Ярослав Скворцов. Испытание мандарином

Ход конем

Брать интервью у декана факультета Международной журналистики МГИМО Ярослава Скворцова я поехала в университет в период вступительных экзаменов. Центральный вход в МГИМО в это время перекрыт, пробираться нужно через приемную комиссию. Ярослав Львович встретил меня у «фонтана слез» — так называют небольшой фонтанчик, у которого абитуриенты и их родители традиционно собираются в ожидании результатов экзаменов. На факультете МЖ действуют правила для поступающих в творческие вузы, а значит, сюда нужно сдавать творчес­кий конкурс — писать эссе на одну из заданных тем. В принципе, с каким багажом дети пришли поступать, понятно становится именно здесь. Об этом, в первую очередь, я и спросила моего собеседника…

— Один абитуриент в сочинении творческого конкурса написал: «Журналист — это дерево». Когда я вслух прочитал эту фразу экзаменаторам, все буквально замерли. А дальше в работе было пояснение: «Он вдыхает углекислый газ и выдыхает кислород».
— Забавно... А еще? И какова общая картина с поступлением в этом году? Есть сильные дети?
— Мы проверили еще не все работы (интервью проходило в середине июля. — Ред.) и говорить о ситуации в целом мне сложно. Пока ясно только одно: по ЕГЭ в этом году у нас проходной балл ниже, двоек за вступительные сочинения тоже много, увы. А что до ярких мыслей… Среди тем творческого конкурса в этом году был вопрос, почему усиление России на международной арене воспринимается неоднозначно. Один ребенок написал: «Россия — это конь, он скачет по земному шару, куда хочет».
— Необычная метафора... Можно тогда вопрос о политике? МГИМО — государственный, политически ориентированный вуз. Сюда принимают тех, кто во вступительных сочинениях высказывает оппозиционную точку зрения?
— Был у нас интересный эпизод. Один молодой человек после консультации подошел ко мне и спросил: если его точка зрения отличается от официальной, значит ли это, что ему лучше не брать соответствующих тем? Я ответил, что экзамен у нас проходит в формате творческого конкурса, а значит, если вы можете аргументированно, доказательно изложить свою точку зрения, то — вперед, вы не ошиблись в будущей профессии. Но если это будет издевка, плевок, укол, только ради того чтобы уколоть, — значит, вам у нас делать нечего. Потому что такие методы изложения называются хамством. К сожалению, они тоже встречаются во вступительных работах…

«Зачем Вы меня обманули?»

— Мне часто приходилось слышать, что можно научить человека писать новости, но невозможно его научить, как стать Познером или Парфеновым. В чем же задача факультета журналистики?
— Знаете, что ответила великая Майя Плисецкая, когда ей задали вопрос, что вот, мол, Вы столько лет готовите балерин, неужели, когда Вы смотрите на маленьких девочек, Вы не можете сказать, кто из них будущая Павлова, кто Ульяна Лопаткина, а кому в балете вообще делать нечего? Ответ был гениальным:

«Мне всю жизнь дарят цветы, и каждый раз, принося их домой и ставя в вазу, я пытаюсь угадать: какой цветок наутро останется, наберет бутон, а какой засохнет... Я никогда не угадывала».

Так и здесь. Глядя на первокурсников, никогда не знаешь, кто в кого вырастет. Конечно, порой я слышу от коллег: «Я только что разговаривал с твоим студентом — это просто маленький Познер!» Но зарубок я никогда не делал и впоследствии не проверял. Да и неизвестно еще, какой тип журналистики будет так же востребован через пять лет, как сегодня форматы Познера или, скажем, Михаила Леонтьева. Поэтому лично я для себя задачу определяю так: мы принимаем к себе ребят, которым нравится профессия журналиста, мы стараемся создать наилучшие условия для того, чтобы они в эту профессию пришли и себя там чувствовали комфортно. Брать каждого за руку и доводить до редакции — такой цели нет. Но у них есть все возможности сделать это самостоятельно.
Что же касается обучения… Я считаю, что в журналистику надо играть, в хорошем смысле слова. Потому что это игра, которая развивает у молодых людей неравнодушие, любопытство, навык сопоставления разных фактов, поиска информации, анализа… Вкус к жизни, вкус к теме, желание и готовность разобраться в вопросе, понять, что поверхностными вещами дело не ограничивается, есть еще что-то. На занятиях я всегда говорю: представьте, что вы выходите на поляну и, прежде чем начать разводить там костер, вы должны оглядеться. Сейчас, может, мишка за вами выйдет, может быть, слева люди отдыхают, и вы им помешаете, а может быть, у вас пока дров маловато… Умейте сориентироваться в том информационном поле, где вы находитесь, понять, что происходит.
— Вы считаете, удается этому научить?
— Кто хочет, тот может этому научиться. Как в любой творческой профессии или в спорте: тренировка для всех, а дальше — вопрос личной мотивации, кто за чем пришел. У нас много выпускников, которыми можно гордиться. Но вместе с тем… Кто-то приходит к нам, потому что родители отправили — у них глаза потухают довольно быстро, учить их тяжело. Кто-то приходит, казалось бы, за профессией, но лишь для того, чтобы много в ней зарабатывать. И такие люди найдут свое, вопрос только один: какой ценой? Если с помощью фейков и манипуляций — да, это тоже путь. Но дальше каждому придется с этим жить, а жизнь — штука умная, она таких историй не оставляет просто так. Мне жаль, что далеко не все студенты действительно хотят стать хорошими журналистами.
— Но ведь и во взрослой журналистике полно людей, которые занимаются фейками или пишут статьи, соответствующие ожиданиям аудитории, в ущерб реальной картине… И такие журналисты очень востребованы.

