Высоцкий: взгляд православного монаха

С каждым годом Владимир Высоцкий все более растворяется в мифе. Все чаще люди судят о нем по фильмам-биографиям, по комментариям, по топовым песням, транслируемым по радиоволнам.

Но и поныне мы замираем, случайно расслышав сквозь шум времени:

«Все единою болью болит, и звучит с каждым днем непрестанней вековечный надрыв причитаний отголоском старинных молитв».

О надрыве, о безысходности, о страстях Высоцкого сказано и написано много. И это именно то, чего он боялся при жизни и от чего предостерегал.

Семеныч, как иногда величают его барды и почитатели, не сводим к трафаретам. Его поэтика сложна, составные рифмы совершенны, на что обращал внимание Иосиф Бродский, а его послание проходит за рамки прошлого века к грядущим.

Высоцкий не надрывен — трагичен. Трагизм пронизывает и его юмор, и житейские зарисовки, и лирику, и военные песни.

При этом перед нами не личина актера, не завораживающие модуляции его голоса и гитары: происходит нечто большее — встреча человека с самим собой.

Каждый концерт Высоцкого — это цикл моноспектаклей. Его песенное «я» прорастает в слушателя, становится частью его внутреннего мира и затем незримо присутствует в его мыслях и поступках.

Ему не все и не всегда удавалось сыгрыть на сцене, особенно вначале, поэтому, по мысли его второй жены Людмилы, он обретал своего неслучившегося зрителя в слушателях. Всю мощь и глубину таланта переплавляя в тот отчаяньем сорванный голос, по которому, как по камертону, в эпоху застоя страна настраивала свою систему координат.

Отличительной чертой текстов Высоцкого была семантическая компрессия. Умение вмещать целые горизонты смыслов в несколько слов.

Марина Андреевна Журинская приводила пример такой компрессии: «ты меня ведь спас в порту». В этой краткой фразе сразу дана вся сложность характеров и взаимоотношений героев.

А в песне «Корсар (Ещё не вечер)» разворачиваются две вообще параллельные истории — пиратского корабля и театра на Таганке. И лишь зная о втором сокровенном сюжете противостояния бунтарского театра Юрия Любимова и советского министерства культуры, понимаешь ее парадоксальный финал: «"поможет океан, взвалив на плечи, ведь океан-то с нами заодно. И прав был капитан: еще не вечер!» Океан — это образ народа.

Почти всегда Высоцкий говорит от первого лица. И вместе с ним каждый из нас оказывается, по выражению Владимира Семеновича, в шкуре его героя.

Сгорает заживо в подбитом самолете, ткнувшись лицом в стекло.

Замерзает в грузовике, занесенном снежным бураном, да еще и с напарником, чьи нервы на пределе и чье состояние Высоцкий передает двумя скупыми строчками: а он за гаечный за ключ и волком смотрит... ...и смотрит так, что что холодно спине...

Задыхается без кислорода в подводной лодке, еще не вернувшейся с боевого задания.

Хватает грудью свинец у заветного моста, успев заметить, как сыновья уходят в бой, как приходит на смену вон тот, одетый во все не по росту.

Идет наперекор шпане, расплачиваясь за это свободой. Сидит за решеткой и умоляет: не увозите меня из весны!

Перепрыгивает планку на рекордной высоте, доказывая несговорчивому тренеру: «но свою неправую правую я не сменю я на правую левую...»

Бежит из лагеря сталинского ГУЛАГа без шансов на успех, а просто, чтобы доказать себе, что ты еще чего-то стоишь, что ты человек, а не бесправный зэк.

Во всех этих историях доминирует «я». Как и в сценических образах Галилея, Гамлета, Свидригайлова. Как и в кинообразах радиста Володи, капитана Жеглова, дона Гуана.

Собственно, это и потрясало, и перепахивало.

Небезразличие, неотстраненность, отказ скользить, словно пыль по лучу. Невыпиливание себя из ответственности за все, происходящее в мире, даже если приходилось каяться в том, что порвали парус. Не самоизоляция.

Высоцкий бросает вызов. Вымороченной советской системе. Трусости и малодушию. Обескрыленности и безнадеге. Вранью и той уверенности сытой, в ответ которой «уж лучше пусть откажут тормоза».

Но ближе к концу он бросает вызов самому себе, порабощенному зависимостями, и Богу, Который, как можно предположить, «хандрил» и где-то допустил роковой изъян, когда творил Свой манекен — человека.

Владимир Высоцкий отдавал себе отчет в том, что он менял мир. Что его слово возвращало подлинные имена вещам. А удивленные люди поднимали головы и рождались вновь в правде и сопричастности.

Но одним из печальных выводов, к которым он пришел уже ближе к концу, стало понимание того, что есть беды, с которыми не совладать.

Это те разломы, что проходят внутри, те стихии, которые никакому козлу отпущения не по рогам. Потому что не только политическая затхлость и несвобода, но нечто гораздо более серьезное и страшное пригнетает человека к земле.

Христиане называют это последствием грехопадения. Философы говорят о неведении и несовершенстве. В любом случае возникает вопрос о первопричине этой катастрофы.

Полушутя Владимир Высоцкий бросает Богу упрек в этом разладе — и тут же сам исповедуется в истории своей болезни, которая, будучи уникальной, тем не менее приоткрывает нам и тайну нашей собственной помраченности.

Отметим, однако, что именно с этих горьких вопросов многие начинали свой путь ко Христу, в Котором Бог явил Свою любовь, а человек — свою свободу.

И Высоцкий не проходит в своих поисках и метаниях мимо Спасителя, заступается за Него перед лабазниками, врущими про ошибки Христа, носит крест Господень на груди, будучи с концертами в США, где ему вполне можно было бы обойтись и без этого символа веры.

«Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души», — пел Владимир Высоцкий и о других поэтах, и о себе. И нам ничто не препятствует поставить им всем свечу и помянуть их в своих молитвах.

Ибо в том, что мы свободны и всегда можем обратиться к Богу, есть и малая лепта их каторжного творческого труда.