Можно ли было не допустить революцию? В какой момент она стала уже совершенно неизбежной? А если удалось бы ее не допустить, то что было бы дальше? Насколько отличался бы такой мир от нашей реальности? По просьбе «Фомы» историки и публицисты, занимавшиеся тем периодом, пытаются представить, мог бы 1917-й год в России пройти по-другому.
Владимир Лавров, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН
Две альтернативы 1917 году
Точку невозврата Россия прошла 1 марта 1881 года. В этот день утром император Александр II подписал указы о создании двух частично избираемых представительных органов власти с совещательными полномочиями (Государственного Совета и Особой комиссии). При этом император сказал, что сделал шаг к конституции.
До конституции, конечно, предстоял еще длинный путь. Но на первый шаг выдающийся император решился и намеревался двигаться в этом направлении. То есть формирование представительного общественного строя, соответствующего буржуазно-рыночной экономике, было начато сверху законной властью, что является самым безболезненным и плодотворным вариантом. Наступал новый этап в развитии реально происходящей буржуазной революции с демократической перспективой, которую император начал в 1861 году отменой крепостного права, затем созданием независимого суда, развитием местного самоуправления, ограничением цензуры и др.
Однако днем 1 марта 1881 года император был убит народовольцами, стремившимися спровоцировать социалистическую революцию. А новый император Александр III под давлением своего учителя К. П. Победоносцева не опубликовал уже подписанные указы, то есть они не вступили в силу.
Теоретически историческое время не было потеряно до конца ХIХ и, возможно, еще до начала первой русской революции — 9 января 1905 года. Однако и император Николай II до октября 1905 года находился под влиянием своего учителя Победоносцева, а главное — ни Александр III, ни Николай II не считали, что Россия, как и другие европейские страны, должна пойти по пути буржуазно-демократического развития. Александр III и Николай II были достойными и искренне верующими людьми, но они не очень-то даже задумывались о такой перспективе. И Государство Российское шло к катастрофе, это даже чувствовалось в общественной атмосфере многими современниками в конце ХIХ — начале ХХ веков.
Альтернативой революциям 1917 года было жесткое подавление Февральской революции. После такого подавления страна оказалась бы в числе победителей в Первой мировой войне, получила бы Константинополь, Босфор и Дарданеллы в соответствии с договорами с Великобританией и Францией, продолжилось бы успешное экономическое развитие России. В целом она стала бы самой мощной военно-экономической державой в мире. Не было бы ни красного террора, ни ГУЛАГа, ни насильственной коллективизации, и, вполне возможно, мощной России удалось бы предотвратить Вторую мировую войну.
Но для этого главе государства требовалось проявить предельную решительность, взять на себя всю ответственность за кровавое усмирение в Петрограде, а не посылать с карательной экспедицией генерала Н. И. Иванова (он просаботирует приказ государя). Император Николай II по своим личностным качествам не был способен справиться с Февральской революцией, а был способен сам стать страстотерпцем, святым.
Ярослав Леонтьев, доктор исторических наук
Перемены были неизбежны. Но какие?
Альтернатива есть всегда. Но боюсь, что после 10 февраля 1917 года ее уже не было. В этот день председатель Государственной Думы Михаил Родзянко в последний раз побывал у Николая II в Царском Селе со своим «всеподданнейшим докладом». В частности, он сказал: «Уже многое испорчено в корне и непоправимо, если бы даже к делу управления были привлечены гении. Но, тем не менее, смена лиц и не только лиц, а и всей системы управления, является совершенно настоятельной и неотложной мерой… Правительство все ширит пропасть между собой и народным представительством. Министры всячески устраняют возможность узнать Государю истинную правду…». Напоследок между ним и Николаем II состоялся такой диалог: «Ваше Величество, я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад Вам». — «Почему?» — «Я полтора часа Вам докладываю и по всему вижу, что Вас повели на самый опасный путь... Вы хотите распустить Думу, я уже тогда не председатель, и к вам больше не приеду. Что еще хуже, я вас предупреждаю, я убежден, что не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет Вас, и Вы уже не будете царствовать». — «Откуда Вы это берете?» — «Из всех обстоятельств, как они складываются. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием, как шутят те лица, которых вы ставите. Нельзя ставить во главу угла всяких Распутиных. Вы, государь, пожнете, то, что посеяли». — «Ну, Бог даст». — «Бог ничего не даст, Вы и Ваше правительство все испортили, революция неминуема».