— Есть у нас в стране общая проблема — по целому ряду вопросов мы считаем себя экспертами. Например, многие мужчины считают себя экспертами в футболе. Они с ходу объяснят, как надо строить детско-юношеские школы, как тренеров подбирать и так далее, но сами почему-то этого не делают. Так же и с журналистикой. Я все чаще сталкиваюсь с тем, что дети, которые приходят к нам учиться, почему-то думают: журналист — это человек, который знает ответы на все вопросы. Например, на занятии я говорю: посмотрите, какая интересная коллизия, вице-премьеру, который раньше занимался социальными вопросами, теперь могут поручить заниматься Северным Кавказом, почему? Они на меня смотрят как на идиота, в глазах написано: а вам что-то непонятно? Вы у нас спросите, мы вам ответим: во-первых... — и дальше последует стройная цепочка объяснений. Дети при этом даже не пытаются вникнуть в суть вопроса, у них ответ уже готов. Со временем я устал от этого и придумал один прием.

Называю его «мандарин». Беру в руки вот этот предмет  захожу в аудиторию и спрашиваю: «Ребята, что это такое?» Они смотрят на меня с усмешкой: «А вы что, не знаете?» «Нет, — говорю, — я у вас спрашиваю». Они отвечают: «Это мандарин». Тогда я объявляю: «Сегодня это ваша тема, расскажите мне про него все, что можете». — «А что про него рассказывать? Да мы все про него знаем. Это такой фрукт, который растет в теплых краях, у него, там, мякоть, косточки...» — и так далее. Спустя время до кого-то доходит: «А, я понял, что вы хотите спросить! Я вижу, что у него красные вкрапления. В Абхазии есть мандариновая мафия...» — дальше следуют рассуждения про мафию. Потом кто-то, более мирно настроенный, говорит: «Да ерунда это все, мандарин — это символ Нового года, Рождества, это запах мандариновых корок...» — и я слышу рассказы про новогоднее настроение. «Отлично, — говорю я, — вы прекрасно все это рассказываете, лови́те!» — и вот так, как вам сейчас, кидаю им описываемый предмет.
— Ой… Так он же пластмассовый! А я еще голову ломала, как он у Вас тут не испортился с окончания семестра…
— Именно что пластмассовый. Человек ловит его и меняется в лице. А я говорю: «И зачем вы меня обманули? Зачем вы мне сейчас все это рассказывали? Разве ваше рассуждение имеет какое-то отношение к этому предмету?» Студенты обычно отвечают, что это я их обманул, но я объясняю: «Разве? Я всего лишь спросил, что это такое. И получил от вас ответ. Вы же не встали, не взяли его в руки, не попробовали. Вы оценили его по трем критериям — форма, цвет и размер. Вкус, происхождение, содержимое, наличие или отсутствие корки — все это вас не интересовало. Но вы тут же начали мне все о нем рассказывать. То, чем вы сейчас занимались, — это то, чем каждый день занимается плохая журналистика в девяноста девяти случаях из ста. Именно так оценивают предметы, явления, людей, институты, организации… Вы услышали: на нашу территорию упал очередной снаряд — и начинается: «А, ну все понятно! Россию подталкивают к началу агрессии против Украины, Украина, в свою очередь...» — и так далее. И все это журналист разъясняет, не выезжая из редакции. Или авария в московском метро: «А, все понятно! Увлеклись стройкой и забыли, что…» — далее по тексту. А вы узнали причину? Вы приехали на место событий? Поговорили со специалистами? Понюхали этот «мандарин»? Попробовали на язык? — «Нет, зачем, я же вижу, что происходит…» Но в том-то и дело, что нет. Проблема в том, что так рассуждают не только журналисты. К сожалению, это наша обычная обывательская манера рассуждения. И эту обывательскую аудиторию обслуживают обывательские медиа. Помните фразу? «Ужасная, отвратительная программа "Окна"! И главное — как поздно показывают!»

