Кажется, я ему нравлюсь. Как неловко уворачивается он от шутливых намеков моей старшей сестры, а на следующий день опять приходит и сидит до позднего вечера... «Матушка», — дразнит меня сестра, и от этой шутки мы обе хохочем до слез. Мы — соседи. Он верит в Бога, ходит в церковь и даже собирается стать священником. Он такой смешной — угловатый, несовременный, всегда восторженный, смущенный. У него удивительные глаза василькового цвета, глубокие и грустные. Моя мама называет его Пьеро. По-моему, очень точно!Казалось бы, что общего может быть у меня, огневушки-поскакушки с этим тихим человеком! Тем не менее мы просиживаем вместе целые вечера, беседуем. О чем? О литературе, о жизни, о прошлом. Каждую вторую тему он «сворачивает» на разговор о Боге. Сначала меня это раздражало и казалось страшным занудством, потом я поняла, что Бог для него — самое дорогое на свете, а ведь самым дорогим всегда хочешь поделиться.Наша дружба началась с того, что я взялась писать курсовик по истории Церкви, а он вызвался мне помогать. Я тоже считаю себя верующей, бываю в церкви. Недавно, перечитывая свой дневник, нашла в нем такие слова: «Церковь — это единственное место, где я ощущаю полное душевное равновесие». И это действительно так. Но как моя вера непохожа на его! Моя мне кажется светлой, жизнеутверждающей, а его... Он такой сдержанный, замкнутый, как будто постоянно следит за собой.Кажется, я ему нравлюсь. Как неловко уворачивается он от шутливых намеков моей старшей сестры, а на следующий день опять приходит и сидит до позднего вечера... «Матушка», — дразнит меня сестра, и от этой шутки мы обе хохочем до слез.
Из поэтов ему больше всех нравится Гумилев. Мне тоже. У нас даже любимые стихи одни и те же. Он — лирик, но как будто стыдится этого и не отпускает жаждущую песен душу на свободу. Эта черта удивляет и и возмущает меня больше всего. Что ему мешает, ведь он вовсе не зануда. Чего же он боится, зачем постоянно сдерживает себя?
* * *
Окна нараспашку. Аромат сирени, смешанный с запахом юной листвы и мокрого асфальта кружит голову. Думать об учебе, о сессии… Невозможно! Впархиваю к нему в квартиру:
— В московские особняки врывается весна нахрапом... Какой воздух, какой май! Бежим в парк!
— Не могу. Сегодня суббота — всенощная.
На мгновение замираю в оцепении. Ну почему, почему он такой?!..
Однако любопытство и страсть к экспериментам берут верх — плетусь с ним в церковь на всенощную. Великолепие убранства и красивое пение ненадолго берут верх: на глазах слезы, раскаиваюсь в своей несерьезности. Но уже через четверть часа, подобно пойманной в клетку птичке, с тоской смотрю в открытое окно — там май... Как не сочетаются монотонное чтение, запах ладана и серьезные лица с неистовствующей в весеннем угаре природой. А что он? Само внимание. «Как свечечка», — отмечаю в уме.
Наконец-то служба закончена. Забыто тяжкое стояние, на душе светло. Он улыбается. «Какой дивный вечер, природа словно вторит службе...» Вторит?? ПРИРОДА вторит СЛУЖБЕ???.. Господи, до чего же мы разные!
* * *
Осень. Он уже учится в семинарии. На мне яркая куртка, моднейшие брюки, а из-под элегантной шляпы вьются старательно накрученными локонами длинные волосы. В Лавре на меня все оборачиваются.
Как он рад встрече, и как идет ему новенький черный семинарский китель... Быстро и дипломатично выводит меня за пределы монастыря. «Какой на тебе наряд!» — «Не нравится?« — «Очень нравится, но в Лавре этого не поймут». Лицо мое удивленно вытягивается: «Почему?!..»
Бродим по заброшенному парку, утопая в сугробах желтых и красных осенних листьев, раскидываем их ногами, собираем букеты. Старые качели-лодочки, несмотря на свой жалкий вид, удивительно хорошо вписываются в золотое великолепие парка.
— Покачаемся? — неожиданно предлагает он.
Огненные деревья, серое небо, пруд, монастырские стены — все несется вихрем. Полет — вот свобода, вот блаженство! «Видел бы меня владыка ректор!» — смеется он.
