В воскресенье, 1 апреля 2018 года, на телеканале «Спас» вышел четвертый выпуск «Парсуны» — авторской программы председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.
Гостем программы стал Эдуард Бояков, режиссер, продюсер, председатель «Русского художественного союза».
Вот несколько цитат из большого разговора. Выпуск программы целиком вы можете посмотреть по ссылке ниже.
«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.
О вере и неверии
«У моего любимого поэта Бродского есть такие стихи:
Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье — слепота, а чаще — свинство.
При всей своей интеллектуальной высоте, при всем своем снобизме, Бродский не церемонился и мог позволить себе такие оценки. Может быть, кому-то это покажется чем-то слишком острым или даже нагловатым, но все же великий поэт и мыслитель, унаследовавший не только поэтическую, но и духовную русскую традицию, и написавший, например, еще такие строчки:
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет все; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос,
вполне может сказать про свинство неверия в глубоком — библейском —смысле этого слова. Когда неверие — свинство? Когда мы начинаем обслуживать свое эго, думать только об инстинктах, удовольствии, материальной пище. Но человек не может думать о материальном как о чем-то главном!
Страшно давать оценки неверию в современном мире, где так много заботы о материальном. С одной стороны, этого «свинства» очень много. С другой стороны, этого очень много во мне. Ведь, конечно, это не то, что свойственно кому-то другому, а мы сидим в студии и рассуждаем, как низко человек пал, и как же нам, таким хорошим, дальше жить.
Возвращаясь к Бродскому, в своей нобелевской лекции он говорил о том, что мир спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно. Вот здесь возникает территория борьбы и надежды. Значит, этому «свинству» надо противостоять, надо быть готовым идти до конца, до самых катакомб, до самого последнего вызова. Надо быть готовым, хоть одному на весь мир, но сказать: нет, я Господа не предам.
Это не красивая метафора. Я уверен, что могут наступить времена, когда придется уходить в катакомбы. Я думаю, что не наступить они могут только если мы будем готовы к Голгофе, к кресту... Это выбор, который должен сделать каждый из нас, а не только Спаситель. Если мы будем твердыми в вере, тогда, я думаю, враг может отступить, он все-таки, конечно, труслив. А если у нас внутри будет: ну мы, конечно, верим, но ведь, есть обстоятельства, семья, дети, есть удовольствия, есть вкусненький десерт, немножечко не считается… тогда — все. Тогда эта зараза, эта плесень распространяется невероятно быстро».
О теме веры в богемной среде
«В сегодняшней богемной среде вера — табуированная зона. Это уже вошло в привычку: «Про веру — не надо», «это интимное, частное дело», «в приличном обществе об этом не говорят». Что за глупость? Почему не надо? Как это не надо? Наоборот! И я всегда готов заявлять, что я неофит, что я христианин, что я раб Божий. И только сказав, что я христианин, я продолжаю: я — отец, я сын, я муж, я художник. Но при всех этих статусах я, прежде всего, остаюсь христианином. Так почему же «про веру — не надо»?»
О возрождении веры
«Я замечаю процесс в сегодняшнем обществе, который меня очень радует. Я замечаю возникновение связей между людьми, основанных на христианской идентичности. Мне признавались несколько друзей, знакомых, которые возглавляют крупные серьезные компании, у которых в подчинении сотни людей: придя к вере, они долгое время боялись публично обозначить себя христианами. Но в какой-то момент где-то открылись, что-то сказали, где-то иконка оказалась видна… И вдруг они увидели, как весь офис совершенно по-иному раскрылся: оказывается, половина этих людей тоже верит, но точно также боится об этом сказать!
Может, пока это и не какая-то серьезная тенденция. Но, дай Бог, это начало новой волны, которая окажется второй волной возвращения веры в Россию — как это было в перестройку, когда мы оказались перед воротами храма, пусть еще не отреставрированного, но уже открытого».
О современном искусстве
Словосочетание «современное искусство» — опасное, чем-то лукавое, чем-то навязанное нам. Во времена Чехова это словосочетание не употреблялось. Был ли Чехов современным искусством? Невероятно современным! Революцию, которую он совершил и в литературном языке, и в драматургии, трудно переоценить: так никто никогда не делал до него. То же самое — Достоевский: это невероятная революция. Они были о-го-го, какие современные авторы… Но выражения такого не было. Сегодня навязываемая нам эгоистическая, потребительская парадигма творчества, десакрализирующая творческий акт, с помощью слова «современное» делает свою темную работу. Значит, есть современное, передовое, а есть несовременное, оставим его, не будем о нем.
