Какое отношение к Православию имеет наука механика? И может ли механик не только приносить пользу людям, но и служить Богу, занимаясь своим делом?
Об этом мы беседуем с главным научным сотрудником Института механики МГУ им. М.В. Ломоносова профессором Григорием ЛЮБИМОВЫМ.
– Григорий Александрович, многие люди до сих пор противопоставляют понятия “наука” и “религия”. А как Вы, ученый, к этому относитесь?
– Когда работаешь, об этом особо не думаешь. Но у каждого ученого есть определенное мировоззрение, и от него в какой-то мере зависит то, чем он занимается. Вот я, скажем, математик. Но, исходя из своего мировоззрения, считаю, что должен все силы потратить на то, чтобы принести какую-то пользу людям, раз уж Господь дал мне разум. И это мне только помогает. Я от этого начинаю больше, лучше работать. Потому, что занимаюсь уже не своим личным делом, а чем-то нужным другим. Так что вера не мешает, а, наоборот, помогает человеку направить свои усилия в нужную сторону.
Уж сколько сделал Ломоносов, чтобы прославить отечественную науку! И был, между прочим, глубоко верующим человеком: он писал, что наука и религия суть сестры, и одна без другой существовать не могут.
Бог дает нам разум. И от нас требуется использовать его наилучшим образом. И если мы это делаем, то, наверное, Богу это угодно. Все просто. Чему учит вера православная? Тому, что не надо гордиться своим успехом. Это не твоя заслуга, это тебе дано. И правильно. Такое представление освобождает от заносчивости, зазнайства. Это правильная мировоззренческая установка. А что такое мировоззрение? Это ваш взгляд на все. Либо вы пуп земли, и все должно вокруг вас вертеться (такой взгляд очень популярен). Либо наоборот – вы должны трудиться для людей, для государства, для науки. Русские люди всегда жили по этим православным принципам.
– Но как это проявляется на практике, в Вашей научной работе?
– Я занимаюсь механикой. Это часть физики. Правда, механики считают, что физика – часть механики (смеется). А механика – наука о движении. И три закона Ньютона – это основные законы, по которым, как мы сейчас представляем, живет Божий мир. Вот мы и пытаемся понять его физическое устройство. Движение планет, например. Механика и зародилась как наука о движении планет. Но постепенно распространилась на все. Сейчас механика нужна всюду – математика проникает и в биологию, и в медицину, и в геологию. Вот и я сейчас работаю в области биомеханики: мы помогаем биологам осознавать результаты их экспериментов, понять, какие физические процессы определяют рост и развитие живых существ или различные процессы, происходящие в организме. Последнее очень важно для медицины, т.к. позволяет совершенствовать методы лечения. Изучая все эти явления, мы помогаем людям осознать величие Божественного творения, понять свое место в мире, направить свои усилия на созидание полезного, а не на разрушение.
А вообще, чем я только в жизни не занимался! Когда учился в университете – газовой динамикой: обтеканием тел, которые движутся с большими сверхзвуковыми скоростями, проще говоря – самолетами. Потом магнитной гидродинамикой – на заре 60-х годов эта область была очень актуальна в связи с поиском новых способов генерирования электроэнергии. Потом ушел в биологию и лет 20 занимался механикой дыхания, в частности, приборами, которые должны контролировать состояние легких. А сейчас увлекся механикой глаза.
– Скажите, а почему Вы стали заниматься именно механикой?
– Вообще-то, сначала я очень увлекался литературой. И в выпускном классе школы еще в марте собирался идти на филологический факультет. Но друг моего погибшего на фронте отца, который помогал моей матери меня воспитывать, был авиаконструктором, создателем самолета с реактивным двигателем. И он мне сказал: “Ну, что литература? Есть действительно интересные проблемы. И есть у кого учиться: в университете заведующий кафедрой гидромеханики – выдающийся человек, Леонид Иванович Седов”. И я пошел на мехмат. Вот так и стал механиком. Все просто.
