Александр АРХАНГЕЛЬСКИЙ (исполняет функции иностранного агента): ЧТОБЫ ГОВОРИТЬ, ЧТО ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ИСЧЕЗЛА, НУЖНО НЕ ВИДЕТЬ СТРАНЫ, А ВИДЕТЬ ТОЛЬКО МОСКВУ

Как изменились отношения интеллигенции и Церкви за постсоветское время и что интеллигенция сегодня может сказать обществу? Что нужно делать для того, чтобы образ Церкви в обществе и масс-медиа был более адекватен, а не сводился к мифам о богатых попах в Мерседесах? Обо всем этом мы поговорили со следующим участником проекта «Интеллигенция» — известным публицистом и писателем Александром Архангельским (исполняет функции иностранного агента).


- Когда в 1988 году были сняты официальные запреты на церковность, в храмы хлынули потоки дотоле расцерковленного населения, и в основе своей это были люди не из интеллигентского сословия. Так кончилась эпоха, начавшаяся в середине 60-х, бурно продолжавшаяся в 70-е годы, которую в определенном смысле можно назвать «роман интеллигенции с Церковью».

В годы этого «романа» происходили вещи, о которых сегодня трудно себе и помыслить. Например, Михаил Шемякин собирался поступать в Санкт-Петербургскую духовную академию, и митрополит Никодим (Ротов) был готов его взять. Однако уполномоченный по делам религии резко воспротивился, после чего Шемякин поехал к архимандриту Алипию в Псковско-Печерскую лавру, и делал там росписи. Причем отец Алипий был совершенно не интеллигентский архимандрит. Он был скорее такой сурово грубоватый, немножко антисемитствующий, с большой охотой окормлявший зарождавшееся русское национальное движение. Но при этом он был открыт всем— хочешь, приходи! Вот такие истории уже в 90-е годы стали почти невозможны. И люди, которые сыграли колоссальную роль в обращении интеллигенции к Церкви, воспринимали происходящее весьма болезненно. 


Сергей Сергеевич Аверинцев в начале 1980-х годов на вопрос, что может быть страшнее нынешних времен, сказал: времена, когда сегодняшние атеисты начнут учить нас Православию. Примерно это и случилось: кафедры атеизма стали кафедрами религиоведения, специалисты по Чернышевскому переключились на Константина Леонтьева и Ильина, церковные «новобранцы» слишком часто искали не веры, а душевного спокойствия, спасения от страха перед жизнью, а не спасения как такового. И, как часто бывает в истории, произошла селекция: кто-то, влившись, остался, а кого-то вынесло этой же волной, и он понесся куда-то дальше.


- Все, что мы знаем о существовании интеллигенции внутри Церкви во второй половине 60-х 70-х годов, говорит, что ситуация тогда была абсолютно не похожа на нынешнюю. Например, сегодняшний стереотип таков, что есть либеральные священники, а есть консервативные. Но тот же отец Александр Мень, в отличие от его последователей, не был либеральным священником, или антилиберальным. 

Также как отец Димитрий Дудко не был, по крайней мере, до конца 80-х, ни консервативным, ни либеральным. Это просто были священники, готовые работать с молодежью, а молодежь была в основном интеллигентской. И это был период очень важный, творческий. Было ожидание того, что рухнут проклятые коммунистические тюремные своды, наступит духовная свобода, которая нас встретит радостно у входа. А у входа, как выяснилось, как бы никто и не ждал. Более того, Церкви после краха атеистического государства не хватало кадров в начале 90-х годов, рукополагали не то чтобы всех подряд, но зачастую вынуждены были брать готовых и неготовых, дозревших и недозревших, иначе некому служить. Могло повезти, и новообращенные, или ищущие веры люди встречали умного и тонкого священника. А могло… Тот же Аверинцев был в настоящем ужасе, когда один священник, крестя на дому одну его знакомую в начале 90-х, указал на книжные полки и молвил: вот от чего вы отрицаетесь!
Впрочем, в истории вообще не бывает очень приятных процессов, не в Священной истории, а в истории, в которой все мы сейчас живем.

- Конфликт нарастает со страшной силой, и будет все жестче и жестче. Более того, я кому-то из своих друзей сказал: ну вот, мы с тобой, как церковные интеллигенты, будем посмешищем для обеих сторон. Может, этим и спасемся — вопреки всему, что делаем.


С одной стороны, происходит восстановление в правах прежних интеллигентских комплексов. Чего эти долгополые меня учить будут, я сам с усам. Куда это они в публичное пространство лезут, это наша территория. С другой стороны, то, что делает порой церковная общественность — лично у меня ощущение, что как будто специально провоцируют эти настроения.


