За то, что я умру.
Марина Цветаева
Старики, зачем и кому они вообще нужны? Ну ладно раньше: они и с внуками сидели, и по хозяйству помогали, и в очередях стояли, пока дети работали. Но сейчас… Какие Арины Родионовны?! Теперь бабушками становятся лет в сорок, без отрыва от карьеры и личной жизни, и еще успевают собственным малышом напоследок обзавестись, а дедушки, если здоровье позволяет, крутятся кто в бизнесе, кто на двух работах. Но и они жалуются, что не понимают своих детей и внуков, не находят с ними общего языка. А уж семидесятилетние…
Они ползают где-то по обочине жизни, путаются под ногами и только всем мешают — бестолковые, навязчивые, то болезненно подозрительные, то легковерные, как малолетки, то агрессивные, то жалкие и беспомощные. А этот их бесконечный гундеж о своих болезнях.
Какая там мудрость — один старческий маразм! В нынешних реалиях не разбираются, советы дают дурацкие, да еще обижаются, что их никто не слушает. Соцработники от них стонут: вместо благодарности одни капризы, придирки и жалобы по инстанциям. Они словно вымещают на своих благодетелях обиду на все остальное, равнодушное к ним человечество.
Нет, мы, конечно, не звери, и стариков нам жалко. Абстрактно. Как бездомных кошек или собак. Есть, правда, альтруисты — взваливают на себя крест и начинают их опекать. Но таких единицы, как безумных собачников или кошатников. А остальным хватает и того, что приходится заботиться о собственных бабушках и дедушках, мамах и папах, вступивших на финишную прямую.
Как-то после очередной нашей ссоры моя мама сказала мне горько: «А ты почитай Бориса Васильева «Вы чье, старичье?» Там все про нас сказано».
Прочитала.
«Теперь уж редко кто помнит, что старичье — самый благодарный народ на свете. Погладь их мимоходом, слово ласковое скажи — и они, как псы, за тобою ходить будут, у порога от любви и нежности сдохнут. Забыли мы в суетливой ежедневности и о ласке, и о благодарности, и о самих стариках. У порога, говорите, от любви и нежности сдохнут? Так они же все равно сдох… Ну да, это самое, а отчего — вскрытие покажет».
А потом у моей подруги мама повесилась. Двадцать лет болела и просто устала быть всем в тягость.
Фото РИА Новости
Пора! Покоя сердце просит
Говорят, раньше было по-другому. Я помню, нас еще в школе учили, что в первобытном обществе, когда в среднем жили лет по двадцать, те немногие, кто дотягивали до пятидесяти, пользовались всеобщим уважением — а как же, хранители опыта, истории рода, традиций, воспитатели детей. Что в Древней Греции членами ареопага становились только после шестидесяти, а в Древнем Риме высший орган власти прямо так и назывался «сенат» — собрание старых и уважаемых людей. А уж в патриархальной православной России для стариков вообще было Эльдорадо… В общем, «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет».
Что там еще застряло в голове от школьной премудрости? «Мой дядя самых честных правил»? Ну, это у нас точно все знают, даже те, кто «Евгения Онегина» вообще не читал. Так, вертится в памяти, как детская считалка. А если напрячься, если подумать: с каким напутствием классика отправили нас в сознательную жизнь? «Но, боже мой, какая скука / С больным сидеть и день и ночь,/ Не отходя ни шагу прочь!/ Какое низкое коварство/ Полуживого забавлять,/ Ему подушки поправлять,/ Печально подносить лекарство,/ Вздыхать и думать про себя:/ Когда же черт возьмет тебя!»
До меня смысл этих слов дошел лишь сейчас, когда я сама разменяла шестой десяток. И тут же полезло в голову: а какие образы стариков оставил нам «золотой» век русской литературы? Фамусов, старуха-графиня из «Пиковой дамы», скупой рыцарь, Мазепа, Плюшкин, Коробочка, Дикой, Кабаниха, старик Болконский, измывающийся над единственным любящим его существом, княжной Марьей, впавшая в детство старая графиня Ростова… А Достоевский с целой россыпью монстров — от старухи-процентщицы до старика Карамазова и Великого инквизитора? Да и герои наших сказок не лучше: и Баба-яга — не молодка, и Кощей бессмертный — не юноша. Как-то не стыкуется все это с благостной картиной всеобщей уважухи.
Вон Сергей Соловьев пишет, что в древности детям вообще вменялось в обязанность убийство немощных старых родителей, а наши предки-славяне под веселые песни и пляски отправляли своих бабушек и дедушек «на саночках» или «на рогожке» в овраг — помирать. Любили ли их при этом дети и внуки? А почему нет? Но ведь так было принято, все так делали.
