У меня было две бабушки. Очень разные, с очень разными биографиями. Бабушка по материнской линии имела в роду православных священников, которые пострадали от революции. Бабушка по папе была внучкой еврейского толкователя Торы, то есть моего иудейского прапрадедушки. Родители моей еврейской бабушки были революционерами, лично знали Луначарского и принадлежали к той части интеллигенции, которая свято верила, что революция должна уравнять всех людей в нашей стране и дать всем одинаковые шансы в жизни. Тогда революционная история не была видна в ее отдаленных последствиях. Родители-священники моей русской бабушки начали расхлебывать эти последствия сразу.
Бабушки между собой не дружили. Они вежливо здоровались и спрашивали друг друга, как дела, но совсем не могли ужиться под одной крышей, потому что были сделаны из совершенно разных сортов теста. Еврейская бабушка преподавала литературу в школе, принимала дома учеников, любила Толстого и Маяковского и абсолютно не умела следить за своим здоровьем. Иногда, когда у нее поднималось давление, она шла к врачам, и врачи выписывали ей кучу таблеток. Я тогда ничего не понимала в медицине и удивлялась, как покорно бабушка доставала из шкафчика свою кучку лекарств и выпивала ее после еды. «Что ты пьешь, ба?» — интересовалась я. «Не знаю, — пожимала плечами беспечно бабушка, — вот — выписали...»
Русская моя бабушка, наоборот, очень мало пила таблеток, потому что много гуляла, ела всякую очень полезную еду, никогда не пропускала обеденный час, вставала по будильнику и долго энергично шагала по нашему парку. Она считала себя необразованной, поэтому немного ревновала меня к еврейской бабушке.
При этом бабушки живо интересовались друг другом, но — как бы это сказать — с оттенком легкой иронии. И даже некоторой соревновательности. Они внутренне как бы сравнивали свои жизни друг с другом и пытались доказать себе, что «моя-то жизнь лучше!». Это было негласное и совсем, конечно, бессознательное соревнование.
Первой ушла от нас моя еврейская Ба. Она как-то устала жить, увидела, что все у меня, у мамы и у папы хорошо, — и ушла. Как всегда, тихо и очень деликатно. Покрестилась по моему настоянию за год до смерти — и потом причащалась и исповедовалась с той же кротостью, что пила свою горстку таблеток. Ну выписали...
После ее ухода моя русская бабушка как-то погасла. То ли соревноваться стало ей не с кем, то ли азарт ушел. Она стала меньше гулять и однажды упала на пол. Прекрасный отец Валентин Асмус, очень занятой и очень недоступный, после моего отчаянного звонка примчался к нам, как скорая помощь. Бабушка пришла в сознание, исповедовалась, приняла Христовых Тайн — и больше никогда не приходила в сознание. Прожила еще несколько месяцев, но уже, не помня себя, собирала по утрам портфель в школу. Потом не проснулась и в школу. Отправилась в таинственное путешествие следом за моей еврейской Ба.
Вот я сижу и думаю. С одной стороны: ведь как хорошо, что Бог, как Он и сказал в притче о Господине, принимает всех к Нему пришедших, и тех, которые пришли в третий, и в шестой, и в девятый, и в одиннадцатый час, — и всем дает одинаково. Вот и моим разнородным бабушкам даровал одинаково светлую кончину. И ушли они, можно сказать, гуськом к Богу.
А с другой стороны: вот что они там делают теперь вдвоем? Ну точно же не соревнуются?..
Текст — отрывок из книги «Голос в эфире. Истории, которые были услышаны».
Эти истории — про обычную жизнь, только увиденную особым образом. Это взгляд из повседневности — в вечность. Так совпало, что Анну Леонтьеву пригласили писать и читать небольшие рассказы на радио как раз в тот момент, когда в страшной автокатастрофе погиб ее муж, а старший сын потерял руку. «Тогда Бог дал мне что-то такое, что мои тексты зазвенели от внутреннего напряжения». И их услышали! Люди разных сословий и профессий — ученые, режиссеры, таксисты — писали, что испытывали невероятные эмоции, слушая эти «очень простые» истории в эфире. Возможно, потому, что они — про те моменты, когда как будто вспыхивает в темноте огонек спички — и в световом пятне ты видишь именно то главное, что должен был увидеть.
М.: Никея, 2020. — 208 с.