- Например, я имею в виду то, что пишет и говорит симпатичный мне отец Всеволод Чаплин. Про то, что интеллигенты повинны в грехе неприятия сильного государства. Государства как такового. Даже если это советское государство, не говоря уж про сегодняшнее. Или когда он говорит, что интеллигенту нужно доказать свою доброкачественность, послужив на госслужбе. Когда солидаризуется с Кадыровым и рассуждает о православном дресс-коде. Разве это хоть какое-то догматическое значение имеет, нравится нам государственность как таковая или нет? Разве поддерживать право государства на насилие — действительно входит в нравственную обязанность верующего? Разве это не частное дело частного человека, быть державником или антидержавником? Принимать сегодняшнее государство или отказывать ему в доверии? Разве вместо этого не нужно говорить об ответственности за страну, формы государственности которой могут быть разными в разное время? Разве нельзя говорить о христианском чувстве меры и стыда, а не о внешних ограничениях длины юбки? Про объяснение, что архиереям необходимо носить сверхдорогие часы и ездить в роскошных машинах, потому что они выполняют представительские функции в государстве — вообще молчу. Мне лично все равно, какие у кого часы, но лучше уж хотя бы уклониться от обсуждения этой болезненной темы. Потому что такая стилистика защиты ни к чему, кроме реакции отторжения привести не может.

- С моей точки зрения, это образованное, моралистически мыслящее сословие, наделенное чувством особой общественной миссии. Оно возникло не по своей воле в ходе исторических процессов в XIX веке, поскольку церковная среда в тот момент не ответила на некоторые вызовы времени, а свято место пусто не бывает. Когда начинает бурно развиваться наука, меняются привычные социальное роли и резко усложняется картина мира, должны появиться люди, которые могут авторитетно, со знанием дела отвечать на новые вопросы новых слоев. Потому что в какой-то момент обнаруживается, что прежние взгляды, в том числе, церковные, и вновь возникающий опыт не сходятся. Ну вот не сходятся, и все тут. Речь, понятно, не о догматах, а взглядах на устройство мира.


Это то, что митрополит Антоний Сурожский называл радостью сомнения. Если людей не учат тому, что сомневаться не просто не грешно, а хорошо, потому что это сомнение в наших представлениях, а вовсе не в Божественной истине, то происходит внутренний надлом. Владыка Антоний и стал таким Учителем, свободно и при этом глубоко церковно мыслившим. Он не боялся выходить за пределы готовых представлений, сформировавшихся в рамках преходящей исторической традиции, но изнутри религиозного опыт готов был вместе со своей паствой осмыслять меняющийся мир. А в середине 19 столетии таких почти не было. Даже великие пастыри, как митрополит Филарет (Дроздов), не были готовы к проповеди среди «образованцев». То есть, с Пушкиным он мог говорить на одном языке, а с Герценом уже нет. И пока Оптина не стала новой точкой притяжения ищущей интеллигенции (Гоголь все-таки был редким исключением), путаное, но заслуживающее как минимум сострадания, сословие было предоставлено самому себе.


Если не найдутся те, кто говорит как власть имеющий, значит, будут те, кто говорит, как власть присвоивший. Потому что, повторяю, свято место пусто не бывает. Если на пир не идут званые, а пир все равно должен состояться, на него пригласят того, кто пойдет. Не священники, а интеллигенты. Кроме того, на смену исторических обстоятельств запоздало реагирует власть; складывается запрос на общественного деятеля, а земство без интеллигенции со своей задачей не справляется. Ну, а дальше путь понятен. Формируется своего рода полузакрытый орден русской учительной интеллигенции, с чувством особенного избраничества, с указательным пальцем, поднятым вверх. Такое светское одноперстие… И все было бы нормально, если бы это был указующий перст духовного лидера, а не рядового выпускника университета… 
Ничего особенно хорошего в этом нет, но так история сложилась, а все, что в истории складывается, рано или поздно начинает обрастать ритуалом и традицией, в которой неразрывно соединены и хорошее, и плохое. Дурные качества интеллигенции понятны — горделивость, желание отвечать на все вопросы, даже на те, на которые ты не способен ответить, самозванное избранничество и желание управлять миром во всех его проявлениях. А про хорошие так редко говорят — это слой людей, не имеющих корысти, все стремящихся сверять с моральным критерием, и тревожащихся за свою страну и за мир.

