Очень, по-моему, уместно сказал Честертон о том, что священники нужны, чтобы мы помнили о том, что умрем, а поэты — чтобы помнили, что живы. Однако с тех пор, как были сказаны эти слова, прошел без малого век, и в это бурное время долг священника подчас сводился (и сводится) к тому, чтобы напоминать о жизни, а поэты чем дальше, тем больше вспоминают о смерти.
О жизни и смерти
В сущности, как и сказал Цой,
Мы знаем, что так было всегда,
и что все дело в мере, в пропорции, в акцентах. Если угодно, в той «печке», от которой «танцуется». В самом общем виде такую единоустремленность можно объяснить тем, что память смертная — это неотъемлемый атрибут человеческого бытия. В определенном смысле человек, который живет, не думая о смерти, не живет человеческой жизнью, точно так же как не живет ею и тот, кто все время только о смерти и думает. И наверное, ощутить реальное приближение смерти мучительно и для тех, и для других. Причем по более-менее общему основанию, осознанному или неосознанному: что было мной сделано для вечности?
Правильно было бы допустить, что и священники, и поэты говорят о жизни и смерти, поскольку обе эти темы неисчерпаемы до конца времен, когда мир перейдет от смерти в жизнь. Для меня жизнь — Христос, и смерть —приобретение (Фил 1:21), пишет апостол Павел. Обычно обращают внимание на отсутствие в этих словах страха перед смертью, но если еще посмотреть, то можно увидеть и внутреннюю гармонию личности, то самое подлинное целомудрие, в силу которого переход от жизни к смерти ощущается Апостолом как переход от Христа к Христу. Именно это и порождает бесстрашие.
Мне кажется, что с этим можно сопоставить (разумеется, с оговорками) и знаменитое цоевское
смерть стоит того, чтобы жить, —
хотя бы потому что здесь утверждается если не равно-ценность, то равно-значимость двух состояний человека, ни одного из которых от изгнания из Эдема и до нового неба и новой земли (Откр 21:1) невозможно избежать никому, кто не Енох, не Илия и, возможно, Иоанн Богослов.
О наших разделениях и о дарах
Разделение спокон веков считалось признаком неустройства. Создается впечатление, что в современной России в высокой степени усвоен ленинский призыв к тому, что прежде чем объединиться, нужно окончательно размежеваться. При этом вопросы объединения чем дальше, тем больше отступают в неясную даль, — неясную потому, что непонятно прежде всего, ради чего объединяться в моральном аспекте и для чего — в аспекте сугубо прагматическом.
А вот размежёвываемся мы с совершенно неземной страстью. При этом неземная она вовсе не потому что небесная. Чем далеко ходить за примерами, достаточно вспомнить кромешный юмор высказывания о том, что экуменизм — это добрые отношения между двумя православными приходами, а суперэкуменизм — добрые отношения внутри одного православного прихода. А о том, что вне, лучше и не заикаться.
Мне неоднократно приходилось задавать вопросы о полномочиях отделять агнцев от козлищ, — о тех полномочиях, которые отдельные граждане берут на себя с чрезвычайнойлегкостью (необыкновенной, как говаривал Хлестаков), и с тем же отрадным чувством снимают с себя всякую ответственность за произносимое, как будто не было сказано от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф 12:37). А чтоб было понятнее: каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить (Мф 7:2). И совсем уж пронзительное: Кто ты, осуждающий чужого раба? Перед своим Господом стоит он, или падает. И будет восставлен, ибо силен Бог восстановить его (Рим 14:4).
А как славно бы было, если бы человека, хотящего и могущего сказать нечто Богу и миру, сначала выслушивали бы с доброжелательным вниманием и пониманием, воспринимали бы сказанное из глубины своего сердца, а уж потом, ежели понравилось, выясняли бы, кто он такой. Но для этого нужно так много: ум, душа, сердце, любовь... Гораздо проще работать вахтером на общественных началах и прежде всего «не пущать».
Между прочим, тот «чужой раб», который проявляет себя в искусстве, одарен талантом. А талант — от Бога. Лица, утверждающие, что «супротивный» может давать человеку дар творчества, грешат манихейством, плавно перешедшим в альбигойство и богумильство. Человек может предать свой талант, может им пренебречь; в истории и в наши дни таких случаев множество — да и тем ли еще пренебрегали? от того ли еще отрекались? — но это тем не менее Божий дар.
Но вот ведь в чем дело: пророк (и поэт, для Пушкина это было самоочевидно) глаголом жжет сердца людей. Следовательно, для того, чтобы глагол был воспринят, нужно сердце, открытое этому глаголу. Да и для восприятия искусства вообще, не обязательно словесного, нужен орган такого восприятия — художественный вкус. И если его нет, то следует его развивать. Вообще всесторонее развитие человеческой души — неиссякаемая тема для размышлений.
Так вот, лично Александр Сергеевич Пушкин совершенно спокойно описывал процессы творчества, исходя как из категорий языческой античности, так и из глубоко христианского воззрения на Источник творчества:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон...