Менеджер образовательных услуг

— Сейчас много говорят о смене ролевых моделей в образовательном процессе. Традиционным отношениям «учитель — ученик» теперь в большей степени подходит определение «продавец — покупатель». То есть педагог сегодня должен продумать чуть ли не рекламную кампанию для своей дисциплины, в которой студент зачастую не заинтересован. Вы разделяете такой взгляд?
— Вы, наверное, знаете, в высшей школе сейчас принято устойчивое выражение «оказание образовательных услуг». Вместо слова «обучение». И, как шутят некоторые наши коллеги, пройдет несколько лет — и мы забудем слова «профессор», «учитель», «наставник», а будем говорить «менеджер по оказанию образовательных услуг». Воспринимать это как трагедию или как данность? Наверное, не стоит относиться к этому как к сугубо доминирующей тенденции. Да, шаги нынешнего этапа реформы образования сводятся к ужесточению системы отчетов, написанию программ по жестким критериям… И в принципе понятно, зачем это делается. Еще десять лет назад люди приходили в институт и понимали, что для многих из них он будет основным и последним местом в получении образования. Теперь же, с введением двухуровневой системы, очень многие после получения степени бакалавра продолжают обучение в магистратуре — и не обязательно в МГИМО, не обязательно в Москве и не обязательно в России. Поэтому наши дипломы должны максимально приближаться к стандартам ведущих зарубежных вузов, поэтому в расписании появились дисциплины по выбору — студенты сами решают, что им нужно. На этом фоне меняются и отношения «педагог — ученик». И иногда это изменение происходит в пугающем направлении: я пришел получить знания, вы мне их дайте — и на этом мы расстанемся, а если мне что-то не понравится — я встану и уйду раньше, прямо с занятия… Лично мне не хотелось бы, чтобы на моих пáрах царила такая атмосфера. Не хочу думать, что когда-нибудь настанет день, когда клиенты или покупатели образовательных услуг смогут позволить себе такую модель поведения.
— Но Вы же сами говорите: такова тенденция. Можно ли этому противостоять?
— Не буду оригинальным, если скажу, что неравнодушный лектор всегда найдет способ заинтересовать своим предметом. Но нужно иметь в виду еще два момента. Во-первых, поглядывать на календарь и помнить, что мир вокруг меняется.

Например, я постоянно сталкиваюсь с таким явлением: студенты абсолютно уверены, что, если они запрашивают что-то в поисковике Интернета и получают ноль результатов поиска, это означает, что того, о чем они спрашивают, не существует. Эту примету времени необходимо учитывать, когда входишь в аудиторию.

Во-вторых, нужно честно отвечать себе на вопрос: как то, что я даю, поможет студенту в его профессиональной жизни? И в жизни вообще?
Учитель — он ведь тоже учится, мы не зря говорим об образовании длиною в жизнь, life long education. Когда учились мы, целый ряд дисциплин нам давали в более полном объеме, и мы готовы были все это воспринять. У нынешнего поколения другое мироощущение, у них нет навыка складывать в копилку все, о чем им рассказывают. Что тут делать, рвать на себе волосы? А смысл? Сдвиги в системе образования — явление не уникальное. В представлении о базовых ценностях, например, тоже многое изменилось. Если в ряде европейских стран сейчас отказываются от понятий «отец» и «мать», то куда уж дальше? Осталось ли еще что-то базовое и безусловное, что не подвергалось бы сомнению? Перемены в отношениях «учитель — ученик» на этом фоне выглядят даже закономерными. Задача педагога здесь вполне понятна: он должен по-прежнему быть интересным студенту. А для этого нужно постоянно работать над собой.