В школе жизни нет каникул
Вот и мои интеллигентные, начитанные родители столкнулись когда-то с этой проблемой. Им было тогда чуть за пятьдесят, как мне сейчас — еще не старость, но уже и не легковесная молодость, когда не слишком задумываешься о собственном не столь уж далеком будущем. У нас была обычная советская патриархальная семья — три поколения под одной крышей. Потом дедушка умер, мы с братом выросли и стали жить отдельно…
Бабуля моя, мамина мама, и раньше-то была не подарок, а уж в старости чудила по полной программе. Ругались, мирились, но жили, в общем, нормально, как все. И вдруг у бабушки в одночасье отказали мозги: с вечера еще была просто старушка с причудами, а утром проснулась абсолютно беспомощным бессмысленным существом, как младенец, то и дело хватающимся то за спички, то за нож, так и норовящим то телевизор на себя уронить, то с балкона выпасть.
К такому удару судьбы никто из нас не был готов. Ни я, ни брат бросить работу, чтобы сидеть с бабушкой, не могли. Родители собирались в отпуск, уже и путевки в санаторий купили… Думали-думали, ничего не придумали, зато нашли «соломоново» решение — отложить всё на потом, «на после отпуска», а пока по блату пристроить бабулю в «хорошую» психушку, чтобы была под присмотром.
Понятное дело, из больницы она уже не вышла. Через несколько месяцев ее не стало. А нам в наследство осталось чувство неизбывной, неискупимой вины. Может, оно и привело моих абсолютно нерелигиозных родителей к вере?
Во всяком случае, слова: «Ты в церковь ходишь — тебе легче» я впервые услышала от них именно тогда. Конечно, они были люди образованные и знали, что для любой религии жизнь — переход от рождения к смерти и дальше, к существованию в новом качестве.
Но сами-то мои родители так никогда не думали. Они были из поколения юных ленинцев-сталинцев с промытыми с младенчества мозгами, лишенных семейных преданий, потому что взрослые боялись при детях предаваться воспоминаниям — чтобы те, не ровен час, в школе чего-нибудь не ляпнули и не подвели всех под статью. Большую часть жизни они прожили в мире перевернутых ценностей, где человек звучал гордо, врага, если он не сдавался, следовало уничтожать, а коммунизм, эту молодость мира, надлежало возводить молодым.
Это не они учили меня молитвам и водили за ручку в церковь. Это я, придя к вере взрослой, годами, преодолевая их яростное сопротивление, пыталась хоть по крупицам донести до их сознания евангельские истины.
Помог развал СССР. Оси координат советской идеологии рухнули прямо им на головы, произведя сотрясение основ. Мои старики в одночасье лишились всего: места в общественной иерархии, отложенных за всю жизнь на «достойную старость» сбережений, самоуважения, здоровья. Да, у них был богатый жизненный опыт, вот только передавать его больше было некому и незачем — вокруг с азартом создавали новую реальность, в которой им, «осколкам социализма», просто не было места. Тут поневоле смиришься.
И долго еще, когда я давала маме деньги, она плакала от унижения.
Вот тогда и потянулись мои старики в храм — единственное место, где можно было найти сочувствие и утешение, где их готовы были выслушать… хотя бы на исповеди.
Нет, они ничему не могли меня научить. Или все-таки могли?
В бой идут одни старики
Сегодня стоит включить телевизор, открыть любой глянцевый журнал, и вам объяснят, что старость — это такой аналог молодости, время познания радостей жизни. Были бы деньги. Стариков убеждают, что им и в восемьдесят не заказаны все телесные наслаждения, зазывают на всевозможные курсы, где их обучают ремеслам, иностранным языкам, турфирмы соблазняют их экзотическими путешествиями. Зачем? Да кого это интересует! Говорят, Сократ накануне казни брал урок игры на флейте, а когда его спросили: «Зачем?», ответил: «А когда же еще я успею этому выучиться?»
Удивительное дело: наше общество, ориентированное на молодых, на самом деле с каждым годом всё больше превращается в общество стариков и одновременно всё больше стремится к молодости, словно вообще забывая о существовании старости.
Во всяком случае, старость для нас по-прежнему — лишь растянутый во времени ритуал приготовления всех его участников к смерти одного из них. И хорошо, если ты пока не крайний в этом ряду. Твои дряхлеющие на глазах старики заслоняют тебя своими сгорбленными спинами от холодящего дыхания вечности.
В последние годы мама, измотанная болезнями и мыслью о том, что, не в силах обойтись без моих постоянных забот, «заедает мой век», часто говорила обычное стариковское: «Господи, помереть бы, что ли, скорей. Ну зачем я здесь? Только сама мучаюсь и тебя мучаю». А я все твердила ей: «Мамочка, как же ты не понимаешь? Мне ничего от тебя не нужно. Ты просто живи, просто будь».
Она слушала меня и… не верила.