.........................................
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся…
Да, конечно, всегда могут найтись сторонники все сглаживать, которые скажут, что «Аполлон» — это, мол, потому что он следует канонам классицизма, но это несерьезно, потому что не в них же дело, — он к канонам вообще относился спокойно, — а в свободно избранной им системе смыслов. Отметим, что при этом Пушкин отнюдь не был пантеистом. Просто он понимал, что мифологический Арион — в первую очередь великий поэт, а убийца — всегда убийца, будь он православным, как царь Борис, или, так сказать, лицом неопределенной конфессиональной принадлежности, как Алеко. И что при этом гений и злодейство — две вещи несовместные, то есть избравший путь злодейства отрекается от гения.
Собственно о духовной интуиции
Прежде чем перейти к основному сюжету, скажу еще, что духовная интуиция может быть у человека... да практически любого; недалеко ты от Царствия Божия — сказал Христос книжнику, и вообще они поговорили со взаимопониманием (Мк 12:34)!И ошибаться может всякий человек: ведь не только дьяволу, но и Петру, Первоверховному Апостолу, было сказано: отойди от Меня, сатана (Мф 4:10; 16:23; Мк 8:33; Лк 4:8). А вот для того, чтобы эта духовная интуиция воплотилась в творчестве, нужно принять дар Божий в русле служения.
Для нас совершенно справедливо и совершенно привычно сопоставление священника с врачом (ведь и храм мы называем врачебницей, и от греха исцеляемся). Но ведь действительно есть основания и для того, чтобы сопоставлять священника с поэтом. В самом деле, две строки Цоя могут дать вдумчивому человеку такую же отправную точку для размышлений, что и проповедь:
Земля. Небо.
Между Землей и Небом — Война!
Когда я говорю, что истинный талант творит, опираясь на духовную интуицию, я вовсе не утверждаю, что он всеведущ и безгрешен, — точно так же, как нельзя этого утверждать и относительно подвижников. Но творец, честно относящийся к своему творчеству, с той же честностью предстоит Богу и миру. Не лицемерил Высоцкий, когдаписал о том, что ему есть что спеть, представ перед Всевышним.
Цой. «Апрель»
... А теперь самое время приступить к тексту песни Цоя «Апрель», которая и навела меня в свое время на эти мысли. При этом очень рекомендую перед чтением или во время чтения прослушать запись. Это последний прижизненный альбом Цоя, «Звезда по имени Солнце». Год 1989, если кто не знает.
Удивительная музыка прежде всего: ритм резко подчеркнутый, острый, можно сказать, и при этом нарочитая медленность, переходящая в рефрене в то, что с полным правом можно назвать кантиленой, что означает напевность и сугубый мелодизм. Кантилена — древнейшее музыкальное устроение, она есть и в григорианских хоралах, и в древних литургиях IX-X веков. Кантилена может быть сольной, инструментальной, хоровой. Лично для меня кантилена всегда связана с тем, что при ее звучании как-то расширяется дыхание.
Далее, необходимо знать, что Цой очень не любил зиму и любил солнце и тепло. Название позволяет точно определить время, о котором поется: март. А март на севере скорее обещает весну, нежели ее показывает. А ожидание весны для любящих тепло людей тягостно, по себе знаю. Поэтому начало — это напряженность ожидания: морозно, лед, но снится оттепель (поет капель). Но как ни красив сон с поющей капелью, поэтическое видение реальности, пусть не столь отрадной, ему в красоте не уступает:
А снег идет стеной,
А снег идет весь день,
А за той стеной стоит апрель.
«Стена» для Цоя — привычный образ, причем чаще (кажется, почти всегда) это образ преграды, нежели защиты. Здесь в тексте — изящный прием «сжатия»: вообще-то снег идет, а стена стоит, а тут возникает идущая стена, что, пожалуй, страшно и может ассоциироваться с Весь мир идет на меня войной («Песня без слов»). Ну, и с Вот я стою на краю снегопада (В. Бутусов, «Песня Идущего Домой»), а также с образом водяной стены (не водопада, а водной глади!) в бутусовской «Архии».
...Когда-то на большой выставке Ван Гога я вдруг увидела, что в его пейзажах бывает так, что река явно твердая, а вот берега текут. Если подумать, то уже без малого полтора века искусство, исследуя мир, экспериментально комбинирует свойства и качества веществ и Вещества, предметов и Предметности. Что-то не удается, а что-то нельзя не признать удачным конструированием образа. Критерии — в нашем сознании, но оно не должно лениться…
И вот за этой идущей стеной, хотя и эстетически завораживающей, но скорее пугающей, стоит апрель. Здесь глагол — дважды обоснованный, потому что и вообще о месяцах говорится, что они стоят (вот и у Пушкина стоял ноябрь уж у двора), и здесь стояние-ожидание хорошо дополняет образ: стоят и ждут и поэт, и апрель. А идет стена снега, которой в общем-то здесь уже не место и не время.