Где прячется жизнь

— Ярослав Львович, вот слушаю я Вас и думаю: мы действительно делаем что можем, чтобы дети получали достойное образование и росли умными журналистами. Думаю, в других вузах делают то же самое. Но почему тогда у нас гораздо больше такой журналистики, которой мы никого не обучали?
— У меня к Вам встречный вопрос: почему, как Вы думаете, у нас не раскрутился на должном уровне проект Общественного телевидения?
— Мне кажется, тут много причин. Например, не произошло выхода на аудиторию.
— А российское общество нуждается в принципе в общественных медиа? Или оно до них еще не доросло?
— Но когда-то ведь мы дорастем…
— Надеюсь. Но пока они нам не очень-то нужны. Как бы высокомерно с моей стороны это ни прозвучало. Если прийти к человеку и сказать:

«А ты хочешь качественное телевидение, чтобы там были люди, которые пока не попадают на экран, которые рассказывали бы тебе глубокие вещи и заставляли тебя думать?»  «Да», — ответит зритель.  «Хорошо, будет, но за это надо платить 400 рублей в месяц...» — «Ой, нет, спасибо, я и своим "зомбоящиком" вполне доволен».

Понимаете, удел умной журналистики — быть непопулярной, в смысле охвата аудитории. Это всегда будет узкий круг людей. Так же как любой человек в России знает имена Пушкина, Лермонтова, Достоевского и Толстого, но много ли тех, кто периодически открывает их книги? Массовый спрос существует в любой культуре, поэтому у нас он тоже большой, и у него свои особенности. Массовая журналистика этот спрос вполне удовлетворяет. Вы знаете, например, какая городская газета висит на автобусной остановке в Дивееве, в поселке, где находится крупнейший женский монастырь? Газета «Советская Россия», свежий выпуск. Как в старые добрые времена… Но как одно сочетается с другим? По-моему, дело в том, что у нас не очень много людей, которые готовы думать, ломать стереотипы, понимать, что между черным и белым есть серый и масса его оттенков.
— А может быть, дело в том, что мы просто не справляемся с теми потоками информации, которые на нас льются со всех сторон? И мозг защищается тем, что плывет по течению, потребляет информацию из привычных источников?
— Как человек — сам кузнец своего счастья, так и от информационных потоков у каждого в арсенале есть пара-тройка зонтиков или непромокаемый плащ. Мне кажется, мы умеем от них прятаться. Вот сижу я дома, смотрю фильм по «Культуре», приходит моя мама и говорит: «Ты что, не смотришь Соловьева? Да там сейчас такие баталии…» — «Мам, а что в этом интересного?» — «Ничего ты не понимаешь. Там жизнь настоящая проходит!» Наверное... А вот когда я стажировался в Университете Дьюка в Северной Каролине, у меня был друг — немец, который приехал из крошечного города Бремен. Как-то мы с ним поехали в Вашингтон, сидим в интернет-кафе, он кому-то что-то пишет. Потом выходим — и я вижу, он задумался о чем-то вечном. Я спрашиваю: «Кристоф, все нормально?» Он отвечает: «Понимаешь, у меня есть приятель, мы с ним вместе работали на бременском телевидении. Он мне сказал несколько лет назад: да ну ваш сумасшедший город Бремен, суета здесь такая! — и уехал в деревню. Я пишу ему сейчас, что мы с Ярославом гуляем по Вашингтону... А он мне в ответ: «А мы сегодня соседу крышу поменяли, и у меня корова отелилась... Вот это жизнь!» И Кристоф, видимо, задумался, что жизнь проходит мимо него, мимо меня и мимо Вашингтона, — она где-то там, в маленькой деревне…

Вопрос Марселя Пруста

— При МГИМО достраивается большой православный храм, временный храм уже два года как открыт… Что все это значит? Вам наверняка приходилось отвечать на вопросы, зачем при светском государственном вузе церковь? Я помню общественные дебаты еще до начала строительства, когда часть людей говорили: лучше бы детскую площадку тут поставили…
— На эти реплики ответ не изменился: не надо выбирать между храмом и детской площадкой, должно быть и то, и другое. Мне нравится позиция нашего настоятеля, протоиерея Игоря Фомина. На риторические вопросы «Зачем тут строить храм?» он отвечает делами. У нас открыта воскресная школа, с многодетными семьями постоянно работают, в детский дом прихожане ездят… Бывают такие ситуации, когда нужно делать, а не говорить. И многие вопросы сами собой отпадают.