А Леонид Иванович Седов действительно был выдающимся педагогом. Очень хорошо относился к своим ученикам, заботился, поддерживал наши первые научные работы. А когда мы отучились в аспирантуре и защитились, при мехмате открыли институт механики, там была масса вакансий, и мы стали заведующими лабораториями. Да так всю жизнь ими и проработали.
– А как Вы пришли к вере?
– Пожалуй, впервые я сознательно подошел к Церкви уже после женитьбы. В моей семье к вере были равнодушны, хотя и не считали, что это – плохо. А у моей жены мама, хотя в церковь и не ходила, но отмечала Пасху, Рождество, были какие-то разговоры. И это, пожалуй, первое, что запало мне в душу. Мы ходили ночью на Пасху к храму, войти было нельзя – кругом толпа народа, милиция. Но мы все равно ждали, пока выйдет священник, ждали его возгласа: “Христос воскресе!” И шли домой есть куличи. А потом началось увлечение иконописью. Было такое время, когда у многих появились иконы, их стали расчищать, реставрировать. Мы тоже начали собирать иконы, просто как произведения искусства. Затем у нас появились знакомые священники. Знакомили нас с ними наши близкие друзья. Нам, наверно, повезло – мы встречались с очень выдающимися священниками. Ну и волей-неволей стал задумываться о том, что было до нас. Вот я ученый. И до меня была масса ученых, начиная с того же Ломоносова, которые верили в Бога, были глубоко религиозными людьми, и это не мешало им быть учеными. Я уважаю и ценю их достижения, так почему же я не верю в Бога, как верили они? А если я чего-то не понимаю, значит, надо разбираться.
Наконец, крестилась моя жена, крестила детей. Но я оставался некрещеным, хотя тоже ходил в церковь. Я всегда считал, что крещение – очень ответственный шаг и полагал, что еще не созрел. Наконец, мой близкий друг, тоже профессор, как-то мне сказал: “Так можно до самой смерти не созреть, окрестишься – и все равно не созреешь. Так что, если положительно к этому относишься, и это не противоречит твоим убеждениям, надо креститься”. И я крестился. Дальше – больше, стал много читать: Евангелие, жития святых, другие книги. Не могу сказать, что я особенно верующий человек, и уж никак не святой, но я понимаю, зачем живу, к чему стремиться, что меня ждет впереди.
– Много ли среди Ваших коллег – ученых, преподавателей – тех, кто пришли к вере?
– Немного, конечно, как и вообще верующих людей в нашей стране. Все-таки семдесят лет государственного атеизма сильно повлияли на людей. Но, тем не менее, людей, которые относятся к вере лояльно, не считают ее мракобесием, много. А вот активных атеистов – на самом деле не так много.
– И как Ваши коллеги относятся к тому, что Вы – верующий?
– По-моему, с уважением. Я никогда не скрывал, что хожу в церковь. Правда, есть люди, которые боятся об этом говорить, особенно те, кто застали время, когда быть верующим было просто опасно. Но я никакой опасности не чувствовал и ничего не скрывал. Вот, например, приходит ко мне ученый секретарь института и говорит: “Григорий Александрович, заседание Ломоносовских чтений 21 апреля. Вы назначены председателем”. – “Я не могу”. – “Как не можете?” – “Пасха. Какие заседания?” – “Ну и что?” – “Ничего. В Страстную Пятницу никто не работает”. – “Как не работает? Это рабочий день”. – “У вас рабочий, а у меня не рабочий”. И ведь назначили заседание на другой день!
– Мало кто знает, что история возрождения университетского храма во имя св. мученицы Татианы началась с Вашего выступления в 1992 году на презентации Свято-Тихоновского богословского института в МГУ. А как реагировали в университете на Ваше выступление?