А ведь я не врала. До меня вдруг дошло: уйдет она, и крайней в ряду останусь я.
Доколе не порвалась серебряная цепочка…
Все начинается с «социальной смерти» (у нас, кстати, наступающей задолго до физической старости — лет в 40-50, когда работодатели перестают читать ваше резюме). Ты постепенно теряешь свободу передвижения, экономическую и социальную конкурентоспособность, ловишь себя на том, что общепринятые нормы, идеалы и ценности становятся тебе чужими.
Ты превращаешься в «отработанный материал». Ты можешь подчиниться или сопротивляться, состариться раньше срока или быть на редкость бодрым для своих лет, сам играть роль старика или навязывать ее тем, кто старше. Но тебе никуда не уйти от неизбежности собственного ухода.
И вот тут, не умея научить нас примером своей жизни, наши старики учат нас самой своей смертью.
Мои уже все ушли. По-разному. Кто-то после долгой болезни, постепенно угасая, кто-то трагически. Последней уходила мама. Десять лет на моих глазах жизнь, болезни, потеря близких смиряли ее, она смягчалась, училась прощать и просить прощения, становилась по-настоящему мудрой. Мне вдруг стало важно, что она думает, я даже сама стала спрашивать у нее совета. А главное, чем беспомощнее она становилась, тем острее и безысходнее была моя любовь и предощущение неизбежного скорого финала. Слава Богу, последние ее годы прошли в Церкви: можно было вместе помолиться, можно было к ней батюшку позвать, чтобы поисповедовал и причастил. Но финальные несколько месяцев, когда страшные слова «терминальная больная» были произнесены и ей, казалось, не оставалось ничего, кроме боли…
Когда-то в порыве горя или отчаяния я, как и все, восклицала: «Господи, за что мне это?!» Потом стала спрашивать: «Для чего, Господи?» Когда уходила мама, я уже не восклицала и не спрашивала, только просила: «Господи, дай мне сил это выдержать». Но в последнюю ее ночь, когда, сжимая мою руку, она всё рвалась куда-то, всё просила помочь ей туда подняться и уже не видела меня, никаких слов, кроме: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мою мамочку!» у меня не осталось. И вообще ничего не осталось, кроме любви. Которая живет и сейчас. И мама живет. Это, наверное, главное, чему мы вообще можем друг у друга научиться. Хотя бы в старости.
А дальше — по апостолу Павлу: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан».
Фото Маргариты Пассмор
Митрополит Сурожский Антоний
Глубины вечности
…Можно стареть и ветшать; а можно еще при молодости обветшать и уже не принадлежать творческому миру. Старость приходит ко всем; но она приходит в разное время. К одним она приходит через годы долгой жизни; к другим она приходит болезнью, разбитостью. И первый наш соблазн: сделать — я хотел сказать «все возможное», но я должен был бы сказать «все невозможное», чтобы удержать то, что уходит: телесные силы, здоровье, блеск живого ума, крепость... Страшно бывает видеть, как они постепенно уходят куда-то... И это большой соблазн, потому что сосредоточиться на том, чего нет, сосредоточиться на том, что убывает, чего не вернуть — самый верный способ задолго до смерти умереть заживо и перестать быть способным на творчество и на то, чтобы оставить наследие другим.
Один французский писатель, говоря о старости, пишет: стареющий человек, который возвращается к первому своему источнику, отходит от вещей временных и уходит в вещи вечные; и хоть виден огонь в глазах молодых, но в глазах старика можно увидеть свет... Вот на что мы должны быть готовы: превратить пламя жизни, огненный подход ко всему в жизни — в тихий свет. Если можно провести такое сравнение, мы должны перейти от слепящего света пасхальной ночи к тому тихому свету славы Божией, к свету невечернему, к свету, который никогда не угаснет, о котором мы поем на вечерне: Свете тихий святыя славы Небесного Бога Отца... Но для этого нужна решительность; нужно принять, что когда уходит одно, может, если мы только этого захотим, вырасти в нашей жизни другое. Перед словами, что есть огонь в глазах молодых и свет в глазах старых, говорится тоже, что по мере того как мы стареем, мы отходим от вещей временных, преходящих и вступаем в то, что вечно и неотъемлемо. Вот на чем мы должны сосредоточить не только внимание нашей мысли, но весь слух, все внимание нашего сердца и нашего существа; не бояться того, что прежнее уходит, а прислушиваться к тому, что постепенно нарастает; не бояться, что шум временного и внешнего до нас доходит заглушенно, все меньше и меньше, а прислушиваться к тому, как нарастает гармония вечной жизни…
…Если бы мы действительно любили каждого уходящего от земли в вечную жизнь, то наша жизнь все больше и больше была бы там, где они, то есть в Боге.
Из книги митрополита Сурожского Антония «Пути христианской жизни»
