Исходя просто из своего жизненного опыта, могу сказать, что к вопросу «читать или не читать Евангелие?» принципиально по-разному подходишь в зависимости от того, в какой традиции пребываешь. Не только в смысле принадлежности к какой-либо религии или конфессии, но и в смысле того, чем ты живешь. И с моей точки зрения, Новый Завет вообще не может быть прочитан и понят сам по себе — вне истории, веры, церковности.
Отчаяние
Вот, от рождения я был атеистом, в семье никогда не слышал о Боге. Слышал только о том, что человек умирает и что вечной жизни не существует. И я пытался (несмотря на какой-то внутренний ужас перед этим «фактом») принять атеизм и материализм как данность. А если так, то и самой потребности читать какую-либо книгу не-художественную, с «архаичным» содержанием не было. Из древней литературы по-настоящему потряс меня лишь эпос о Гильгамеше. Потому только, что из него, через тысячелетия, пробился ко мне ровно такой же ужас перед неизбежностью смерти, какой был мне хорошо знаком. Это сильный и страшный момент, когда эпический герой Гильгамеш, убедившись в смерти своего друга Энкиду, мечется, потрясенный смертным ужасом, и буквально криком кричит:
И я не так ли умру, как Энкиду?
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь и бегу в пустыню.
(...)
Энкиду, друг мой, которого так любил я,
С которым мы все труды делили, —
Его постигла судьба человека!
Шесть дней, семь ночей над ним я плакал,
Не предавая его могиле, —
Не встанет ли друг мой в ответ на мой голос?
Пока в его нос не проникли черви!
Устрашился я смерти, не найти мне жизни!
(...)
Дальним путем скитаюсь в пустыне:
Как же смолчу я, как успокоюсь?
Друг мой любимый стал землею!
Энкиду, друг мой любимый, стал землею!
Так же, как он, и я не лягу ль,
Чтоб не встать во веки веков?..
(Перевод с аккадского И. М. Дьяконова)
Меня поражала сила этого переживания, которое было знакомо и мне с того самого мига, когда лет в пять я впервые впустил в себя слова о смертности. На этом фоне вопроса: «Зачем ты живешь?» у меня тогда не было, он был слишком велик и страшен. Легче было погрузиться в поток чисто человеческих потребностей: увлечений, дружб, интересных книг, фильмов... Я в них «купался», пытался ими жить. И среди моих книг тогда не было Евангелия. Думаю, и не могло быть.
Однако лет в девятнадцать я осознал, что не могу уже назвать себя неверующим человеком. Причем к вере меня вел вовсе не страх смерти, а вдруг окрепшее понимание своей ответственности. За свою жизнь, за мои отношения с другими людьми. Появилось ощущение, что я должен жить иначе. И постепенно стало ясно, что без Бога это — нерешаемая проблема. Вот с этого момента я и начал осознанные попытки прочесть Евангелие.
Блуждание
Но чтение не шло… Сейчас я понимаю: если ты пытаешься взяться за чтение Писания, не вникая в традицию, породившую эти святые книги, ты обязательно «спотыкаешься» на каком-нибудь месте: либо на перечислении рода Иисусова, либо на чудесах, которые там описаны. Спотыкаешься и думаешь: «Ну, видимо, это элемент мистического сознания людей, которые жили много тысяч лет назад...» И ты, «современный человек», через это «продраться» не можешь, не понимаешь, зачем все это!..
Ответ на вопрос «Кто такой Бог?» — совершенно разный, в зависимости от религиозной (либо антирелигиозной) традиции. И Евангелие человек всегда читает в каком-то контексте — своего мировоззренческого атеизма, оккультизма, и т. д. Иначе просто не бывает. Не может случиться. У меня вышло так, что первый верующий человек, который со мной по-настоящему заговорил о Евангелии, был увлечен «востоком» в его рериховском толковании; при этом, параллельно, моим литературным собеседником оказался Лев Николаевич Толстой. То есть когда я задумался о Боге, то оказался в окружении людей, идей и книг, которые ответы на вопросы смысла искали где угодно, но только не в Церкви.
Фото Orin Zebest, www.flickr.comСоответственно, Евангелие я «читал» по-толстовски. Если игнорирование гигантской части текста и полное недоверие к его авторам можно назвать чтением. А на это накладывалась иногда снисходительность, иногда откровенная издевка с «востока». Толстой и «восток» прекрасно сочетались друг с другом. Лев Николаевич предлагал выбросить в урну всё, что свидетельствовало об Иисусе как о Христе, Спасителе. «Выклевывать» для себя из текста одни только нравственные идеи учителя-человека. И никакой мистики. Восток же добавлял, что все-таки некая мистика в Иисусе есть, но чтобы ее понять, надо научиться медитировать и познать десятки слоев истинного подтекста, который для дурачков, «исказивших истинное знание», просто недоступен. Это (как я теперь понимаю) было очень похоже на позицию древних гностиков, которые с легкостью проходили мимо слов Христа, благодарившего Бога-Отца, что Тот утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам (Мф 11:25). Все подвергается перетолкованию, весь текст подвергается либо осмеиванию, либо бесконечной спирали интерпретаций, которая недоступна «этим глупцам», составляющим Церковь…
Должен заметить, что при всем этом сами носители подобных взглядов, с которыми я общался, были очень честными в человеческом плане. Они толкали меня к тому, чтобы разбудить совесть и бороться со злом в себе. И пусть по-толстовски, но я все же смог тогда открыть для себя Христовы слова об относительности нравственной чистоты человека. Мне было важным услышать предостережение от фарисейства, самодовольства. Говоришь, что не убивал никого? Но если считаешь возможным назвать собрата «ракá» ( в переводе — пустой человек, ничтожество), то не убил ли его в своем сердце?.. Гордишься, что если не изменил жене, то все в порядке? Но точно ли ты свободен и способен чисто смотреть на женщину? Или это только самодовольное лицемерие?
