Поразить Достоевского: какой французский роман восхитил русского писателя?

«Le laid, c’est le beau» («Безобразное тоже прекрасно») — вот формула, под которую лет тридцать тому назад самодовольная рутина думала подвести мысль о направлении таланта Виктора Гюго, ложно поняв и ложно передав публике то, что сам Виктор Гюго писал для истолкования своей мысли… Однако ж, нападки и насмешки давно исчезли, а имя Виктора Гюго не умирает, и недавно, с лишком тридцать лет спустя после появления его романа «Notre-Dame de Paris» («Собор Парижской Богоматери»), явились «Les Misérables» («Отверженные»), роман, в котором великий поэт и гражданин выказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что весь свет облетело его произведение, все прочли его, и чарующее впечатление романа полное и всеобщее. Давно уже догадались, что не глупой карикатурной формулой, приведенной нами выше, характеризуется мысль Виктора Гюго. Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная, формула ее — восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль — оправдание униженных и всеми отринутых парий общества. Конечно, аллегория немыслима в таком художественном произведении, как например «Notre-Dame de Paris». Но кому не придет в голову, что Квазимодо есть олицетворение пригнетенного и презираемого средневекового народа французского, глухого и обезображенного, одаренного только страшной физической силой, но в котором просыпается наконец любовь и жажда справедливости, а вместе с ними и сознание своей правды и еще непочатых, бесконечных сил своих. Виктор Гюго чуть ли не главный провозвестник этой идеи «восстановления» в литературе нашего века. По крайней мере он первый заявил эту идею с такой художественной силой в искусстве. Виктор Гюго бесспорно сильнейший талант, явившийся в девятнадцатом столетии во Франции.

Фёдор Достоевский

---

Автор

Виктор Гюго (1802–1885) — французский прозаик, поэт и драматург. Главный теоретик и вождь французского романтизма. К моменту написания «Отверженных» (1862) Гюго был живым классиком, автором бестселлера «Собор Парижской Богоматери», ряда пьес и сборников стихотворений. Гюго читали по всему миру. В Музее восковых фигур мадам Тюссо уже стояла фигура писателя. Однако к 1860-м годам Гюго не просто популярный писатель-романтик. Он — видный политический деятель, отважный обличитель деспотичной диктатуры Наполеона III и эмигрант, вынужденный после государственного переворота 1851 года уехать из Франции на Нормандские острова. Но даже за переделами родины его громкий голос обращен к простому французскому народу, к обычному человеку, который страдает от зла и несправедливости. В одном из своих стихотворений, «Тем, кого попирают», Виктор Гюго восклицает:

«Я всем поверженным и угнетенным друг»:
Я защищаю тех, кто слаб,
кто заблуждался,
Кто без защиты в тьме,
гнетущей их, остался
И впал в безумие
в трагические дни.

(Пер. Вс. Рождественского)

У Гюго были сложные отношения с Ка­то­лической Церковью. Тем не менее, по свидетельствам исследователей, он был верующим человеком. Ему христианский взгляд на мир нашел отражение в его твор­честве.

Гюго и Достоевский

Имя Виктора Гюго было известно в России уже в конце 1820-х — начале 1830-х годов. Его главные произведения переводились на русский язык почти сразу же после их появления на французском. Достоевский был одним из главных почитателей Гюго среди русских литераторов. Еще в юности восхищение Достоевского вызывали драмы и лирика французского автора. А «Последний день приговоренного к смерти» (1829) Гюго, который написан от лица человека приговоренного, но не знающего, за какое преступление его осудили, особенно сильно повлиял на русского прозаика. «Отверженные» же поразили Достоевского близостью ему самому многих основных тем книги: бедности, преступления и наказания, милосердия, добра и справедливости.

История создания и публикации

Гюго начал писать «Отверженных» в 1845 году. Потом последовал длительный перерыв. Но в 1862 году, когда роман был окончен, началась одна из самых величественных операций в истории книгоиздания. Одновременно над переводом романа корпели девять переводчиков. Первая часть «Отверженных», «Фантина», благодаря серьезной рекламной кампании, вышла в Париже, Лондоне, Неаполе, Будапеште, Санкт-Петербурге, Рио-де-Жанейро и еще ряде крупных городов мира. Чтобы купить новый роман Гюго, в парижские книжные магазины стояли толпы, похожие на очереди за хлебом. А в книжных лавках до потолка стояли тысячи экземпляров «Отверженных». За несколько часов первый огромный тираж романа был раскуплен.

О чем роман?

