Дом, который построил Джон

То, что Толкин был христианином, хорошо известно. Ликовать по этому поводу или сокрушаться — дело каждого, но это факт, и с этим ничего не поделаешь. Конечно, верующему приятно осознавать, что такой великий писатель с восторгом и надеждой читал Писание и чаял, как и ты, встречи с Господом. Кроме всего прочего, для исследователя, тем более христианина, все это имеет определенные научные последствия. Можно взяться за изучение биографии писателя или его творчества в поисках христианских образов, мотивов, богословских намеков и библейских аллюзий. Но эти опыты, весьма почтенные и нужные, кажутся мне малоинтересными, хотя, в конце концов, все зависит от целей, которые мы перед собой ставим.

Я люблю Толкина, и мои чувства проявились задолго до знакомства с его христианской биографией, и если бы вдруг выяснилось, что никаким христианином он и не был, это никак бы не повлияло на мое отношение к его творчеству. Отчего же? Думаю, что любой автор гораздо глубже своей официальной веры, и, говоря так, я вовсе не исповедую какой-то безликий и анархичный экуменизм. Просто продолжаю мысль Тертуллиана о том, что всякая душа христианка по природе. Применительно же к литературному творчеству, как и ко всякой его разновидности, это значит, что подлинное творчество, честное и ответственное, роднит всякого художника с Творцом и Автором этого мира, Автором самого авторства и Творцом творчества самого по себе, что едва ли когда-нибудь мы сможем понять и осознать до конца.

Как это ни странно прозвучит, я убежден, что религия, превратившись в идеологию, может иногда даже вредить художнику, стать на пути его творчества, если вдруг автор возьмется тиранить творимые им миры, искажать их внутреннюю жизнь, приспосабливать ее к определенным целям и задачам своего религиозно-агрессивного мировоззрения. Я люблю католика Толкина, как люблю атеиста Камю и агностика Эко, точнее сказать, я люблю их творчество, но сами тексты значат для меня больше, чем их авторы.

«Властелин колец» однажды спас мне жизнь. Как это произошло и что случилось — значения не имеет. Но каждый год, в конце августа, я перечитываю эту удивительную книгу в знак благодарности, не по обету, а из удовольствия. Есть еще «Хоббит» — книга, которая мне совсем не нравится. Она не имеет ничего общего с «Властелином колец» кроме очень похожих имен и персонажей, и было бы ошибкой считать эти тексты чем-то единым. «Хоббит» — детская сказка, симпатичная, веселая, по-английски уютная. Но действие «Хоббита» происходит в этом мире*. Для «Властелина колец» Толкин создает отдельную вселенную, хотя, очевидно, это было неожиданностью и для самого писателя**. Что это за вселенная — здесь это не столь не важно, интересующиеся могут обратиться к «Сильмариллиону» или к одной из бесконечного потока книг для убежденных толкинистов. Куда любопытнее, как эта вселенная создавалась. И снова оговорка: речь не идет об изучении хронологии создания текста и сохранившихся версий и рукописей, это дело специалистов. Гораздо интереснее другое, но какого рода это другое, так сразу и не скажешь. Как говорил многомудрый Мелвилл, «есть такие предметы, разобраться в которых можно, только принявшись за дело с методической беспорядочностью».

Самый грустный зверь на свете

Одиннадцатая кафизма псалтири самая длинная. По крайней мере, так думают угрюмые уставщики и чувствительные к службам монахи. Ее читают на утрени среды, то есть во вторник вечером. Но мне этот текст нравился всегда из-за 79 псалма, вернее, даже из-за одного стиха этого псалма: Озоба и вепрь от дубравы, и уединенный дивий пояде я (Пс 79:14). Сам по себе уединенный дивий — романтически отважен и варварски обаятелен. Дубравный вепрь — обворожительно цельный и опасно решительный, а жизнь в дубраве — комплимент и привилегия в стиле келлии святого Дунстана. Но всех лучше хорошенькая озоба, тонкая и стеснительная в своем неповторимом изяществе. Я был тогда школьником и не знал славянской грамматики, что давало мне чудную возможность пылко восхищаться моим мифическим трио из одиннадцатой кафизмы. Как всегда, все испортило образование. Оказалось, что «и» в этой фразе не союз, а местоимение, а озоба — никакая и не озоба, а глагол, скучный и бескорыстно верный своей семантике. Озобати — опустошать, пожирать, а в русском переводе этот стих звучит так: «Лесной вепрь подрывает ее, и полевой зверь объедает ее». И стало очень грустно. Бедная озоба! Ей даже не дали как следует посуществовать, и слезы наворачиваются на глаза оттого, что где-то в самом глубоком небытии сидит очень грустная и всеми покинутая озоба — два печальных глазика на маленькой мордочке и остренький такой носик и, уж точно, совершенно голодная…

Слово пробудило образ, вызвало к бытию что-то совершенно новое и трогательно-симпатичное. Обычно все происходит наоборот: сначала вещь, потом — имя. В случае Толкина, мне кажется, все было именно так: имя предвосхищало героя, место и событие. Это всего лишь моя догадка, и сверять ее с научной версией у меня нет ни желания, ни мотива. Но саму очарованность словом я понять могу. Ведь изящная словесность завораживает не только стилем или сюжетом, но и просто словами.

