чехова, театра “Современник”. C 2006 года – художественный руководитель Театра Наций. Постоянный член жюри Международной премии Станиславского. Лауреат премий “Кинотавр”, “НИКА”, “Кумир” и др. Лауреат Государственной премии РФ. Народный артист России.
“Расскажите ему все”
Евгений, как Вы пришли к вере?
Помню, над кроватью у моей тети висели два изображения: одно – Ленина, а другое – Иисуса Христа. Такая вот яркая картинка из детства. Иллюстрация того, в каком извращенном веке мы жили и воспитывались. Поэтому к вере я пришел как-то сам, в девятнадцать лет. Поступил в Москве в Школу-студию МХАТ… Наверное, те тяжелые жизненные обстоятельства, в которых я тогда оказался, и заставили прямиком идти в Храм.
-А что это были за обстоятельства?
В Москве надо было выживать – и в смысле денег, и в смысле профессии, и самое главное, в духовном плане. Ведь столица – большой мегаполис, а я всегда был домашним ребенком. Половина однокурсников были абсолютно “апельсиновыми” детьми известных родителей. Остальные смотрели на меня как на конкурента (меня приняли с испытательным сроком, по окончании которого я должен был занять чье-то место на курсе). Контакта со сверстниками поначалу не было вообще, поэтому было достаточно тяжело. И в девятнадцать лет я крестился. И настоял, чтобы вместе со мной крестились мама и сестра.
Следующим важным этапом для меня стала первая в жизни поездка в Оптину Пустынь. Мне тогда было тридцать три года. Возраст Христа… Говорят, в этом возрасте в жизни всегда что-то меняется.
Но я понимал, что надо менять это “что-то” самому, – и поехал в знаменитый монастырь, чтобы поговорить с отцом Илием. Это был момент какого-то всеобщего кризиса: и творческого, и духовного – я четко осознавал, что мне необходима встреча именно с ним. Но меня к нему долго не пускали, говорили, что он болен. Пришлось перелезть через забор и тайком пробраться к домику, где была келья старца. Навстречу мне попалось человек десять, которые говорили, что прождали несколько часов, но отец Илий к ним так и не спустился. И вдруг подходит ко мне молодой послушник (если бы я был художником, то именно так изобразил бы Алешу Карамазова – в подряснике и кирзовых сапогах) и говорит: “Вы, наверное, хотите к отцу Илию?”. “Да, но ведь он болеет”, – говорю. Но послушник предложил на всякий случай спросить еще раз: а вдруг старец все же сможет меня выслушать? Он ушел, а, вернувшись, сообщил, что отец Илий сейчас спустится. И как бы от себя добавил: “Расскажите ему все. Просто больше такой возможности у Вас может не быть”.
Отец Илий спустился… И эта встреча перевернула меня. Он говорил так, как если бы был грешнее меня в тысячу раз, как если бы он в тысячу раз более меня сомневался. Я был просто потрясен всем происходящим: впервые я общался со священником, который – это было видно – переживает за весь мир, и за весь мир молится. Встреча была недолгой – всего полчаса. Но в эти полчаса я чувствовал что-то необыкновенное. По форме это, конечно, не была исповедь, но по важности и глубине этот разговор стал для меня чем-то очень значимым.
А потом там же, в Оптиной Пустыни, у меня была возможность уже по-настоящему исповедаться. Одному молодому монаху. Надо сказать, что священника строже мне встречать никогда в жизни не приходилось. Я вертелся, как уж на сковородке. Вспоминал какие-то грехи чуть ли не с детсадовского возраста, рассказывал такие гадости из своей жизни, о существовании которых, казалось, уже забыл навсегда. Если бы я не знал, что такое исповедь, то решил бы, что монах либо нарочно меня мучает, либо издевается. Но зато когда я вышел из монастыря – это было что-то необыкновенное! Было чувство… невесомости. И ощущение Света вокруг. Я садился на поезд в Москву и чувствовал, что как будто сам свечусь. Но стоило приехать домой – начались дела, и Света становилось все меньше и меньше…
Позитивное унижение
А что, на Ваш взгляд, исповедь в принципе дает человеку?
Об исповеди говорить очень сложно. Просто сам я пока в этом не до конца разобрался – не до конца определил важность этого Таинства для самого себя. В последний раз я был на исповеди четыре дня назад, а между этой исповедью и предыдущей прошло около трех лет. Почему так редко? У меня есть неутешительный ответ: потому что я слаб. Потому что прихожу к батюшке, каюсь и обещаю оставить грех, а потом не могу выйти из порочного круга и снова возвращаюсь к тому же. Разорвать этот круг получается только когда сама жизнь меня заставляет отказаться от греха. И тогда, зная, что у меня есть не только намерение, но и силы от него освободиться, я снова иду к священнику. Но на это иногда уходит три года.