— Сегодня, конечно, произошла маргинализация интеллигенции как социального слоя. Но группа-то эта никуда не делась. Более того, и функция ее никуда не исчезла. Давайте посмотрим, что у нас в стране вообще есть. Если выйти за пределы Церкви. У нас есть бизнес, который не мыслит моральными категориями. У нас есть политика, которая вообще не мыслит никакими категориями. У нас нет, строго говоря, исторической нации, потому что советское представление о нации рухнуло, а новое не сформировалось. У нас есть школа, которая должна как-то воспитывать людей, и которая не сама должна давать ответы на эти вопросы, а должна их получать. А получить как бы и неоткуда. И у нас есть опыт развитого мира, который четко говорит, что должно существовать сословие, которое современно отвечает на моральные вопросы. Не на духовные, а именно на моральные.

— Например, в Америке это сословие — крупный бизнес. Он там мыслит моральными категориями. Этот бизнес в превращенных формах является наследником протестантских традиций, не протестантсткой этики в веберовском смысле, а протестанстских традиций. Американский университет — это творение пилигримов, он появлется параллельно с американским бизнесом. Дальше американский бизнес с ним срастается, и если вы почитаете, что Баффет пишет своим акционерам, что Гейтс говорит подросткам, то вы увидите, что они обсуждают не выгоду, а мораль. Это началось с 30-х годов, когда американский бизнес до этого дозрел. Замечательная формула Карнеги: глупо жить бедным, стыдно умирать богатым. Категории стыда и моральных ценностей введены в оборот, они действующие. Я ничего не идеализирую, рая на земле не будет, у американского опыта есть множество оборотных сторон, но там как минимум сформировался круг авторитетных людей, способных напоминать о моральных критериях. Они — из деловых кругов. У нас этого не будет в обозримом будущем, не надо тешить себя иллюзиями. Поэтому история обращает ко всем нам вопрос: кто будет формулировать эти простые взгляды? Не высокие идеи, не формулы спасения в религиозном смысле, а формулы морального ограничения. Никто, кроме интеллигенции, эту задачу выполнить не может.


Справляется ли сама интеллигенция с этой задачей? Да, она не справляется, но никому от этого не лучше. Назовите мне любой другой общественный слой, который это готов сделать, я буду рукоплескать этому слою, и буду работать с ним. Но я никакого такого другого слоя не вижу.

- Она многое может сказать. Давайте сузим вопрос, не об интеллигенции в целом, а о той части интеллигенции, к которой я вроде бы принадлежу — о тех, кто занимается культурой. Потому что есть интеллигенция научно-техническая, есть интеллигенты-бюрократы, а есть гуманитарная интеллигенция. Я не хочу сейчас обсуждать качество произведений, которые назову; мне важна реакция людей на них. Фильм Лунгина «Остров». Его показывают в новогодние дни на телеканале «Россия», и его смотрят более 40% телезрителей. Обычно в праздники показывают клоунов и домохозяек, потому что в это время люди больше ничего не смотрят, пьют водку и закусывают салатом «Оливье».


«Остров» поднимает в людях такие спящие в них чувства, которые могут потом опять заснуть, но тем не менее они ищут себе выход. Этот фильм аппелирует к совести. Пусть он слегка лубочен, но это фильм про народную совесть. И тот, кто говорит с людьми про совесть, получает огромный отклик. Возьмем другое произведение, для другого слоя, роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн переводчик». Без большой рекламы и скидок на аудиторию толстый и сложный роман о смыслах продается миллионным тиражом. Потому что он — про ценности и про идеи.

- А вот это совершенно необязательно. Эта функция отмерла. Властителей дум, которые единолично берут на себя эту миссию, больше нет. Есть очень много важных, но не единоличных работников. Другой вопрос, что работники эти со своей работой плохо справляются. Но больше не будет ни Аверинцева, ни Лихачева, ни отца Александра Меня. Будут не единицы, а десятки, сотни тех, кто пробуждает спящее в человеке (не привнесенное в нем, а спящее в нем) начало. Конечно, эта задача может быть и не выполнена, но тогда нам всем будет очень нехорошо. 


- Никуда. Во-первых, непонятно, куда из нее выписываться. Я в себе опознаю все родовые недостатки интеллигенции, долгие годы воевал и с интеллигенцией, и с интеллигентом в себе. А потом задал себе вопрос: ну хорошо, ты воюешь. Ты можешь выписаться из сословия. А куда ты запишешься? Стой, где поставили, и делай свое дело.