«Отверженные» — роман из жизни «низов», о жертвах общественной несправедливости, написанный в защиту угнетенного народа. В предисловии к первому изданию романа Гюго утверждал, что «эта книга от начала до конца в целом и в подробностях представляет движение от зла к добру, от несправедливого к справедливому, от ложного к истинному, от мрака к свету…». Герой романа Жан Вальжан, бывший каторжник, отверженный, испытывающий злобу ко всему и всем, после девятнадцатилетнего заключения полностью пересмат­ривает свою жизнь. Он помогает беднякам, «отбросам общества» и даже своим врагам. Перед читателем разворачивается громадное социально-историческое полотно почти полувековой французской истории: поражение под Ватерлоо, падение Реставрации, Июльская монархия, баррикады 1848 года и др.
В «Отверженных» Гюго говорит о проблемах современности, революции и мирного преобразования общества. Именно добро, по мысли писателя, способно изменить поврежденный мир:

К народу я иду. С любви я начинаю.
И все наладится.
Я с вами потому,
Что добрым быть хочу наперекор всему.

(Пер. Вс. Рождественского)

Смысл романа и его влияние

Гюго говорил, что итальянский поэт Данте «произвел фурор в поэзии; я попытался сделать то же самое с действительностью». Гюго понимал творчество как общественное служение и верил, что словом можно изменить мир к лучшему. Все тексты писателя наполнены чувством подлинного участия в судьбах угнетенных. В своем главном социальном романе-эпопее «Отверженные» Гюго ставит и неутешительный диагноз современному ему обществу, и внушает людям оптимизм и веру в то, что грядут перемены к лучшему, в то, что любые страдания можно преодолеть. Защита униженного и оскорбленного человека — один из ключевых нравственных призывов книги, которая строится по принципу обращенной к людям проповеди.

На Францию того времени «Отверженные» оказали удивительное влияние. Государство пыталось обелить себя. Император и императрица открыто занимались благотворительностью, при них в моду вошла филантропия. Правящие круги заинтересовались многими «больными» вопросами, в частности эксплуатацией женщин в промышленности. Власти начали заботиться о сиротах и об образовании нищих и бедных людей.

---

«Вас зовут “брат мой”»

Отрывок из романа «Отверженные» Виктора Гюго

В этом отрывке мы читаем о судьбоносной встрече епископа Мириэля и главного героя — каторжника Жана Вальжана, после которой он начинает пересматривать свою жизнь.

Дверь открылась.

Она открылась широко, настежь; видимо, кто-то толкнул ее решительно и сильно. Вошел человек. Это тот самый путник, который только что блуждал по городу в поисках ночлега.

Он вошел, сделал шаг вперед и остановился, не закрывая за собой двери. На плече у него висел ранец, в руке он держал палку, выражение его глаз было жесткое, дерзкое, усталое и злобное. Огонь камина ярко освещал его. Он был страшен. В этой внезапно появившейся фигуре было что-то зловещее.

Епископ устремил на вошедшего пристальный и спокойный взгляд.

Он уже открыл рот, видимо, собираясь спросить у пришельца, что ему угодно, но человек обеими руками оперся на палку, окинул взглядом старика и, не ожидая, пока заговорит епископ, начал громким голосом:

— Вот что. Меня зовут Жан Вальжан. Я каторжник. Я пробыл на каторге девятнадцать лет. Четыре дня назад меня выпустили, и я иду в Понтарлье, к месту назначения. Вот уже четыре дня, как я иду пешком из Тулона. Сегодня я прошел двенадцать лье. Вечером, придя в этот город, я зашел на постоялый двор, но меня выгнали из-за моего желтого паспорта, который я предъявил в мэрии. Ничего не поделаешь!

Я зашел на другой постоялый двор. Мне сказали: «Убирайся!» Сначала на одном, потом на другом. Никто не захотел впустить меня. Я был и в тюрьме, но привратник не открыл мне. Я залез в собачью конуру. Собака укусила меня и выгнала вон, словно это не собака, а человек. Можно поду­мать, что она знала, кто я такой. Я вышел в поле, чтобы переночевать под открытым небом. Но небо заволокло тучами. Я решил, что пойдет дождь и что нет бога, который мог бы помешать дождю, и я вернулся в город, чтобы устроиться хотя бы в какой-нибудь нише. Здесь, на площади, я уже хотел было лечь спать на каменной скамье, но какая-то добрая женщина показала мне на ваш дом и сказала: «Постучись туда». Я постучался. Что здесь такое? Постоялый двор? У меня есть деньги… Целый капитал… Сто девять франков, пятнадцать су, которые я заработал на каторге за девятнадцать лет… Я заплачу. Отчего же не заплатить? У меня есть деньги. Я очень устал, я шел пешком двенадцать лье и сильно проголодался. Вы позволите мне остаться?

— Госпожа Маглуар! — сказал епископ. — Поставьте на стол еще один прибор.

Человек сделал несколько шагов вперед и подошел к столу, на котором горела лампа.

— Погодите, — продолжал он, словно не поверив своим ушам, — тут что-то не то. Вы слышали? Я каторжник. Я прямо с каторги.