Михаил Владимирович Родзянко не был пророком, просто он знал о существовании заговора с участием думцев и генералов, которые ждали лишь отъезда царя из столицы в Ставку, где и планировали совершить дворцовый переворот. Но он, скорее всего, по личному убеждению, пытался дать императору последний шанс. Возможно, это и было одной из альтернатив: решающие перемены в правительстве, примирение царя с Думой, освобождение арестованных общественников — и уличный пар был бы выпущен патриотическими манифестациями вместо беспорядков. Но Николай II так не мог, разумеется, поступить, потому что иначе ему пришлось бы переступить через самого себя. Потом он довольно неожиданно уехал в Могилев 22 февраля, буквально накануне начала уличных выступлений в честь международного женского дня по старому стилю. Нарочно не придумаешь!
Не исключено, что решительные меры в соединении с четкой координацией со стороны самого царя еще могли спасти сложившееся положение. Увы, самодержец был слеп. Даже 27 февраля, получив от Родзянко телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано… Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца», — Николай II сказал министру двора Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».
Так что детерминированной была не сама катастрофа и гибель монархии, а перемены в управлении страной и армией, с участием Николая II или при отстранении оного, и не исключено, что политэмигранту Ульянову и дальше пришлось бы развлекать швейцарскую левую молодежь байками о грядущей лет этак через «дцать» социальной революции. Ведь на поверку «вождь мирового пролетариата» тоже не был в курсе готовящегося переворота. В отличие от генерала Алексеева, фильтровавшего, как полагают историки, поступавшие в Ставку телеграммы. В итоге произошло то, что произошло.
Генерал Дубенский с грустью отметил, что царь отрекся от престола, «как сдал эскадрон». Вот и записи в дневнике Николая II говорят сами за себя. В роковое 2 марта: «…В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!». А уже на другой день: «Спал долго и крепко… Читал много о Юлии Цезаре… В Петрограде беспорядки прекратились — лишь бы так продолжалось дальше». Не было бессонницы и на другой день. Думаю, что тут проявились не железная выдержка и не цинизм, а, наоборот, великопостное смирение, упование на Провидение Господне и соразмерение отречения с покаянием, мол, так угодно Богу и Родине.
Феликс Разумовский, ведущий авторской программы «Кто мы?» на телеканале «Культура»
Желание Смуты
«…Р[оссия] на краю пропасти. Каждая минута дорога. Все это чувствуют и задают вопросы: что делать? Ответа нет». Эта запись появилась в записной книжке историка Ключевского весной 1898 года. Ещё не было войны, ни Русско-японской, ни тем более Первой мировой, ещё не было Государственной думы, Распутина, запасных полков Петроградского гарнизона. И большевиков как таковых тоже не было. А проблемы, угрожающие бытию России, как видим, уже были.
Но «что делать» действительно никто не знал, Ключевский прав. Феноменальная неадекватность российской элиты составляла главную, причем принципиально неразрешимую проблему. Либеральная бюрократия упорно продвигала страну навстречу политическому краху. А либеральная общественность пыталась ускорить этот процесс. На последнем этапе к паралитикам власти присоединились эпилептики революции. О том, что первые и вторые суть близкие родственники, что русский либерал взрастил русского революционера, написал Достоевский в романе «Бесы». Его пророчество о русской революции сбылось. Стало быть, уже в 1871 году было ясно, что дело идет к худу. И впоследствии, вплоть до самого обвала русская литература продолжала ставить русской жизни безошибочный диагноз. «Главное — перевернуть жизнь, а все остальное — не нужно», — эти слова одного из героев рассказа Чехова «Невеста» (1903) выражают общее катастрофическое настроение времени.