- А исповедь помогла Вам отказаться от греха?
Не думаю, что исповедь сама по себе может “помочь отказаться от греха”. Ведь это – не сеанс терапии. Но исповедь сопряжена с огромным количеством колоссально важных вещей. В первую очередь, я должен быть честен с самим собой, должен знать про себя все: потому что чем больше я сам себе позволяю, тем дальше я от Бога. Это вопрос личной ответственности.
Но тем мы и отличаемся от протестантов, что одной ответственностью дело не ограничивается. У нас есть четкие правила, у нас – все бескомпромиссно.
Я должен прийти на исповедь и фактически унизиться: сначала простоять в очереди, а потом практически у всех на глазах рассказать о своих грехах. Это даже не католичество, где сидишь в уютном “шкафчике” со священником за стенкой и горя не знаешь. Но все это – абсолютно нормально для нас, православных. Это (если опять же вспомнить Достоевского) такое существование на грани: когда человек в крайне неудобных условиях должен вытащить из себя всю накопившуюся грязь. И дома сам с собой я этого сделать не смогу – дам себе поблажку и стану думать о чем-нибудь другом.
У меня была одна исповедь, которая меня не удовлетворила, – мне не хватило именно строгости. Я долго готовился, постился три дня, выписал свои грехи на отдельном листке. Но оказалось, что в тот день исповедь была общей, и, стоя в “общем хоре”, я чувствовал: нет рядом священника – и что-то не так.
От священника ведь очень многое зависит. Что бы там ни говорили о том, что мы стоим перед Богом и исповедуемся Ему, и о том, что священник – только посредник. Однажды я пришел в церковь без намерения исповедоваться. Но на выходе случайно столкнулся с незнакомым мне батюшкой. Он сказал мне несколько приятных слов о моих фильмах (я был искренне тронут тем, что слышу это от священника), а потом добавил: “Давайте я Вас исповедую”. Я возразил, что это невозможно, потому что я к исповеди сегодня совершенно не готовился. А он ответил: “Готовиться к исповеди – очень важно, но конкретно сейчас для Вас это не имеет никакого значения”. И я понял: этот священник меня почувствовал. Мы беседовали минут сорок. Правда, когда он мне что-то говорил, а я иногда позволял себе с ним спорить, то он очень быстро показывал, что я заблуждаюсь. В этом смысле исповедь была не совсем обычной. Но она оказалась для меня очень важной.
Вы произнесли слово “унижение”, которое я никак не ожидал услышать в разговоре об исповеди…
Да, это унижение – унижение своей гордыни. И это очень важное и… позитивное унижение.
К вопросу о посредниках
Часто говорят: “Если я каюсь в грехах Богу, то зачем мне священник?”. Вы когда-нибудь задавались подобным вопросом?
Задавался. Но отвечал очень просто: участие священника в Таинстве исповеди необходимо принять на веру. Это первое. А второе – для меня есть посредники и Посредники. И если бы я в свое время не встретил отца Илия в Оптиной Пустыни, то боюсь даже предположить, какой бы сейчас была моя жизнь. Вот вам и ответ.
Но, если принять, что батюшка – лишь свидетель, что Таинство совершает Бог, то легче смиряться, если приходится исповедоваться не очень приятному священнику…
Может быть, но не уверен, что в данном случае это важно. Как я уже говорил, после отца Илия я исповедовался молодому монаху, который вел себя совсем иначе, чем старец. Но я четко понимал важность и одного, и другого. А потом, когда речь идет об исповеди, не должно (и не может) быть батюшки, который “нравится”. Просто важно понять, чего ты хочешь. Если тебе необходимо, чтобы кто-то точно указал, в чем твоя проблема, – это одно. Если ты ждешь, чтобы тебя всего перевернули и перетрясли, – это другое. А если ищешь ласкового батюшку, который погладит по голове, скажет: “Не переживай, старик, все не так плохо”, – тут, действительно, нужен священник, который “понравится”. Только вот зачем?
Таинство или формальность
Почему нельзя просто сказать себе: “Я плохой, буду бороться со своими грехами”? Зачем идти на исповедь?
Вы знаете, наверное, есть люди, которые могут сами бороться со своими страстями. И это не обязательно святые. Есть пример Александра Солженицына, у которого слова не расходятся с поступками. И это чувствуется уже в разговоре. Впрочем, я не знаю, насколько он человек церковный. Но знаю другое: Церковь – это уникальное единение людей. И поэтому я не до конца согласен с батюшкой, который сказал мне, что Церковь – для больных. Безусловно, мы все больны; это бесспорно. Но Церковь – это еще и причастность к Божьей Любви. А если я сижу дома, то, какими бы силами я ни обладал, я все равно существую отдельно. Многие люди так и живут, и хорошо живут. Вот только Любовь так жить не может. Она должна передаваться от одного к другому. Должна между людьми возникать искра Божья.
