Сказка — это просто один из способов человеческого общения. Просто самый ненавязчивый и не самомнящий. В сказке есть смирение (она сама не скрывает правды о себе, состоящей в том, что «сказка — ложь»), а потому есть и возможность через нее придти ко Христу.
Путь от сказки к молитве известен всем: все дети знакомятся с Ильей Муромцем как с героем сказки, а потом узнают, что этот герой — святой, прославленный Церковью, находящийся в сонме святых Киево-Печерской Лавры. И к мощам героя любимой сказки можно приложиться. Другой пример: Александр Невский. Для всех советских детей это был персонаж советской кинематографической сказки. Но через нее люди открывали для себя мир православной святости. А однажды я спросил семинариста в Троице-Сергиевой Лавре о том, как он пришел к вере. И он ответил: «Через мультфильм “Суперкнига”». Это протестантская версия экранизации Библии, серий сто мультяшек. Но это был один из первых мультсериалов, который показывался на нашем телевидении в начале девяностых годов. У Бога — свои пути. И не всегда они «наши», т. е. предполагаемые и узнаваемые.
Однако путь через сказку может быть и другим, более сложным — тогда, когда речь идет не о детской, а о народной сказке. Народная сказка не имеет возрастных критериев и градаций — все живут в одной избе и все вместе такие сказки слушают, рассказывают и пересказывают. Такие сказки — они и для взрослых тоже, а может быть, для них в первую очередь. Поэтому нельзя просто так брать записанные народные сказки и передавать их для публикации в издательстве «Детская литература». Иными словами, собрание этнографически точных сказок — всем известный сборник Афанасьева — в руки детям давать нельзя.
Вполне народной и вполне христианской является пушкинская «Сказка о попе и работнике его Балде». Она же смешная? Смешная. А смех возникает тогда, когда есть противоречие между ожидаемой концовкой и происходящей. То есть человек ждет, что события будут развиваться определенным образом, а потом все вдруг происходит не так — и появляется некий диссонанс.
Почему смешна пушкинская сказка? Потому что поп ведет себя неожидаемо. А значит, у читателей уже есть в голове готовый сценарий того, как должен священнослужитель себя вести. Думаю, если заменить в этой сказке попа на буддистского ламу, то смехотворный эффект для европейского крестьянина просто исчезнет. Почему? Потому что европейский слушатель решит: «А может, ламам так и положено». То, что поп предстает комическим персонажем в этой сказке, как раз и означает, что книга написана в культуре, для которой духовенство — это носители нормы: здравомыслия, милосердия, справедливости и т. д. То, что носитель нормы ведет себя анормально, — действительно смешно. Когда волк ведет себя по-волчьи — это не смешно. Но котенок в волчьей шкуре — смешно.
Конечно, в тогдашней (как, впрочем, и в нынешней) жизни встречались всякие священники — и глупые, и жадные, но это воспринималось как досадное искажение естественного порядка вещей. Поэтому «Сказка о попе и работнике его Балде» миссионерская еще и потому, что критикует недостатки приходского духовенства. Конечно, в пушкинские времена эта сказка не была миссионерской — просто не было необходимости миссионерствовать среди русских крестьян. Но сегодня критическое слово о реалиях церковной жизни действительно может быть формой миссионерства. Ведь люди видят многие наши изъяны и недоумевают, почему сама Церковь о них молчит.
Ну и наконец, пушкинская сказка — христианская, потому что смешная. Конечно, не все, что смешно, является христианским, но важно помнить, что у христианина есть право на улыбку. Недавно в Киргизии я беседовал с первоклашками воскресно-приходской гимназии и спросил у них: «Как вы думаете, а у Бога есть чувство юмора?» И дети ответили очень правильно: Тот, Кто создал гиппопотама и жирафа, не может не иметь чувства юмора.
Ну и, говоря о сказках, нельзя не упомянуть о сказках для больших детей — то есть о фэнтези. Могу сказать про себя: если бы я в подростковом возрасте не любил фантастику — Айзека Азимова, Рэя Бредбери, братьев Стругацких — то я бы, наверное… не смог прийти в Церковь. Почему? Потому что фантастика учила игре ума: представь себе, что на этой планете такие-то параметры жизни. Что из этого следует? И через эти книги я учился тому правилу работы сознания, которые, как я некоторое время спустя узнал, на философском языке называется феноменологией или, в терминах Гуссерля, эпохэ — воздержание от суждений. Это когда человек анализирует что-то не с точки зрения «так оно или не так в действительности», а с точки зрения внутреннего смысла, эстетической целостности и т. д.
Например, картину можно оценивать по принципу: «а правда ли, что этот кирпичик лежит под таким углом, или на самом деле в реальности под другим…», а можно оценивать некое общее ощущение гармоничности этого полотна и ощущение художника от места, которое он изобразил. И вот это эпохэ очень важно при анализе литературного произведения: можно читать «Войну и мир» с архивными документами в руках, чтобы уличить автора в неточности, а можно пытаться понять внутреннюю логику романа. И вот тут фантастика мне очень помогла. Когда я начал смотреть в сторону Церкви, я еще не мог всем своим советским естеством согласиться с христианским учением. Но — уже мог поставить для себя вопрос иначе: «А насколько это внутренне логично, внутренне осмысленно?» И я начинал понимать, что есть другая — не моя — планета под названием христианство. Она может быть фиктивна и нереальна, но я бы очень хотел там жить. И такое восприятие стало, наверное, первым шагом к тому, чтобы потом сказать о христианстве: «Это не только правда для меня, но это правда вообще».