Он вынул из кармана большой желтый лист бумаги и развернул его.

— Вот мой паспорт. Как видите — желтый. Это для того, чтобы меня гнали отовсюду, куда бы я ни пришел. Хотите прочитать? Я и сам умею читать. Выучился в заключении. Там есть школа для тех, кто желает учиться. Посмотрите, вот что они вписали в паспорт: «Жан Вальжан, освобожденный каторжник, уроженец…» — ну да это вам безразлично… — «пробыл на каторге девятнадцать лет. Пять лет за кражу со взломом. Четырнадцать за четырехкратную попытку к побегу. Человек этот весьма опасен». Ну вот! Все меня выбрасывали вон. А вы? Согласны вы пустить меня к себе? Это что, постоялый двор? Согласны вы дать мне поесть и переночевать? У вас найдется конюшня?

— Госпожа Маглуар! — сказал епископ. — Постелите чистые простыни на кровати в алькове

Епископ обратился к незнакомцу:

— Сядьте, сударь, и погрейтесь. Сейчас мы будем ужинать, а тем временем вам приготовят постель.

Только теперь смысл сказанного дошел до сознания путника. На его лице, до этой минуты суровом и мрачном, изобразилось чрезвычайное изумление, недоверие, радость. Он забормотал, словно помешанный:

— Правда? Быть этого не может! Вы оставите меня здесь? Не выгоните вон? Меня? Каторжника? Вы называете меня «сударь», вы не говорите мне «ты». «Убирайся прочь, собака!» — вот как всегда обращаются со мной. Я был уверен, что вы тоже прогоните меня. Ведь я сразу сказал вам, кто я такой. Спасибо той славной женщине, что научила меня зайти сюда! Сейчас я буду ужинать!

Кровать с матрацем и с простынями, как у всех людей! Кровать! Вот уже девятнадцать лет, как я не спал на кровати! Вы позволили мне остаться? Право, вы добрые люди! Впрочем, у меня есть деньги. Я хорошо заплачу вам. Прошу прощенья, как вас зовут, господин трактирщик? Я заплачу, сколько потребуется. Вы славный человек. Ведь вы трактирщик, правда?

— Я священник и живу в этом доме, — сказал епископ.

— Священник! — повторил пришелец. — Ох, и славный же вы священник! Вы, значит, не спросите с меня денег? Вы — кюре, не так ли? Кюре из этой вот большой церкви? Вы добрый человек, господин кюре, вы никем не гнушаетесь. Это так хорошо — хороший священник! Вам, значит, не понадобятся мои деньги?

— Нет, — ответил епископ, — оставьте ваши деньги при себе Вы, должно быть, сильно озябли, сударь?

Всякий раз, как он произносил слово «сударь» ласковым, серьезным и таким дружелюбным тоном, лицо пришельца озарялось радостью. «Сударь» для каторжника — это все равно, что стакан воды для человека, умирающего от жажды. Опозоренные жаждут уважения.

— Господин кюре! — сказал пришелец. — Вы добрый человек. Вы не погнушались мною. Вы приютили меня у себя. Вы зажгли для меня свечи. А ведь я не утаил от вас, откуда я пришел, не утаил, что я преступник.

Епископ, сидевший с ним рядом, слегка прикоснулся к его руке.

— Вы могли бы и не говорить мне, кто вы. Это не мой дом, это дом Иисуса Христа. У того, кто входит в эту дверь, спрашивают не о том, есть ли у него имя, а о том, нет ли у него горя. Вы страдаете, вас мучит голод и жажда — добро пожаловать! И не благодарите меня, не говорите мне, что я приютил вас у себя в доме. Здесь хозяин лишь тот, кто нуждается в приюте. Говорю вам, прохожему человеку: этот дом скорее ваш, нежели мой. Все, что здесь есть, принадлежит вам. Для чего же мне знать ваше имя? Впрочем, еще прежде чем вы успели назвать мне себя, я знал другое ваше имя.

Человек изумленно взглянул на него.

— Правда? Вы знали, как меня зовут?

— Да, — ответил епископ, — вас зовут «брат мой». Вы вышли из юдоли печали. Но послушайте. Залитое слезами лицо одного раскаявшегося грешника доставляет небесам больше радости, чем незапятнанные одежды ста праведников. Если вы вышли из этих печальных мест, затаив в душе чувство гнева и ненависти к людям, вы достойны сожаления; если же вы вынесли оттуда доброжелательность, кротость и мир, то вы лучше любого из нас.

Между тем Маглуар подала ужин: постный суп с размоченным хлебом и солью, немного свиного сала, кусок баранины, несколько смокв, творог и большой каравай ржаного хлеба. Она сама догадалась добавить к обычному меню епископа бутылку старого мовского вина.

На лице епископа внезапно появилось веселое выражение, свойственное радушным людям.

— Прошу к столу! — с живостью сказал он.