Многие верующие люди согласятся со мной: на начальном этапе своего вхождения в Церковь труднее всего справиться с желанием немедленно привести к вере своих близких. В свое время не избежал такой участи и я. Многие друзья и приятели, за очень небольшим исключением, сначала крутили пальцем у виска, а потом стали сторониться меня. Многие родственники просто перестали общаться, а самые близкие — папа и мама — относились к моей «блажи» снисходительно, не упуская возможности сказать: «Шел бы ты лучше работать, хватит ерундой заниматься!».
Отец, который всю жизнь называл себя коммунистом и атеистом, как-то выдал: «Дурак ты, Димка, зачем в попы пошел? Бога-то нет». Сколько я ни старался просвещать отца и маму, они воспринимали мою проповедь как «охмурение» лукавыми ксендзами простодушного Козлевича из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.
Чего только я не выдумывал! Подкидывал книги и брошюры, включал песнопения и проповеди на магнитофоне, показательно молился «о заблудших сродниках», приглашал «случайно» зайти на чашку чая более опытных в деле «охмурения» собратьев, сам вел душеспасительные беседы. Конечно, немало раздражал этим своих родителей.Не знаю, чем бы кончилось мое усердное миссионерство, если бы не один случай…
Однажды мой будущий духовник, отец Иоанн, случайно услышал, как я перед службой (я тогда уже пономарил в храме) жаловался другому пономарю на полную «несознательность своих предков». После литургии он подозвал меня к себе и сказал: «Знаешь, что я хочу сказать тебе, Дима?» Тут бы мне насторожиться, но только позже,когда батюшка уже стал моим духовником, я осознал, что если он называл меня «Митя», то это была очень высокая степень похвалы с его стороны, а если обращался ко мне «Дима», то, несмотря на неизменно ласковый голос, становилось ясно: Дима конкретно накосячил.
— Так вот, что я хочу спросить у тебя, Дима. Скажи мне, ты не помнишь, за что Ной своего сына Хама и всех его потомков проклял?
Ну, думаю я, батюшка старенький, память подводит, дай-ка блесну эрудицией. И давай ему всю историю со Всемирным потопом, ковчегом, Ноем и его сыновьями рассказывать. Так увлекся, что и не заметил: сидит мой батюшка, смотрит на меня и улыбается.
— Вот спасибо, напомнил мне, дураку, а то никак не мог вспомнить этого, как его… Хама. А ты, Дима, молодец, хорошо пономаришь, кадило вовремя подаешь. Стихарь на тебе опрятный, чистый, глаженый, пономарка у тебя в порядке. Молодец, молодец! Хорошие у тебя, видать, родители, воспитали неплохого сына. Скажи-ка, Дима, их имена, я за них молиться буду, святые они люди.
В его словах было столько искренности и тепла, что мне, с одной стороны, приятно стало, а с другой, очень стыдно. Ведь я буквально только что этих святых людей, подаривших мне жизнь, назвал «глупыми и непробиваемыми». А батюшка продолжал:
— Представляешь Дима, я за своих папу и маму поначалу не молился. Они меня хотели в ремесленное училище отдать, а мне очень храм нравился. Вот я их ослушался, в семинарию собрался. Ох и ругали они меня, а я их глупыми называл.
Так я на них обиделся! Рассказал об этом на исповеди своему духовнику, смотрю, вдруг берет он в руку металлический крест и как приложит к моему лбу — да с таким усилием, что вмиг меня сотрясло. «Какое ты имеешь право родителей судить, да еще и обсуждать со всякими оболтусами, вроде тебя, их поступки? А молиться за них не пробовал? Перестань мешать Богу, начни молиться, и Он Сам все устроит!» — сказал он мне тогда.
Батюшка заканчивает свой рассказ, а потом протягивает руку, берет с престола большой серебряный крест и... Да-да, делает тот же самый до боли отрезвляющий жест! Стоит, улыбается, смотрит на мою реакцию. У меня слезы текут больше от сожаления, чем от обиды. Да и обиды-то на него не было. Я перед ним на колени упал, заревел и сквозь всхлипы произнес: «Простите, меня, батюшка!». А он меня, тридцатилетнего мужчину, гладит по голове, как маленького, и приговаривает: «И ты меня, Митя, прости». Потом ни с того ни с сего этот же крест — и к своей голове! И засмеялся так тихонько.
— Иди, Митя, дел у тебя много, и помолись за меня, грешного. За папу с мамой тоже молись, очень им нелегко будет.
Многое перевернул этот разговор во мне — и в моем отношении к близким. Прошло несколько лет. Мой отец перенес три инсульта, был парализован и практически невменяем. Но каким-то чудом пришел в себя за считанные дни до смерти, узнал меня и вдруг попросил его исповедовать. После исповеди опять провалился в кому и больше не приходил в сознание. А мама постепенно начала ходить в храм и, хоть не стала воцерковленной, но незадолго до своего ухода все же причастилась.
Мы с матушкой продолжаем за них молиться. За моих родителей, за ее маму, трагически ушедшую из жизни, — за наших личных «несвятых святых». Еще в наших молитвах всегда звучит имя протоиерея Иоанна. А моя макушка иногда начинает ни с того ни с сего побаливать, и тогда я мысленно говорю: «Прости меня, батюшка!» А в ответ словно слышу: «Вот и молодец, Митя».
Подготовила Анастасия Спирина