– Удивительно: как только я сошел с трибуны, подошел ко мне проректор и говорит: “Давайте!” А я ему: “Ну, давайте!” И стали “давать” – пошел я к ректору, так и началось.
– Противники были?
– Были. Даже когда этот вопрос рассматривался на Совете университета – я уже был его членом – и ректор предложил восстановить храм, многие говорили, что делать этого не надо, что все мы выросли в клубе, который там давным-давно расположился, что университетский театр, который там тогда обитал – наша славная традиция, да и вообще – зачем? Конечно, большую роль сыграла позиция ректора. Совет проголосовал “за”. Театру решили дать другое помещение. Никто и не собирался его закрывать.
– А что теперь говорят те, кто были против возрождения храма?
– Не знаю, я с ними об этом не разговаривал. Те, кто были “за”, и сейчас считают, что это было правильно. А кто был против… Некоторые из них приходят в храм вместе с ректором в Татьянин день. Может, они и не передумали, но и активными борцами не стали. И за то спасибо. Все-таки человек должен понимать, что есть какие-то высшие ценности. Нам говорят, что они общечеловеческие. Но на самом деле – православные. И в духовном смысле, для русского человека храм более значим, чем театр. Даже если ты сам когда-то учился в этом здании и ходил в этот клуб. Храм важнее.
– Как Вы считаете, сегодняшние студенты отличаются от тех, которые были лет двадцать назад?
– Отличаются. Сейчас студенты часто вынуждены работать, тратя на это половину времени из тех 5 лет, которые даны им, чтобы чему-то выучиться. Причем не всегда потому, что нечего есть. Просто сейчас такой стиль. А образование, которое человек недополучает в вузе, очень трудно потом пополнить. Сначала нужно получить фундаментальное образование, после этого выучиться каким-то конкретным направлениям уже легко.
– В последние годы Вы занимаетесь еще и вопросами среднего образования. В чем суть той программы, которую вы предлагаете?
– Ничего особенного. Мы предлагаем учить детей так, как их всегда учили в России. Преподавать им на хорошем уровне русский язык, литературу, русскую историю, математику, физику, географию, объясняя, что это значит. И не скрывать, что на все это существует православная точка зрения. И что Православие – вера их предков. Вовсе не обязательно читать детям молитвы или заставлять их ходить в церковь. Но они должны знать о мировоззрении их предков.
– И как вы собираетесь этого добиться?
– Сначала мы хотели, чтобы нам разрешили работать в обычной средней школе, государственной. Пригласить учителей, наших единомышленников. Они бы проходили с детьми программу, в которой нет ничего нового, но она разработана в духе русских традиций. Не в смысле танцев и балалаек, а в духовном смысле. При этом мы бы их хорошо учили не только русской литературе и русскому языку, но и математике. Между прочим, тоже очень важная наука. Учить математику надо не для того, чтобы уметь считать. Математика – это основа логики. На математических примерах человек учится логически мыслить.
Мы много лет боролись. Но никто нам школу не дал. Потом был эксперимент в 141-й московской школе, около метро “Полежаевская”. Мы начали очень хорошо. Университетские профессора проводили там конференции по физике, профессор филолог Александр Александрович Волков учил писать сочинения. Я начал писать для этой школы исторический календарь (методическое пособие “Слава России. Исторический календарь” – Ред.). И очень увлекся. Сколько я узнаю нового!
Мы устраивали доклады, беседы с учениками, с родителями. Пытались не только учить чему-то, но и воспитывать их в православном духе, хотя и без чтения Закона Божьего. Но пришел новый директор, и дело это заглохло. Правда, сейчас этот проект возобновляется, но школа будет уже частной.
– А программу для этой школы вы уже написали?