А что касается назначения церкви при вузе… Есть на Западе традиция, когда при крупных университетах обустраиваются храмы. Хорошая традиция. Но вот однажды я путешествовал с семьей по Америке и оказался в Чикаго, а там, в местном университете, есть храм Ротшильда. Я попытался расспросить: а почему храм так называется? К какой конфессии он относится? Какие здесь бывают богослужения? На это мне ответили: «Да нет, просто Ротшильд это все построил». Я вижу, странное дело: вроде бы мы говорим по-английски, но меня явно не понимают. «А что вас смущает? — задали мне наконец вопрос. — У нас университет, при университете должен быть храм. Здесь вручают дипломы, аттестаты, посвящают в студенты, здесь проходит заседание ученого совета...» — «А службы здесь бывают?» — «А зачем? Пару лет назад приходил ксендз, мы под Рождество молились...» Иными словами, храм — это только традиция, атрибут; он должен быть при университете, как и кампус, библиотека, стадион, бассейн… Раз в год все надевают мантии и шапочки, собираются там, как в клубе, говорят друг другу что-то вроде «education forever» и расходятся. Частью жизни университета храм не становится, это всего лишь стены. По-моему, это странный подход. Мне кажется, храм не должен превращаться в клуб или конференц-зал для торжественных мероприятий.

— А у храма при МГИМО в этом смысле какое назначение?
— Самое прямое: чтобы там служили Богу, и чтобы все желающие могли там молиться. Никто никого туда насильно не ведет, и хорошо, что он стоит в некотором удалении от вуза. Но я заметил: со временем туда все чаще стали заходить наши студенты и мои коллеги. В свое время мне очень хотелось, чтобы мы все быстро построили, чтобы прошел первый молебен, на котором соберется много народу… Потом я понял: такие вещи быстро не происходят. И это тоже хорошо. Мысль о приходе в храм нужно выносить в себе, сформулировать для себя жизненно важные вопросы. Главное, чтобы у человека всегда была возможность туда прийти, и с ним там тепло поговорили, а он был бы готов слушать. Храм — это не трибуна, это место для очень камерного разговора с самим собой и с Богом.
— Вы — староста прихода, занимаетесь организационными делами… Как все это началось?
— Не знаю, искренне говорю. Как мы встретились с отцом Игорем, почему именно ко мне он обратился с таким вопросом, почему мне предложили быть старостой… Это было на встрече выпускников МГИМО. Профессор Алексей Викторович Шестопал рассказал тогда в своем выступлении, что есть такой проект — храм построить. У нас много разных проектов возникает: кто-то команду КВН спонсирует, кто-то футбольное поле обустраивает… И тут вдруг… храм. У меня тогда было ощущение, что все пойдет очень быстро: землю найдем, деньги — тоже не проблема… Оказалось, что и то, и другое — проблема. В смысле, все в итоге получилось, но не волшебным образом, а большими трудами. Я вообще ничего не знал о том, как строится храм. Всему пришлось учиться буквально на ходу.
— А как случилось, что Вы пришли к вере? Это со строительством было связано?

— Нет, это случилось раньше, когда родился мой сын. Как-то само собой получилось, причем и у меня, и у жены. Мы крестились вместе, через три года обвенчались. А сын мой, кстати, крещенный в младенчестве, впервые захотел поговорить о Боге именно с отцом Игорем Фоминым — после того, как они с батюшкой вместе в футбол поиграли. На него такое впечатление произвел человек в подряснике, который гоняет мяч по полю… Саша задал ему вопрос, который его очень волновал: почему у него веревочка от крестика все время обрывается? Кто-то из друзей, наверно, сказал ему, что это плохая примета. Отец Игорь что-то ему объяснил про приметы, что ерунда это все… Но странное дело — крестик после этого перестал обрываться. Так началось их общение.
— Вы работаете в вузе, в административной системе. Вам часто приходится соотносить свои действия и шаги с Вашей верой? Или поводов особо нет?
— Они есть постоянно. Заповедь «Не убий» вспоминаешь каждый день. Она ведь не только о том, что нельзя убивать в буквальном смысле, — это очевидно. Она такова, что, если ты кого-то осудил в душе — ты уже ее нарушил. Или если несправедливо, не вовремя высказал что-то человеку, не заметив, в каком он состоянии.
Христианство учит критическому отношению прежде всего к себе. И ты пытаешься вовремя себя остановить, подумать и взвесить, прежде чем что-то сделать. Жаль, что получается далеко не всегда.
— Вы считаете, это вера помогает так смотреть на мир? Кто-то поступает именно так, не будучи христианином. Это, скорее, вопрос внутренней культуры, опыта. А что дает именно вера?
— Она дает ответ на последний вопрос из списка Марселя Пруста, который так любит приводить в конце своей программы Владимир Познер. Я всегда смотрю его передачи ради этого последнего вопроса. Он о том, что вы скажете Богу, когда окажетесь перед Ним. Я знаю, Он многое с меня спросит: тут я кого-то не заметил, здесь поступил не так, как надо, там что-то забыл… И это будут очень серьезные вопросы. Чем раньше начнешь искать ответ — деятельно, а не умозрительно, — тем лучше.