Но можно ведь, наверное, приобщиться к этой Любви и не ходя на исповедь?
Честно признаюсь, я не могу прямо ответить на этот вопрос. Мне не хватает знаний и опыта, чтобы самому для себя эту проблему разрешить. Я пытаюсь каждое воскресенье ходить в Церковь и вижу людей, которые каждую неделю приходят на исповедь. Но пока не понимаю этого и не нахожу в себе сил поступать так же. А исповедаться, чтобы “отметиться”, чтобы поставить галочку, я не хочу. Как будто не хочу никого тревожить до тех пор, пока во мне не накопится такой ком, с которым уже жить станет невозможно. Исповедь для меня – принципиально важный акт. Потому что на исповеди для меня крайне важна острота чувств, я должен очень-очень сильно захотеть искоренить всю ту гадость, которая во мне засела. Но если я стану ходить на исповедь каждую неделю, то очень боюсь, что Таинство может превратиться в формальность. Я рассуждаю так – и это, безусловно, моя огромная беда, от которой мне необходимо избавляться. И я надеюсь и верю, что нахожусь на пути к этому избавлению.
А что потом?
Бывает, человек получает отпущение грехов, выходит после исповеди и…
…либо наступает чувство облегчения, либо нет. Мне это знакомо: я испытывал и то, и другое. И оба этих исхода, на мой взгляд – во благо. Если выдоха облегчения нет, значит, что-то в душе не до конца разрешилось, но и то, что ты это чувствуешь, – уже очень хорошо. А если это облегчение пришло, то можно порадоваться. И еще, мне кажется, есть моменты, когда не стыдно себя похвалить. Сказать себе: “Ты все правильно сделал”. Вернее, ты все правильно делаешь – это значит, что ты не бродишь в потемках, а осознаешь, какой дорогой идешь. И надеешься, что эта дорога – правильная.
Некоторые считают, что если после исповеди не наступает облегчения, то это мощнейший стимул для духовного роста. Вы бы согласились?
Конечно, было бы здорово, если бы все всегда было именно так. Но, думаю, бывает по-разному. С одной стороны, это действительно может помочь духовному росту. Но, с другой стороны, важно, чтобы это не привело к противоположной крайности. Ведь часто люди приходят в Церковь как к волшебнику. И если не наступает облегчения, возникает большое искушение подумать: “Вот я пришел, исповедался – и что? Где ваша Церковь, где ваш Бог?”. Поэтому человеку крайне важно правильно отнестись к тому, что облегчения может не наступить.
Лучик, исходящий от Христа
А исповедь помогает или мешает Вашей профессии?
Исповедь никак не сочетается с профессией. Я же иду на исповедь не как актер, а как человек. Правда, один раз в жизни я спросил у священника совета: это касалось роли, которую мне предлагали сыграть в сериале “Мастер и Маргарита” – Иешуа Га-Ноцри. Совет был – “как сердце подскажет”.
В интервью журналу “Итоги” Вы сказали, что отказались от роли, потому что актеру нельзя играть Христа. Почему Вы так считаете?
Потому что
если зритель увидит актера в образе Христа, он, разумеется, будет сравнивать эту роль с ролью предыдущей, а потом с последующей. А это сразу снижает образ Христа до уровня какого-то обычного персонажа.
Вот у нас есть герой боевика, вот у нас герой мелодрамы, а вот у нас Христос. Но это ведь не так. Иисус Христос – это символ. Но это не значит, что Его нужно играть, всегда ощущая нимб над головой – а я убежден, что Христа необходимо играть, чтобы люди видели, изучали, восхищались, плакали. Но также я убежден в том, что это должен быть не артист. Это должен быть просто некий типаж, неузнаваемый человек, которого специально подобрал режиссер и который может духовно и внешне подойти на такую роль. Либо актер, который решится сыграть Христа, но сделать эту роль последней в своей жизни.
А что такое для души актера – сыграть Христа. Это испытание? А может, это просто опасно?
Не стоит здесь преувеличивать. Иисус Христос – не самая сложная роль...
А разве может человек сыграть Богочеловека? Мне кажется, это принципиально невозможно?
Абсолютно верно. Но если говорить чисто о профессиональной стороне дела – об актерском ремесле – то Гамлета, например, сыграть сложнее – там больше страстей человеческих, а значит, больше метаний. В образе Христа есть все-таки харизматичность и некоторая упорядоченность. И для меня как для актера та же роль Гамлета – намного интереснее. Но если бы я снимал фильм о жизни Христа или еще каким-то образом прикасался к этой теме, то мне было бы интереснее всего найти в этом образе… сомнения! Очень сильные сомнения. Мне кажется, они могут там быть. “Чашу мимо пронеси” – это же сильнейший, космический эпизод в мировом пространстве.