– В самой учебной программе мало что меняется. Кроме элемента воспитания. Вот самый простой пример. Надо решить задачу по математике: “У мальчика были два яблока. Одно украли. Сколько осталось?” А можно ту же задачу сформулировать иначе: “У мальчика было два яблока. Одно он отдал своему товарищу”. Есть разница? А на этой разнице все и строится. И заметьте – это математика, а не Закон Божий. Сейчас мы ищем математиков, которые бы написали соответствующий учебник. По истории учебник уже пишется.
И еще: одна из важнейших сторон нашей программы – это просветительская работа среди родителей. Мы и их тоже должны учить. Родители должны понять, чего они хотят от своих детей. Поэтому важно набрать учителей, которые могли бы воплотить такие идеи.
– Вы предлагаете, чтобы университеты взяли школы под свою опеку?
– Да. У МГУ был договор со 141 школой. Дети приходили в наш институт, мы их водили по лабораториям, показывали, чем мы занимаемся. Они ходили в астрономические лаборатории, наблюдали небо, на химический, физический факультеты. Я считаю, что одним из важных элементов воспитания является живой пример. И если школьник видит перед собой человека, который сам что-то сделал, большое или маленькое, и тот рассказывает ему об этом, то ребенок как бы соучаствует в его работе. Он видит, что это не только по радио говорят, что вот так, самому можно открыть новую планету или новый спутник Юпитера. Он видит, что такие люди есть. И ему это очень важно. Не обязательно, чтобы это были православные – просто люди, которые чего-то достигли. Университет, конечно, необъятное поле для такой работы. Вот у меня медаль лауреата Государственной премии. И если я приду с этой медалью в школу, дети будут видеть – есть человек, который получил Государственную премию. Не где-то там, а вот он. Это важно, особенно для младших.
– А не получатся ли из таких школ специальные “инкубаторы”, целью поступления в которые будет попасть в университет?
– Может быть. Но нельзя, ничего не делая, поступить в университет. В чем задача школы? Подготовить людей к поступлению в вуз. Сегодня она этой задачи уже не решает. И не потому, что университетские профессора испортились и никого не принимают без взятки. А потому что в школе стали хуже учить. Ну разве может сегодня выпускник московской школы и абитуриент, получивший среднее образование где-нибудь в якутской деревне, с одинаковым успехом сдать экзамен? Нет. Хотя якутский школьник может быть гораздо способнее. Но единый экзамен этого не покажет. Любому, кто хоть немного знаком с образованием, понятно, что механические тестовые экзамены не выявляют способностей человека.
Когда я поступил на первый курс, среди моих однокашников были хорошо подготовленные, были – похуже. Я был где-то внизу, в общей массе. Проучились пять лет. К защите диплома у меня уже были опубликованные научные работы. Значит, задача отбора не в том, чтобы зафиксировать, кто сегодня может решить ту или иную задачу, а в том, чтобы понять, в ком есть потенциальные возможности. А это возможно только в личной беседе.
– Но это, так сказать, чисто академические задачи. А какова, на Ваш взгляд, роль Церкви в школе? И должна ли она вообще там присутствовать?
– Она уже там присутствует. Такие примеры есть. Скажем, в городе Печоры есть педагогическое общество, во главе которого стоит монах, отец Августин. В этом обществе состоят и учителя, и монахи. У них есть программа совместной деятельности. В печорских школах, например, некоторые уроки ведут вместе учитель и монах. Скажем, изучают “Капитанскую дочку”. Учитель рассказывает, то, что положено по программе, а монах делится взглядом верующего человека на это произведение. Учитель размышляет так, монах иначе, они обращают внимание на разные вещи и вовлекают в обсуждение учеников. И дети учатся размышлять. Это идеальная форма работы в школе.
Вовсе не обязательно, чтобы священник в начале занятия читал молитву. Надо, чтобы священник ненавязчиво, но твердо принимал участие в процессе воспитания, выражая православную точку зрения, чтобы дети видели, что воззрений может быть, по меньшей мере, два. И имели возможность выбирать.
На заставке фрагмент фото: pstgu.ru