На фоне восточной аскетики, построенной на совершенно ином представлении о мире и о жизни, остальное в Евангелии оставалось непонятным или неприемлемым. Однако вектор на самопроверку, стремление справиться с дурным в себе всё же сохранились. Это было и приобретением, и огромной болью, которую неясно было, как утолить. Потому что чем дольше я жил и пытался совладать с собою, тем больше видел, что я хуже и хуже, чем должен быть! И это осознание постепенно вело к отчаянию и чувству беспомощности.
Быть может, именно оно заставило когда-то Толстого бежать из родного дома?.. Но во мне это возродило главный вопрос: разве не за тем я искал Бога, чтобы найти ответ?! Или вся работа и муки совести только для того, чтоб отчаяться и погибнуть?..
Встреча
В тот самый момент и случилось так, что я открыл для себя церковное толкование Нового Завета. И неожиданно обнаружил, что во многом те люди, апостолы, которые стали участниками и свидетелями пришествия Христа, искали того же, чего и я. Они хотели жить в Истине и не оказаться жертвами своей недостойной жизни. А дальше получилось так, что они встретили Бога, хотя встреча эта для них была непонятна и удивительна, пробуждала и человеческое недоверие, и робкие, иногда наивные, надежды...
Я впервые задумался, что они, апостолы, собрались в Церковь раньше, чем появился текст Евангелия, что Книга не спустилась с небес, а совсем наоборот — Церковь, которую образовали ученики Христа, собрала свои удивительные свидетельства — в Книгу! И там нет ничего случайного, ни единого слова. И уж ни в коем случае это не выдумка, не художественная литература. Никакая литература не способна создать образ абсолютно идеального героя: он всегда получается ходульным, неестественным. Однако Христос в Евангелии — и живой, и святой. Те чудеса, которые Он творил, — лишь «подсказки», знамения того, что на Землю ступил Спаситель. И они ясно противопоставлены тем жестоким и эффектным лжечудесам, которых от Него ждали и люди, и сатана: избиение врагов Израиля, покорение всех народов, всемирная абсолютная власть… Я понял тогда, что отрицать евангельские чудеса уже не смогу, поскольку вдруг понял их смысл, и он оказался совсем не тем, который я предполагал в них до этого.
А что же этика? Ранее возникший у меня вопрос об этическом учении Христа: «Как это можно сделать?», получил вдруг ясный (хотя и непростой) ответ: По Мне гряди. То есть — иди вслед за Мной, пытайся жить в соответствии с теми словами и тем примером, который дан Воплотившимся Богом. Я есмь Путь, — говорит Христос. Моральное учение само по себе — без того, чтобы слышать Христа и учиться у Христа, — неподъемный камень, который не сдвинуть с места. Без Христа ничего не получится!
Чтобы это понять, мне потребовалось сначала увидеть, усвоить каким-то образом христианский взгляд на Самого Христа, по-другому взглянуть на содержание Евангелия... Кстати, как говорят в литературе, финал собственно Евангелия (не всего Нового Завета!) — открытый. Иоанн, последний из евангелистов, в конце своего писания передает совсем не торжественное, а скорее даже горькое пророчество, адресованное Петру: Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь (Ин 21:18). Речь идет о мученической смерти, которая ждала почти всех апостолов. Но пророчество это не порождает уныния или отчаяния. Потому что после церковного прочтения Евангелия вся жизнь приобретает новое значение: как решающая ступень в то Царство, которое «не от мира сего». Там — не конец всякого бытия, не лабиринт перерождений. Там встреча с Богом. Который, оставаясь тайной, обладая всемогуществом, оказался однако же еще и родным человеку — любящим его Отцом.
Свой опыт «открытия» Евангелия я мог бы описывать очень долго и разнообразно. Но сейчас я просто хотел бы поделиться главным выводом, сделанным мною в этой связи. Очень трудно или даже невозможно будет прочесть и понять Евангелие по-настоящему человеку вне Церкви. Конечно, я имею в виду Церковь как сообщество духовных детей, внуков, прапраправнуков первых апостолов, оказавшихся свидетелями потрясающих событий — событий евангельских. И одновременно — сообщество духовных детей тех, кто сегодня своим примером передает нам опыт жизни по Евангелию, свидетельствующий об одном: Христос — здесь. Не «где-то и когда-то». А здесь и сейчас, с нами.
Владимир Гурболиков - фото Владимира Ештокина.
Смотрите также:
Читать Евангелие и «жить здорово»