Есть хрестоматийное утверждение, что князь Мышкин в “Идиоте” Достоевского – это авторская интерпретация образа Христа. А Мышкина Вы сыграли…
Я сыграл один лучик, исходящий от Христа. Этакий солнечный зайчик. А вообще я не совсем согласен с распространенной мыслью о том, что князь Мышкин – это Христос. И мне кажется, что финал романа все объясняет. Ведь у Достоевского пессимистичный финал. А если бы героем произведения был Иисус Христос, наверняка что-нибудь светлое в конце романа произошло бы. “Идиот” – это роман о человеке. Правда, Мышкин – человек необычный: до двадцати трех лет он был болен, и на момент начала романа у него сознание ребенка – чистое, незамутненное (и это только подтверждает, что его история – это не история Христа, Который в тридцать три года был сильной, сформировавшейся Личностью). Но дети тоже бывают разные – агрессивные, злые, хитрые, требовательные. А Мышкин – он своего рода “инопланетянин”, ходит в скафандре и по ходу романа начинает из него вылезать: просто чтобы не выделяться, чтобы на него не показывали пальцем и дали жить так, как он может. А жить он может только с правдой и только любя – и любовью спасая. В этом его задача и его миссия на Земле. Он понимает, что ничего не сможет сделать, но при этом знает, что не сможет остаться в стороне от всего происходящего, и в довершение всего он отдает себе отчет в том, что погибнет, и пытается уехать подальше от всех. Но потом вдруг остается, говоря себе: “Как будет, так и будет”.
Но разве это не путь Христа: прийти в мир людей, спасать его Любовью и знать, что тебя распнут?
Что касается пути – абсолютно точно: это путь Христа. Поэтому Мышкин, как я говорил, лучик Его сияния.
Где заканчивается душа персонажа?
Спустя некоторое время после “Идиота” Вы сыграли убийцу Прохора в фильме “Охота на пиранью”. Как для Вас такие роли могут сочетаться?
Любая роль несет некую идею. Я, например, еще играю Порфирия Петровича Головлева в спектакле МХАТ им. Чехова “Господа Головлевы”. А это полнейший антипод Мышкина. Он говорит те же слова о Любви, что и Мышкин, что и Христос, но при этом его поступки убивают всех вокруг. Причем он очень искренне верит в Бога и считает себя почти апостолом. Но когда я играю Порфирия Петровича, я несу ту же “мышкинскую мысль” – просто с другого конца. Когда я соглашался играть Прохора в “Охоте на пиранью”, то хотел рассказать историю о человеке, который еще в детстве был превращен советской системой в настоящее чудовище. И для меня было интересно, до какой грани это чудовище дойдет в своем безумии.
А бывает, что Вы соглашаетесь на какую-то роль и думаете: “Ну ладно, сейчас сыграю, денег заработаю, а потом пойду и покаюсь”?
Не бывает. Это, на мой взгляд, абсолютно бессмысленно. Во-первых, я не настолько люблю деньги. Во-вторых, я потом этим деньгам рад не буду. А в-третьих, боюсь, Бог талант отнимет, потому что за такие вещи Он всегда наказывает.
Оставляют ли отрицательные роли отпечаток в душе? И если актер глубоко проживает роль, то не возникает ли потребности исповедать грехи своего персонажа, как-то “очиститься” от их влияния?
Надо сказать, что у меня небольшой опыт отрицательных ролей. Я, например, играл Ивана Карамазова в спектакле “Карамазовы и АД” в театре “Современник”. И герой, по замыслу режиссера Валерия Фокина, в финале приходил к очищению. А после “Охоты на пиранью” зрители писали, что им жалко моего Прохора, потому что он так запутался в жизни. Это раз. А потом, мне не кажется, что, сыграв того же Прохора, я запятнался. Самое главное – отдавать должное своему персонажу. Я четко знаю, кого я играю. И это очень важно – я отделяю свою душу от души такого героя. И наоборот: когда я играл Мышкина, моя душа у него училась и впитывала в себя всю его глубину. К сожалению, многое со временем выветривается. Но не все! Что-то, Бог даст, останется.
А как Вы оцениваете образ отца Анатолия в фильме Павла Лунгина “Остров”?
По-моему, это замечательный образ. Наглядный пример того вечно сомневающегося служителя Церкви, которого мы можем назвать настоящим. Ведь чем больше веры, тем больше и искушений. Причем искушения эти – они не вокруг, они в тебе самом. И в фильме четко показана колоссальная борьба монаха с самим собой. Сразу задумываешься о собственной борьбе и понимаешь: наша борьба – другая. Она мелочная. Мы просто тонем в повседневном лукавстве и светском этикете. Знаете, когда играл Мышкина, попробовал какое-то время вообще не врать, даже в самых-самых мелочах… И с трудом продержался один день.