С легким текстовым опережением определим тем не менее, кто в ситуации на стороне поэта. В очень многих текстах Цоя авторская позиция высказывается, так сказать, от лица «мы». Но в том-то и дело, что эти «мы» бывают разными. Увидеть это довольно просто: насколько ты способен ассоциировать себя с этим множеством? О себе скажу, что несмотря на то, что между мною и Цоем изначально было 20 лет разницы, а в социологии это считается за три поколения, с «мы» Перемен я могу ассоциироваться почти абсолютно, с «мы» В наших глазах — в меньшей степени, а вот насчет Дальше действовать будем мы — вовсе нет, что не мешает понимать и сочувствовать!Как-нибудь в другое время и в другом месте можно задуматься и о том, насколько способны совмещаться «я» автора и читателя/слушателя.. А в «Апреле», если подумать над его первым смыслом, «мы» — это очень-очень много людей, это все северяне, стосковавшиеся по теплу и свету солнца. О втором смысле чуть ниже.
И вот она, кантилена (замечательно, что кажется, что без изменения ритмической основы), мелодичнейший унисонный хор, настолько плавный, что стихотворная цезура как препона совершенно не воспринимается, с мелодией настолько уникальной, что она одновременно напоминает и фольклорные напевы, и классическую оперу.
А он придет и приведет за собой весну,
И рассеет серых туч войска.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска.
И откроются двери домов,
Да ты садись, а то в ногах правды нет.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
То увидим в тех глазах солнца свет.
Значимо, что при встрече апреля не люди выбегают к нему из дверей, а он входит в каждый дом. Причем одновременно. Это усиливает впечатление всеобщности и создает атмосферу наступившего долгожданного чуда. И принимают его так, как хорошие, добродушные люди принимают всякого гостя: прежде всего предлагают сесть (садись, гостем будешь — это фольклор и старая присловка). То есть от его прихода все становятся лучше. И немудрено, потому что в его глазах — свет солнца. Но и тоска в этих глазах. Откуда? И почему не происходит природно-климатической идиллии!Замечательно, что такая идиллия предусмотрена оперой «Снегурочка», и что в свое время авторы, цензоры и критики как-то не заметили, что она носит свирепо-языческий характер: гибнет Снегурочка, топится Мизгирь, а главный носитель доброй морали провозглашает: «Солнце знает, кого губить и миловать». И начинаются хоры и хороводы. Ай-яй-яй, вот вам и православие с народностью...? Потому что этот апрель — не очень-то (и во всяком случае не главным образом) и апрель, в чем нас убеждает следующий фрагмент текста:
На теле ран не счесть, нелегки шаги,
Лишь в груди горит звезда.
И умрет апрель, и родится вновь,
И придет уже навсегда.
Безошибочно угадывается второй, основанный на ассоциации и очень глубокий образный ряд. Потому что весна — пробуждение природы к жизни, но и время пасхальное, время пробуждения мира к вечной жизни, а раны, тяжкий путь, смерть, возрождение — это Христос, Пасха Господня, Весна вселенной. И тогда все встает на свои места: напряженность ожидания соответствует мессианским чаяниям, объяснимы и всеобщность прихода, и вхождение в соответствии с этим в дома, причем во все разом (как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада — Мф 24:27), и радость встречающих, и свет Солнца правды, и звезда Святого сердца... и то, что навсегда. Тем самым «мы» расширены до человечества в целом, принимающего Парусию.
А тоска — она из Гефсимании. И можем ли мы считать, что это неправильно, если и раны от гвоздей (Ин 20:25) есть у Воскресшего?
Душа по природе…
И вот интересный вопрос для многих: как же это он такое написал, не будучи формально христианином? как это могло произойти? — А именно так и могло: поскольку душа по природе христианка, она откликается на Божественный глагол, а если она к тому же одарена творческим талантом, то этот глагол отзывается в ней прекрасными образа и и звучит вовне.
На самом деле вопрос нужно ставить по-другому: в какой мере осознанно строится поэтом параллель весны и апреля — и Христа и Пасхи? Сейчас вряд ли возможно выяснить с архивно-фактографической достоверностью, действительно ли это было для Цоя осознанным приемом, или произошло потому, что он дал свободу своему дарованию. В сущности, то и другое допустимо, и при этом обе эти возможности ненамного отличаются одна от другой. Вот и Юрий Шевчук завершает свою новую программу песней про юго-западный ветер, который проливает дождем на город свет Вифлеемской звезды, — смотрите-ка, и город тот же, и тот ж тип метафоры: благое явление — теплый и сильный ветер (и между прочим, со стороны Средиземноморья) ассоциируется с приходом в мир Спасителя. А льющийся свет звезды — это уже дополнительная роскошь, семантический изыск в том же русле познания свойств мира, о котором уже говорилось.
Дух дышит где хочет (Ин 3:8). Важно отдавать себе отчет в том, что Его воление не обязательно должно подчиняться нашему представлению о Нем. Поэтому поиск и открытие плодов Духа не определяются теми границами, которые конструируют люди.
Рисунки Ксении НАУМОВОЙ