Молодой Владимир Набоков в далеком и чужом Кембридже в ностальгическом порыве читал запоем словарь Даля, почти рыдая над словом ольял. Этим волшебным словом именовалась будка на баржах, и Набоков сокрушался, что такую красоту уже нельзя использовать — нет тех барж и тех будок-ольялов. Пропало слово! А сколько таких чудных слов у классиков! Да, Гомер и Вергилий даются нам сегодня нелегко. Но подумайте, в какой красоте купается чуткий читатель этих гениев: скамандрийский луг, тарпейская скала, кастальский ключ, альбунейский лес, авернские топи, кручи Гомолы, твердыни Бутрота; а имена! — что за магический свет льют имена героев, будто драгоценный камень срывается с губ — Палинур, Эльпенор, Исмар, Скирон разбойник, Иксион, Альканор, Инаримон. Ясно, что — перевод, и значение у них может быть самое банальное, но — как красиво! Не могут быть такие чудесные имена просто звуком! Решимся ли мы предположить, что сам блаженный слепец пробудил к бытию своих героев, потому только, что не смог позволить сгинуть таким дивным именам?

Похоже, Толкин тоже болел этой благородной чуткостью к слову. Известно, что имена для гномов — соратников Бильбо по путешествию — писатель заимствовал из «Старшей Эдды». Но это еще время «Хоббита». В «Трилогии кольца» мы встречаемся с беспрецедентным слово- и языкотворчеством. Герои и вещи просто цветут именами, как лингвистические клумбы. Арагорн, или Дунадан, он же Бродяжник, что «на языке былых времен» звучит как Телконтар, он же Эльфийский Берилл, или Энвинъятар, т. е. Обновитель. Тома Бомбадила эльфы называют Йарвеном Бен-Адаром, что значит Безотчий Отец Заповедных Земель, гномы — Форном, а потомки нуменорцев — Оральдом. Любимое Бродяжником врачебное снадобье готовилось из целемы, т. е. княженицы, ацэлас, ацеа аранион — четыре названия у одной травы! Есть еще чудесный цветок альфирин, а на склонах Керин Амрота в Лориэне сияет нездешним светом эланор и его спутник нифредил, но самые красивые в Средиземье — симбельмейны, или поминальники, которые растут только на Ристанийской равнине. Свои имена носят горы, пещеры, реки и моря, звезды и созвездия, даже прославленное оружие поименовано — Андрил, Нарсил, Яррист, Рингил, Оркрист, Гламдринг — это только славные мечи героев, а есть еще копья, шлемы и магические предметы. Это не просто красиво и волшебно. Это завораживает, и как всегда, меня сражает таинственная фраза из древнего сказания гномов: «Непроглядна вода Келед-Зарама и холодны, как лед, ключи Кибель-Налы».

Всячески лично одобряя и восхищаясь гением Толкина, поставлю естественный вопрос: эта одержимость именами — что это? — эстетическое бесчинство, филологическое неистовство или все тут гораздо глубже, чем кажется?

Имена бессмертных дев

К новорожденному Адаму в предрассветные часы мира Господь приводил зверей и птиц, и Адам — первый царь и владыка сотворенного мира — давал имена животным. Видимо, первым именем был вскрик удивления, и каждый зверь будил свое восклицание, неповторимый восторг изумления перед чудом живого и благодарного, перед величием Автора и Творца. Чистый взгляд и безупречный слух! Они были утеряны еще на заре человеческой истории, но человек не перестал давать имена, — эта способность иссякает в нас по мере оскудения способности удивляться, — имена давались нам с трудом, и больше всего на свете человек силился найти Имя Автора. Иаков, сражаясь с Дивным при реке, требовал имени, и сам был переименован (Быт 32:28). Видя знамение купины неопалимой, Моисей просил Бога назвать себя (Исх 3:13). Отец Самсона умолял явившегося ему назвать себя, и получил тот же ответ, что и его древний предок Иаков: Что ты спрашиваешь об имени моем? оно чудно (Суд 13:18). Но и Сам Господь вопрошал об имени своих чад и давал им новые имена, как Аврааму, Сарре, Иакову, и через книгу Откровения таинственно сообщает нам о наших новых именах в Царстве Славы. Богословие имени — очень сложная тема, но следует подумать о Том, Кто однажды обратится к каждому из нас, каждого назовет по имени. Что почувствовал Адам, когда услышал свое имя из уст Творца: Адам, где ты? (Быт 3:9), ведь Господь обратился лично к нему, назвал его имя? Не в тот ли самый момент открылся дар пророчества у Самуила, когда он услышал свое имя в устах Божиих? Что больше потрясло гонителя христиан Савла — яркий свет, слепота или голос Спасителя, Отца и Создателя мира, называвшего Савла по имени?