- Нормальное стабильное существование тебе обеспечивает твоя работа. Какая это работа — не имеет ни малейшего значения. Она никак не связана с твоей интеллигентской функцией. Больше не будет советских писателей, которые массово живут литературным трудом. Очень мало будет кинематографистов и режиссеров, позволяющих себе такую роскошь. Чем ты зарабатываешь, если ты интеллигент — это твоя личная проблема. А вот что тыделаешь не для денег, по крайней мере не только для них,— это вопрос общий. Книжки ты пишешь не потому что тебе за них платят, а потому что ты не можешь не писать, и кино ты снимаешь не потому что тебе за него платят, а потому что ты не можешь не снимать. Или организуешь помощь другим людям, как доктор Лиза или как делала Вера Миллионщикова, или как делает в Тарусе доктор Осипов. Кроме того, я по стране очень много езжу. За последние годы не по одному разу был в разных регионах ималеньких городах. Чтобы говорить, что интеллигенция исчезла, нужно не видеть страны. Нужно видеть только город Москву, который вообще отдельная планета. В стране, наоборот, идут противоположные процессы.

Библиотекари, например, уже втянулись в цифровую эпоху и стали разбираться в современных реалиях. Даже вот эти вот пожилые тетеньки. Разбираясь в этих реалиях, они по-другому разговаривают с подростками. Они опять современные люди, и значит, выполняют интеллигентское призвание — просвещать. 
Со школами гораздо хуже. Но если школам дать жить, то и здесь процесс восстановления начнется. Школа — это мощнейший институт формирования сознания, и если она так будет осмыслена государством и обществом, то школа возродится. Труднее будет врачам: в силу общественных и социальных процессов их работа все больше вынуждено становится бизнесом, и, я боюсь, что бизнес уже не отпустит их обратно.

- Мы живем в медийном мире, а он устроен по очень жестоким законам. Так что показывать скандальные сюжеты про Церковь будут. Чтобы это не показывали, для начала этого надо просто не иметь. С другой стороны, мы должны научиться так снимать ту часть церковной жизни, про которую большие медиа не говорят, чтобы это смотрели по доброй воле, например, в Ютьюбе. Не нужно биться за большие каналы, их время вообще уходит. Нужно биться за то пространство, в котором живет нынешнее новое поколение. Пока это поколение не стало поколением атеистов, покажите им другую жизнь. Вот есть благочестивые церковные каналы. Я их не смотрю. Своим и так все известно, а чужим смертельно скучно. А ведь можно снять на обычную камеру такой фильм о жизни обычного священника, что ни один документалист себе не позволит. И тут можно и себя проявить, и Церкви пользу принести. Нужны не парадные фоторепортажи с торжественной службы, а циклы фоторепортажей про жизнь того же сельского священника, про социальную работу Церкви, про Церковь и больницы, про благотворительность Церкви — в самом изначальном смысле этого слова, про помощь людям. Вообще Церковь перестала представать в человеческом облике. Она сейчас предстает преимущественно в торжественно-политическом ракурсе. Но ведь Церковь начинается с сердца, с простой человеческой эмоции. Мы сегодня вообще живем в эмоционально обедненном мире. Подайте милостыню сердцу. Я вас уверяю, что отклик будет. 
Есть большое число умных образованных священников, способных вести полные любви и сочувствия дискуссии с атеистически настроенными молодыми учеными. Не на предмет того, произошел ли человек от обезьяны и нужно ли служить на госслужбе, а на более важные существенные темы: что такое познание? положена ли грань человеку в этом познании? Есть много вопросов, которые волнуют молодых людей, и на которые Церковь может отвечать. Эта молодежь не придет в приход. Приходу надо прийти к ней.   

Мне поначалу казалось в начале 2000-х, что мы движемся к такому западному образу жизни, когда Церковь сама по себе, а образованное сословие само по себе, и они просто толерантно не соприкасаются друг с другом. Хотя наше представление, что западное общество целиком атеистическое или религиозно индифферентное, не совсем верно. Даже в самой атеистической стране Европы, во Франции, на Пасху причащается 6% населения в католических приходах. Тем не менее, я думал, что возможен такой усредненный баланс. Своего рода равнодушие: вы здесь, мы здесь. Но у нас, мне кажется, все идет к другому, к поляризации, к новому русскому расколу. Но я скажу, может быть, страшную вещь: ситуация войны или раскола лучше, чем ситуация равнодушия, потому что когда вы враждуете, вы хотя бы соприкасаетесь. Рано или поздно любая война заканчивается. И вам нужно будет мириться. Конечно, война — это ужасно, это катастрофа. Но, как ни странно, катастрофа лучше, чем болото. Из катастрофы можно выпрыгнуть, а из болота, если вы завязли в трясине, уже нет.