* * *
Погожим осенним вечером, когда запах жженых листьев тонет в лиловом киселе сумерек, а сердце щемит от безотчетной печали, мы прогуливаемся вдоль стен Лавры.
— Слушай, я, похоже, запуталась в своих религиозных исканиях. Почему надо все заузить — ведь все религии по большому счету говорят об одном и том же?
— Если смотреть на христианство как на свод нравственных правил...
— А как же еще можно смотреть?!
— А ты крестись и узнаешь, — он приумолк. Потом продолжил:
— Христос — это и есть христианство. Христос, а не абстрактные правила. Вот мы с тобой в жизни сколько встречаем людей. И только один становится дороже других — словно половина тебя. Почему именно этот человек, почему именно его полюбил, ему поверил? Почему? Не знаю. «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».
Зорко одно лишь сердце…
* * *
День моего крещения был серым, по-настоящему зимним. Вот и храм — маленький, сельский, деревянный, уютный. У двери завсегдатаи, церковные бабушки: «Подай, доченька!». Хор елейных голосков перекрывает вдруг старушка в ярко-зеленом платке: «А почему это мне рубль! Всем по два, а мне рубль?!» ...Мое светлое торжественное духовное состояние раздавлено одной фразой! Эти бабушки кого угодно от церкви отвадят!
Крещаемых — человек десять — от мала до велика «Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь. Стою среди других, твержу как заклинание: «Вот, теперь я христианка» — и ничего! Мне все кажется, что батюшка произнесет какое-то последнее, самое важное «аминь», и я почувствую, что стала совсем другой. Пытаюсь вглядеться в себя... Нет, все та же. Как-то даже обидно.
Иду на остановку. У церковной ограды маячит знакомый зеленый платок. «Помоги, дочка!» — говорит бабушка... И я вдруг замечаю, что и губы, и руки у нее совсем синие от холода.
* * *
Зимой он приезжал домой довольно редко, а приезжая, заскакивал на какие-нибудь 10-15 минут и снова исчезал. «Вот и кончилась наша... наша дружба», — думалось мне. Лишь иногда по воскресеньям он зазывал меня в Лавру, и все становилось как прежде — шутки, воспоминания и разговоры...
Раннее воскресное утро. Надеваю единственную в моем гардеробе юбку до пят, повязываю на голову платок. «На кого ты похожа?!» — смеются родители. Сегодня он ждет меня, значит вперед, в холодной электричке мимо заснеженных деревень до Сергиева Посада, а там по скрипучему искрящемуся снегу прямо к Лавре. Могучие купола древних соборов, как атланты, поддерживают низкое серо-голубое небо. Мерно, гулко ударяет колокол. В воздух взмывают стаи птиц, и кричащая карусель парит над колокольней.
Жизнь в Лавре подвержена какому-то особому ритму, проникнута особой атмосферой. Попадаю вовнутрь, и носки ног автоматически сводятся вместе, глаза — долу, мелкой семенящей походкой направляюсь к нему. «Ну ты совсем как настоящая матушка!» Я вся сияю — хочется быть хоть чуть-чуть причастной этим соборам, этому звону, этой новой, еще непонятной, но почему-то манящей жизни. Она больше не кажется мрачной.
Многое было пережито, передумано, перечувствовано этой снежной зимой. Потом была первая исповедь, первый Великий пост, первая настоящая Пасха. «Чего-то ты огневушка-поскакушка, больше не скачешь?»
* * *
И снова май. Сижу у открытого окна не в силах оторваться от весеннего аллегро. Вновь и вновь не дают покоя «Стихи Юрия Живаго»:
И та же смесь огня и жути
На воле и в живом уюте
И всюду воздух сам не свой...
Звонок в дверь. На пороге — он, в какой-то малоросской белой рубашке с вышитым орнаментом. «Прямо как жених, только цветов не хватает», — усмехнулась я в душе. Миновал час, другой. Вот, сейчас допьет чай и начнет прощаться... «Да, кстати, я хотел тебя кое о чем просить, я, собственно, за тем и пришел». Ах, вот, зачем он пришел — больно кольнуло сердце. Но тут же мои горькие мысли были прерваны. Потому что он вдруг сказал, очень мягко и тихо:
— Выходи за меня замуж...
