«…Я думаю о сказках детства. О царевнах-лягушках и Иванах-царевичах, о счастливых чудовищах и несчастных красавицах, о добрых голодных мальчиках и объевшихся пряниками злых купеческих дочках. В них всегда торжествовала справедливость, порок был наказан, и все в конце вздыхали с облегчением. Пусть дети всегда вздыхают с облегчением, но жизнь страшнее любой сказки».
Это из последнего абзаца рассказа Бориса Васильева «Вы чье, старичьё», — напечатанного в последний год «брежневской» эпохи в журнале «Новой мир».
Борис Львович Васильев ушел из жизни, не дожив совсем немного до своего 90-летия. Глядя на его фотографии и редкое появление на телеэкране, в голову всегда приходило самое, пожалуй, точное — в применении к нему — старинное слово, еще из латыни к нам тянущееся. То самое, в которое переименовали его раннюю пьесу «Танкисты», принятую к постановке в театре и тут же запрещенную к выпуску Главным политическим управлением армии в преддверии «оттепельного» съезда партии.
Пьесу переназвали тогда в «Офицеров». Борис Васильев всегда и во всем был из них.
Сухопарый, с жесткой щеточкой усов, большие очки, прямая спина.
Васильев ушел на фронт после девятого класса, воевал на родной Смоленщине, был в окружении, пережил тяжелую контузию. Он закончил после войны военную академию, где и встретил свою будущую жену, с которой был вместе до конца дней. И посреди всего этого — медленная, в школьные годы уже зародившаяся любовь к словесности и театру.
Впоследствии лучшие его вещи пережили на сцене и киноэкране свое второе рождение.
Я благодарен писателю Дмитрию Быкову (читавшему, кажется, все вещи Б.В. и его первую, не военную повесть «Иванов катер»). Писатель из нашего поколения, из тех, кто родился в середине 1960-х, напомнил в своем поминальном интервью, что Борис Львович был резким социальным критиком, предвидевшем «страшную силу нового официоза, жрущего людей каменными челюстями». Это очень важная вещь, и этого нельзя забывать, ни «Экспоната №», ни про лебедей, в которых просят не стрелять.
В то же время я думаю, что его «военная» проза — не просто дань военному и семейному опыту, нечто сугубо «естественное». Наверное, тут была и своя сверхзадача. Ведь война — это самая крайняя точка проявления человеческой сущности, как ни крути, невероятное испытание духа. В мирной жизни мы не стоим так близко и осязаемо к «жалу» смерти. В мирной жизни мы не должны лишать жизни себе подобных. Мы много портим жизни другим, но все-таки никого не убиваем. А на войне ты должен убивать, иначе они убьют тебя и твоих, как те самые немцы убили одну за другой Соню, Люду, Веру, Галю и других чудесных девушек, вверенных старшине Васкову («А зори здесь тихие»). И старшина Федот Евграфыч Васков должен был, понимаете, должен был найти тех фрицев и положить их, гадов.
…Но и не забудем, что, сколько бы ни кричал — «сдохнете здесь, все сдохнете!.. А там пусть судят меня!..» — все же повязал четверых и повел, теряя силы, в пленение.
Без войны писателю Васильеву было в своем сочинительстве — никак. Тут и литераторский и офицерский долг, думаю.
Понятно, что каждый большой русский писатель, личными, живыми корнями связанный с отечественной историей, с тем, чем дышат и живут его соплеменники — непременно проповедник, посланник. В каких бы компартиях он ни состоял и каких бы суровых писем ни подписывал.
В эти дни, когда Бориса Васильева не стало, я заметил, что в разговорах о нем, мои собеседники чаще других употребляли слово «лиричный». То есть не те высокоумные слова, что я вычитал на сайте «Лучшие люди страны» («произведения Васильева пронизаны сюжетным мелодраматизмом и сентиментально-романтической идеализацией положительных образов»), а просто — «лиричный». То есть — к душе.
А ведь почти за всеми этими лирическими, берущими за душу названиями — «А зори здесь тихие», «В списках не значился», «Вы чье, старичье» — гибель и поругание, говоря словами Андрея Платонова, «человеческого вещества». Борис Васильев обжигает читателя своим катарсисом, своими контрастами (обычно в финалах), «вспышками» своего белого света — страшно, грозно и величественно заливающими пространство читательского взгляда. Совсем как пролетающий над Челябинским перекрестком, сгорающий в плотных слоях атмосферы — метеорит.
Выламывая из обесцененного словаря необходимые для этих заметок слова, попробую произнести такое: послание Бориса Васильева было, по моему ощущению, исполнено трудной задачи — соединению мужества и милосердия, созданию редкой чудодейственной смеси, которая благодатно обогащает наш душевный состав при встрече с этими благородными сочинениями.
А если бы сегодня кто-то захотел помянуть его чтением, я предложил бы взять автобиографическую вещь «Летят мои кони» (1982).
Перечитать или прочитать заново о «последнем святом Смоленска» — латышском докторе Янсене, вытащившем из канализационного люка провалившихся туда мальчишек, но не сумевшем выбраться самому. Это он, Янсен, когда-то сказал маме Бориса Львовича: «рожайте, Эля». А мама сгорала от чахотки, все ей советовали прервать беременность.
Но она послушалась этого великого лекаря. И родила автора «Тихих зорь».
В самом конце этой повести, вышедшей в том же году, что и рассказ «Вы чье, старичье», — Васильев заговорил о самом для себя важном. Он вспомнил, как однажды спросил, еще мальчиком, своего отца — зачем-де человеку отпущено столько всякой энергии, столько сил.
И раненый в боях красный командир ответил сыну: «для работы».
« — Понятно, — сказал я, ничего не понял, но не стал расспрашивать.
Это свойство — соглашаться с собеседником не тогда, когда все понял, а когда ничего не понял, — видимо, заложено во мне от природы. Житейски оно мне всегда мешало, ибо я не вылезал из троек, сочиняя свои теории, гипотезы, а зачастую и законы. Но одна благодатная сторона в этой странности все же была: я запоминал, не понимая, и сам докапывался до ответов. Сейчас уже не столь важно, что чаще всего ответ был неверным: жизнь требует от человека не ответов, а желания искать их.
Я пишу об этом только ради двух слов отца, определивших для меня весь смысл существования. Это стало главной заповедью, символом веры, альфой и омегой моего мировоззрения. И стал я писателем, вероятно, совсем не потому, что рожден был с этаким блеском в очах, а потому лишь, что свято веровал в необходимость упорного, ежедневного, исступленного труда».
И через пару абзацев — финал, последнее предложение повести. И пусть кто-нибудь попробует посчитать его «романтическим».
Оно звучит так: «Найти время, чистое сердце и добрые семена».
После этой фразы писатель Борис Васильев трудился еще более тридцати лет.