К 1917 году это настроение пронизало не только общество, оно распространились на весь правящий слой, всю элиту, придворные круги. Все привыкли жить в атмосфере презрения к русской власти. И к русской жизни, якобы испоганенной этой властью. И потому в решающий момент никто не двинулся с места, никто не попытался исполнить свой долг, свои прямые обязанности — обуздать беззаконных похитителей власти. Историческая Россия сдалась без борьбы, «слиняла в три дня».
И тогда открылась главная опасность, главная угроза, тяжелейшая и застарелая болезнь русской цивилизации — Смута. Февральский переворот, устранение державного лица разрушили последнюю преграду, оберегавшую русскую жизнь от лавинообразного распада и разложения. Начались массовые убийства офицеров, погромы дворянских усадеб, церквей и монастырей. Теперь страну невозможно узнать. В одночасье отменены красота и человечность русской жизни. Точнее сказать, не отменены, а вытеснены, заслонены злобой, яростью и кровью. Это то, к чему с начала войны призывал и о чем мечтал русский политэмигрант Ленин: «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую».
Теоретически предвидеть подобное развитие событий было возможно. Разрушительная энергия Смуты копилась давно, задолго до катастрофы 1917 года. Точкой невозврата стали, очевидно, либеральные реформы 1860-х годов. Эти реформы обострили все русские противоречия, завершили культурный раскол нации и поколебали основу — культурно-нравственную систему страны. Такой ценой внедрялся либеральный проект. Нечто принципиально иное, благотворное и оздоравливающее, то есть проект национальный, в ту пору было просто-напросто «некем взять». Кстати, и сегодня тоже — «некем».
Дмитрий Володихин, доктор исторических наук
Альтернатива была
Я не думаю, что катастрофа 1917 года — а я рассматриваю ее «слитно», то есть Февраль и Октябрь как две стадии одного явления, — явление, абсолютно детерминированное всем ходом развития нашей страны. Более того, я совершенно уверен, во-первых, в том, что у России могло быть иное, не столь несчастливое и не столь кровавое будущее, если бы она счастливо преодолела кризис 1917 года; и, во-вторых, в том, что этот кризис превратился в катастрофу в очень значительной степени под действием внешних факторов, а не внутренних.
Да, у России на тот момент была чрезвычайно развращенная, бездеятельная и необыкновенно самоуверенная политическая элита, в составе которой не так-то просто отыскать человека дела, энергичного «специалиста», но с избытком хватало корыстолюбцев, утопистов, пустых прожектеров, политических радикалов, бездумно верующих в свои разрушительные идеалы. Думается, резкая смена состава политической элиты, совершенная «сверху», то есть своего рода «очищение», инициированное самим монархом, могла бы оздоровить ситуацию и дать России хороший шанс избежать социального катаклизма. Кое-что в этом направлении делалось. Однако условия войны, а также подрывные действия наших оппонентов по мировому вооруженному противостоянию ускорили процессы распада, слома, сделали ситуацию более хрупкой, а механизмы власти менее резистентными.
«Верхи» элементарно не успели… Но неправильно было бы сваливать на них вину за свершившуюся катастрофу: они хотя бы честно боролись с нарастающим валом проблем, стремясь затормозить его развитие в опасную сторону.
Выход России из войны в стане победителей, да еще при сохранении монархии и сильной Церкви, мог бы привести экономическое состояние страны на принципиально иной, более высокий уровень, а ее благотворное влияние на мироустройство сделалось бы препятствием к падению цивилизации в новую мировую войну.