С одной стороны, любой художник обязан разбираться со своим временем. Шекспир, Данте, Островский, Диккенс жили ради своего времени, писали о нем. Даже когда режиссер ставит спектакль о событиях тысячелетней давности, он все равно разбирается с сегодняшним временем, он все равно отвечает на вопрос: почему вам, дорогие зрители, сегодня, в 2018 году, необходимо знать о событиях, которые происходили в VI веке нашей веры. Это — актуализация. В этом смысле современное искусство — это необходимейшая вещь. Но если говорить о терминологии, то тогда «современное искусство» действует как фашизм, тотально навязывая всем единственно правильную точку зрения и оставляя «несовременное» искусство за бортом.
И тогда нарушаются пропорции. Я не говорю, что инсталляция, перформанс — это плохие жанры и что их не должно быть. Но они должны быть помещены в ту систему координат, в ту иерархию, в которой будут занимать подобающее место. Это место — скромное. Это колос, который мы хотим приладить, не разрушив большого букета. Но есть весь букет будет состоять только из сегодняшних плодов, это неправильно. Потому что мы, и зрители, и творцы, автоматически становимся одинокими, несчастными, ведь у нас нет подключения к традиции. А кто мы такие по сравнению с теми, кто был до нас?»
О реп-баттлах
«Как продюсер я никогда не буду продюсировать реп-баттлы, набравшие сегодня огромную популярность. Но я не могу осуждать, критиковать, отвергать их участников. Потому что я сам — человек, который очень много сквернословил. И даже было время, когда я получал комплименты из круга людей, связанных с искусством, с филологией: Бояков, ты так материшься… Потом эта лексика исчезла из моей жизни — это был мой выбор. Но я очень хорошо помню себя, который сквернословил: это тоже — я. Это мой путь. И, может быть, кто-то из этих реперов через сквернословие, через нарушение заповедей Божиих, через свою «достоевщину», в итоге кардинально изменит свой взгляд, пойдет по другому пути. Но если мы, взрослое поколение, сейчас скажем этим реперам: проклинаем, анафема, гады — мы тогда просто не сможем общаться с собственными детьми, которые сегодня — на этой волне, которым эти персонажи — понятны».
О переживании Великого поста
«В этом году в начале Великого поста я переживал что-то, чего не переживал никогда. С одной стороны, я стоял и рыдал сам, прося прощения у всех в храме. А, с другой стороны, как режиссер, я видел фантастическую ситуацию: когда половина людей плачет, а половина смеется, радуется. И эта пропорция в течение всего чина прощения сохранялась минут 30-40. То есть одни люди переставали смеяться и начинали плакать, другие люди переставали плакать и начинали улыбаться и радоваться от того, что происходит, от того, что они могут обнять друг друга, примириться, очиститься.
И в чем-то для меня это объятие было таким же сильным как и объятие во время пасхальной радости. Мы как бы благословляли друг друга на пост, на эту жертву — маленькую, общем-то, не много чего стоящую. Но все равно очень важную для каждого человека».
О плате за любовь
— Помните, у «Братьев Карамазовых» есть такой персонаж — госпожа Хохлакова, которая говорит старцу Зосиме: «Я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить». Она говорит, что готова идти в больницу, помогать нуждающимся — но если в ответ не увидит никакой благодарности, никакой ответной любви — ей будет очень сложно продолжать. Как с этим быть? А Вы сами испытываете такую сложность?
— Мы, безусловно, получаем плату за нашу любовь и за наше добро. Вот только думать, что она тебе воздастся прямо сейчас, прямо сегодня… Это же не банкомат, в котором ты ввел пин-код, и на твой счет сразу перечислились средства. Нет, если ты веришь, то ты знаешь, что тебе воздастся. И тебе, действительно, возвращается — и во много раз больше!
Но в какой форме? Солнце взошло! Я сделал что-то хорошее человеку, и за это мне Бог послал рассвет. Кому-то, может, эта логика покажется слишком сентиментальной, но мне кажется, не надо этой сентиментальности стесняться. Когда я стою с женой и детьми у океана и вижу солнце, которое садится или которое восходит, я переживаю сильнейшие эмоции. Я далеко не святой, но я верю в Бога, у меня есть эта радость и благодарность. И конечно, за возможность видеть это солнце должен что-то отдавать. Я не могу поднять солнце, я не могу устроить весну — но я могу сделать спектакль, я могу написать книгу, я могу чему-то важному научить студентов. Вот это мой формат.
Я прожил 54 года, у меня есть дети, семья, любимая работа, вера. Господи, что еще просить, что еще требовать? Какая госпожа Хохлакова? Вы посмотрите вокруг — птички поют, деревья распускаются, вы общаетесь со старцем в монастыре — это уже благодать, это уже чудо.