Очень важна культура чтения и толкования сказки. Можно прочитать в сказке нечто третьестепенное, ненужное, а то и вредоносное. Так это случилось в России, например, с «Властелином колец»: большинство читателей Толкина так и не поняли, что они читают богословскую книгу.
Отчасти в этом есть и моя вина. Книга давно лежала у меня дома, но в храме, где я служил, был алтарник, который в светском вузе писал по Толкину диплом. И он мне подробно объяснил: Толкин — вполне нормальный христианин, и по жизни, и по творчеству. Я в то время увлекался полемикой с сектантами, и понял, что Толкин в данном случае — не мой пациент. Так я книгу отложил. А оказалось, что изрядная часть обычных толкинистов переживало все совершенно иначе, чем это описывал тот алтарник. Например, не заметили они того, что главным героем «Властелина колец» является на самом деле Промысел Божий. И в сюжете это выражается уже в том, что именно такой персонаж, как Горлум, являясь по намерению злой силой, свершает избавление мира от кольца всевластия. А в своих письмах Толкин рассказывает, что когда он уже завершил работу над книгой, затем несколько месяцев ее переписывал — ради одной единственной детали: даты, когда кольцо всевластия уничтожается. Эта дата — 25 марта, праздник Благовещения.
Но более того: как филолог Толкин ориентирован на раннесредневековую английскую культуру. А раннесредневековая английская церковь расходилась с Римом по вопросу о дате празднования Пасхи. И в английской Церкви Пасха была неподвижным праздником — и отмечалась как раз 25 марта. Таким образом, кольцо всевластия уничтожается в пасхальный день (говоря по-православному — в Кириопасху, в день соединения Благовещения и Пасхи).
Но общим знанием это не стало. Почему? Потому что для того, чтобы увидеть в тексте намек на Библию, надо знать саму Библию. Толкин писал «Властелина колец» для страны, в которой закон Божий преподавался в школе. Но наш современный мир — советский и постсоветский — это совсем другие условия. В результате хорошая книжка стала приносить достаточно ядовитые плоды.
Примерно та же ситуация у нас с «Хрониками Нарнии», которые, хотя и не были культовой книгой, стали популярными после выхода фильма. Но я специально пошел смотреть его именно в кинотеатр — чтобы увидеть детскую реакцию. И вышел оттуда разочарованным: наши дети не узнавали вообще ничего евангельского. Даже в кульминационной сцене жертвоприношения Аслана они не видели никаких аллюзий с распятием Христа.
Но мне кажется, здесь не надо опускать руки. Что надо? Объяснять детям христианские мотивы уже существующих сказок и писать новые. Нам нужен свой Гарри Поттер.
Кстати, о мальчике-волшебнике. Не думаю, что это христианская сказка — в том смысле, что не надо ее совать детям от имени Церкви. Однако если дети без нашего спроса ее взяли — это еще не повод с ними ругаться. Почему? Потому что и эта книга может заставлять задуматься над христианскими вопросами. Ведь практически вся сказка посвящена теме власти — власти над обстоятельствами, над самим собой. А кроме того, в «Гарри Поттере» есть и недвусмысленные миссионерские детали: в финале четвертой части, когда злой колдун Волан-де-Морт парализовал Гарри Поттера, у мальчика нет волшебной палочки, чтобы защищаться, он не может сдвинуться с места, не может даже произнести никакого заклинания. И тогда в тексте появляется очень значимая фраза: «Гарри начал молиться». Кому может молиться Гарри? Очевидно, Тому, Чье Рождество и Пасху в школе, где он учится, празднуют. Поэтому беседу с детьми, которые увлекаются «Гарри Поттером», я бы строил, опираясь именно на этот эпизод.
Наверное, не только христианские сказки могут вести ко Христу. Потому что если мы верим, что Христос — Спаситель всего человечества, что через Него совершится пророчество, ожидаемое всеми народами, то, значит, все эти ожидания должны где-то храниться. Возможно — в сказках. Ведь сказки — самый архаичный жанр. В них есть пласты и дохристианской эпохи — семена, которые потом могут вырасти в христианскую мысль...
Конечно, сказки воспринимаются в первую очередь как часть сельской, деревенской культуры. Однако и городские дети сегодня крайне тоскуют по сказке. Приведу один простой пример: был я однажды в детском лагере на Кипре. Самым маленьким ребенком там был четырехлетий Сашенька. Однажды с этим Сашенькой едем на пляж на велосипеде, а дорога проходит через арбузную бахчу. Спрашиваю: «Арбуз хочешь?» Он говорит: «Хочу. А где мы его возьмем?» — «Да вот бахча, они тут растут…» — «А как мы его разрежем?» — «Ударим о камень, и он разобьется на две части». Беру арбуз и разбиваю. Сашенька спрашивает: «А как мы будем есть?» — «Очень просто: тебе половинка и мне половинка, мордой в арбуз — и ешь». Когда вернулись домой, попросил ребенка рассказать родителям, что да как было. Он рассказал, а я не унимаюсь: «Сашенька, а какой арбуз вкуснее: как мы ели — на поле, руками, или как в столовой — на тарелочке, с ножиком?» Он задумался: «Все-таки как мы ели»… Спрашиваю: «А почему?» Знаете, что он ответил? «Так ведь это по-сказочному, по-разбойничьи…»
На заставке фрагмент фото Flickr.com/Kingsley Huang