Новый Адам, воскресший Господь идет по Гефсиманскому саду, и верная ученица принимает Его за садовника и незнакомца, за чужака. Она узнала Его только тогда, когда услыхала свое имя: «Мария!» — только имя, но произнесенное Самим Творцом, ее Создателем. Что происходит с человеком, когда Сам Бог называет его по имени? Не вспыхивает ли новой жизнью все наше естество, не наполняется ли сердце новой жизнью? Думаю, многое зависит от ответа, если способность отвечать Богу еще не умерла в человеке. Древние римляне завершали обряд погребения троекратным выкликанием имени усопшего над телом, уже сгоревшим на костре: «Гай! Гай! Гай!» Живой может ответить. Мертвые молчат. Надо иметь живое сердце, чтобы ответить на призыв Творца.

Но при чем же здесь Толкин и его роман? Для этого автора, как мне кажется, именование нового не было простым развлечением. За каждым именем стоит что-то живое, вызванное к жизни автором, подражающим в этом сознательно или бессознательно Своему Создателю. Писатель — бог-творец для своих персонажей и мира, в котором поселяет их. Он может даже создать другого бога, как это сделал сам Толкин в «Сильмариллионе», и дать ему имя, и говорить о нем как о безначальном и вечносущем. Более того, автор может и своих героев наделять даром творчества и свободы, талантом «нарицания имен».

Вот отрывок из легенды о первом гноме, об адаме гномьего царства, Дарине:

«Был свет еще не пробужден,

Когда, стряхнув последний сон,

Великий Дарин, первый гном,

Легко шагнул за окоем

Высоких колыбельных скал

И в лунной тьме ему предстал

Неназванною новизной

Новорожденный мир земной.

Дарил он землям имена,

И оживала тишина

В названьях рек, равнин и гор,

Болот, ущелий и озер».*

Дарин, сам вызванный к бытию своим творцом, дарит имена всему живому, что его окружает — рекам, равнинам, озерам. Он — первый король нового народа, он одарен талантом свободы и в восторге одаривает видимый мир именами.

Дом, который построил Джон

К сожалению, при первом чтении «Властелина колец» я аккуратно пропускал все стихи. Мне они казались неуместными и длинными. Юность любит «экшн», ее захватывает действие, она рабствует движению. Но для того, чтобы понять всю глубину и красоту этого романа, нужно обязательно читать стихи, повсюду в нем разбросанные.

Вот еще мистика имени. Древнее сказание о Лучиэнь Тинувиэль, дочери эльфийского короля Тингола, повествует о том, как Берен, сын Бараира, встретил свою возлюбленную. Он, смертный человек, услышал чудесное пение и потерял покой. Он долго искал ту, чей голос растопил его сердце, слушал ее пение, но не мог увидеть эльфийской девы, и однажды, в восторге от дивной песни, он вскричал: «Тинувиэль!» — сам не сознавая того, назвал имя любимой.

«И замерла Тинувиэль,

Прервав свой танец и напев… 

Ведь имена бессмертных дев,

Как и названья их земель

Заморских, как немой распев

Потусторонних волн пречистых,

Несущих смертных в мир иной, — 

Все это тайны…»

Любящее сердце подсказало имя! Какое чудесное сказанье! И, на мой взгляд, «Властелин колец» — это одна из самых возвышенно-целомудренных книг о любви в истории европейской литературы. Берен и Тинувиэль, Эмрос и Нимродель, Арагорн и Арвен. В этих историях любви есть и разлука, и жертвенность, и та самая любовь, что крепче смерти. Берен умер на руках у Тинувиэли, пожертвовавшей ради него своим бессмертием: «Но она избрала смертную участь, чтобы последовать за ним по ту сторону смерти; и если верить песенным сказаниям, то они встретились там, за Нездешними Морями, и, взявшись за руки, побрели по тамошним луговинам». Как красиво и печально! А сколько лирики в знаменитой песни онтов и онтиц! Эти стихи удивительно трогательно звучат на английском. В них столько лирики и глубины и подлинного трагизма! Но в трилогии есть и спокойная любовь, есть красивые семьи, радость супружества, и рождаются дети. Это Сэм и Рози и их малышка Эланор, сварливый, но верный Бирюк с супругой и сыновьями, и мой самый любимый герой — Том Бомбадил со своей прекрасной Золотинкой, речной царевной. Если и искать в романе какую дидактику, то лучших примеров не найти, потому что «Властелин колец» — это книга о любви творящей, о любви ко всему живому, которая переливается через край и избыточествует в своей полноте, безбоязненно вызывая к жизни новое. Как говорил мудрый Сэм: «Вроде ты не сам по себе, а в песне… если вы понимаете, про что я толкую».

Трилогия Толкина дала целое направление в литературе, породила многолюдные толпы подражателей, но ее подлинно философское и богословское осмысление еще впереди. Слишком много важных и опасных проблем поднял этот текст, и к их решению ни философия, ни тем более богословие еще не готовы.

*Стихи приведены в переводе А. Кистяковского. — Ред. 

ФОТО: © 2012 Warner Bros. Ent. All Rights Reserved

2
0
Сохранить
Поделиться: