В НАЗРАНИ ВСЕ СПОКОЙНО

Привет из прошлого

Светло-голубая краска стены строящегося Покровского храма в одном месте — высоко от земли — отколота, покрытие пробито до самого кирпича. Это в храм однажды выстрелили из гранатомета.

— Хорошо, что снаряд попал в стену. Если бы залетел в окно, разрушение было бы серьезней, — совершенно спокойным голосом вспоминают художники-очевидцы, которые расписывают Покровский храм.

Эти мастера приехали сюда работать из европейской России — из Москвы, Костромы, Ярославля и т. д.

— Не страшно было сюда ехать? — спрашиваю одного из художников.

— Я об этом не думал. А потом приехал и увидел, что все здесь нормально.

— Храмы обстреливают — это нормально?! — удивляюсь я.

А художник мне совершенно серьезно и все так же спокойно отвечает:

— Никто нас не обстреливает. Ну было один раз — и что? Провокация… Вы где-нибудь видели, чтобы в России мусульмане нападали на православные храмы? А чтобы православные нападали на мечети? Я лично нет. Провокации, не более того.

След от гранатометного выстрела — и вправду «привет из прошлого». Гуляя сегодня по улицам станицы Орджоникидзевской, где строится новый православный храм, трудно вообразить, что лет десять-пятнадцать назад люди — ингуши, русские, мусульмане, православные — боялись выходить из дома. Трудно вообразить, что средь бела дня человека здесь могли похитить по дороге на работу.

Сегодня в Ингушетии спокойно. Остается только память о людях, чья судьба — символ того времени. Например, воин-мученик Евгений Родионов, российский военнослужащий: в 1996 году он попал в плен к боевикам, отказался снять нательный крестик — и ему отрубили голову. Или страшная история протоиерея Петра Сухоносова: в 1999 году боевики похитили его прямо из храма, в плену его замучили и убили. Отца Петра местные жители называют мучеником.

Но Ингушетия сегодня — это какая-то другая Ингушетия. Об этом невольно думаешь, когда видишь, как над низким домами станицы Орджоникидзевской возвышаются светло-голубые стены нового Покровского храма. Понимаешь, что большая православная церковь на несколько сотен человек не могла появиться в кавказской республике без адресного внимания действующей власти... Тут же понимаешь и то, что в регионе, который сильно зависит от федеральных дотаций, поддерживать строительство требует немалых усилий. Отделка храма закончена, но внутри, где идут художественные работы, до сих пор леса. Средств на строительство единственной полноценной церкви в Ингушетии по-прежнему не хватает...

И тем не менее храм стоит и сверкает куполами на солнце. Вряд ли светло-голубой цвет был выбран с каким-то «дополнительным» умыслом, но для сегодняшнего дня выбор кажется символичным. Как будто цвет мирного неба, что ли...

Конечно, об «ужасах» прошлого не можешь не вспомнить, когда видишь, что, например, охранник территории Покровского храма носит на плече автомат.

— В Москве не часто встретишь, чтобы храм охраняли с автоматом… — говорю охраннику.

— В Москве много чего не встретишь. А здесь Кавказ, — отрезает он. — У нас всё хорошо охраняют. Мы же дежурим в музеях и банках. Мы и мечети так охраняем. И храмы нужно: это тоже место скопления людей.

Поневоле думаешь, что раз перед тобой человек с автоматом — значит кругом опасность и, видимо, все это чувствуют, потому и оружие носят... Но поговоришь с местными жителями — и понимаешь, что это не так. При Покровском храме работает бабушка Людмила Тимофеевна. Она живет в Ингушетии давно и помнит разное:

— Лет пять-десять назад стреляли, а сейчас все успокоилось. У нас стабильность.

Ставшее политическим термином слово «стабильность» из уст Людмилы Тимофеевны звучит не-политически — и это непривычно. Она не абстрактно рассуждает о ситуации в стране и судьбах родины — она говорит конкретно о своем быте и конкретно о своей жизни в станице Орджоникидзевской Сунженского района Республики Ингушетия.

А охранять с автоматом — как пристегивать ремень безопасности в машине: не экстренная мера, а просто норма поведения. Это не отчаянная попытка от кого-то защититься в неспокойной ситуации, это просто регулярная профилактика, которая саму ситуацию делает относительно спокойной.

Охранять храм с автоматом — как пристегивать ремень безопасности в машине: не экстренная мера,

а просто норма поведения.

«Относительно» — потому что, конечно, вопрос безопасности на Кавказе никуда не исчезает. Всем это понятно. Но тем не менее многое здесь меняется. И то, что многие боевики здесь становятся бывшими боевиками, спускаются с гор, находят работу и учебу, и это обеспечено новым законодательством республики — факт сегодняшнего дня.

— В новостях можно услышать о том, что в Ингушетии похищают людей. Или о том, что человека убили посреди улицы, — говорю я охраннику храма.

— Как будто из Москвы таких новостей не приходит, — отмахивается он. — Покажите мне место, где сейчас полностью безопасно...

В глазах тех, с кем довелось познакомиться в Ингушетии, я не увидел волнения по поводу происходящего вокруг, но увидел уверенность. И это то, чего я, честно говоря, не ожидал больше всего.

Русские и православные

Покровский храм строится именно в Сунженском районе неслучайно. В этом районе компактно живут практически все русские в Ингушетии — около трех с половиной тысяч человек. Это меньше одного процента населения. Пока идет строительство, прихожане собираются на службы в маленькой домовой церкви, обустроенной на чердаке соседнего со строящимся храмом дома. Долгое время это было единственное во всей Ингушетии место, где регулярно совершалась Литургия. К двадцатилетию республики — к июню 2012 года — новый храм планируют освятить.

Пока новый храм строится, маленькая домовая церковь на чердаке соседнего здания — единственное место в Ингушетии, где регулярно совершается Литургия.

— Почему?

— В Карабулаке, например, русских осталось около двух десятков. В остальных районах, кроме Сунженского, примерно та же статистика.

Не сразу привыкаешь к тому, что для отца Сергия «православный» и «русский» — синонимы. То, что мне, москвичу, могло бы показаться неполиткорректным, в Ингушетии — просто данность. Батюшка — единственный на всю республику православный священник — не знает случаев, чтобы Православие принял ингуш. В его практике такого не было. По его данным, сто процентов ингушского населения Ингушетии — мусульмане-сунниты (хотя бы культурно-исторически, степень их религиозности, понятное дело, другой вопрос). Поэтому для отца Сергия, конкретно в его епархии, православные — значит русские. И наоборот. Батюшка не делает из этого широких обобщений, не поднимает это как лозунг на стяге. Это просто ситуация, в которой священник живет: «А иначе для кого я строю большую церковь на несколько сотен человек?»

В Ингушетии действует целая программа по возвращению русскоязычного населения. И русские постепенно возвращаются. Один из таких вернувшихся — нынешний вице-премьер Ингушетии Павел Пущин. Он родился в Малгобеке, работал в Москве, а сейчас — снова в Ингушетии. По его приглашению мы и приехали сюда.

О возвращении домой Пущин говорит на собственном опыте:

— Мы запускаем целую программу по возвращению русских — тех, кто уехал из Ингушетии в 90-е. А еще предлагаем приезжать к нам работать тем, кто живет сейчас в ближнем зарубежье — в мусульманских странах Средней Азии. Культурный контекст там — такой же, как и у нас. А значит, переехать к нам и адаптироваться будет легко. Что же касается бывших жителей Ингушетии, то по нашей статистике, уже двадцать пять русских семей пожелали вернуться, и это только в Сунженский район. Мы готовы принять намного больше людей. И обеспечить их не только жильем, работой и социальными льготами, но еще и возможностью вести полноценную духовную жизнь. В столице Ингушетии — Магасе — скоро построят новый православный храм. И нам важно, чтобы он наполнился людьми, которые когда-то здесь жили.

Возвращению русских отец Сергий Мальцев очень радуется, только говорит, что термин «русскоязычное население» ему не нравится:

— Почему «русскоязычное», а не «русскоговорящее»? Мы что — язычники?

Когда батюшка полгода назад стал настоятелем Покровского собора (до этого он был только помощником благочинного округа) прихожан было двадцать-тридцать человек. В последний раз на Крещение в храме было уже восемьдесят.

— Это значит, православие в Ингушетии живет и дышит. И значит, те русские, кто уехал в 90-е из-за войны, сегодня понемногу возвращаются, — говорит отец Сергий.

В Покровском храме сегодня нет полноценного хора, как нет у батюшки по существу и постоянных помощников для богослужений.

Я выхожу за ограду храма. Станица Орджоникидзевская внешне похожа на какую-нибудь крепкую деревню в европейской России: двухэтажные деревянные и кирпичные дома, заборы с калитками, узкие улицы. Но я ловлю себя на странном ощущении: я, москвич, привык совсем к другому. К тому, что вокруг много православных храмов. К тому, что почти о любом встречном на улице можно предположить, что он если и не церковный человек, то как минимум крещеный, — и не ошибиться. Я привык читать в интервью священников о том, что их главная миссия — это воцерковление как раз таких «захожан», людей, которые по традиции причисляют себя к православной культуре, хотя не живут церковной жизнью. Но здесь — в Ингушетии — всего этого нет и быть не может: ни этого культурного контекста, ни этой церковной миссии…

Станица Орджоникидзевская Сунженского района — центр православной жизни Ингушетии. В этом районе проживает практически все русское население республики — около 3500 человек — 

и строится большой Покровский храм. Недействующие православные церкви есть в городе Карабулак и станице Вознесеновской, русских там практически нет. Эти две церкви собираются вскоре снова открыть. Древнейший православный храм Ингушетии Тхаба-Ерды в данный момент — только культурно-исторический памятник. 

Но  богослужения планируют возобновить и в нем. 

— Но как «миссионерствовать» в республике, где подавляющее большинство — ингуши-мусульмане? И надо ли это? — спрашиваю отца Сергия.

Он едва заметно улыбается — и я понимаю, что на этот вопрос для себя он уже давно ответил:

— Лучшее свидетельстве нашей христианской веры — это доброе отношение к человеку другой веры. Это всегда создавало цельность Ингушетии. И наша задача эту цельность беречь…

В подтверждение своих слов батюшка рассказывает историю, как вообще в станице Орджоникидзевской появился православный храм. В эпоху советских гонений сюда, на Кавказ, бежали старообрядцы — искали места, где спрятаться, чтобы продолжить жить по своей вере. У ингушей-мусульман они нашли сочувствие и понимание.

— Вы видели, у нас работает охранник, — говорит отец Сергий. — Отличный парень, мусульманин, мы с ним крепко дружим. Он сотрудник районной службы охраны, то есть должен работать там, где поручат. Но я не думаю, что для него охранять храм — то же самое, что банк или музей. Охраняя храм, он тем самым охраняет мир в республике. Я вижу, что он это понимает. И для него это большая честь.

Шок, восторг и опьянение

Белый снег, рыжая трава, бурая земля, черные камни, прямо из которых растут зеленые деревья, серые заросли кустарников, прозрачный ручей в ущелье и трапециевидные высокие башни из белого камня, символ национальной ингушской культуры, — все эти краски могут оказаться вместе и сразу на одном фотоснимке. Это горная Ингушетия.

Помните, у Юрия Шевчука в песне «Метель августа»: «Я так мал, а вокруг все огромное…»? Это очень точное описание упоения природой, которое испытываешь здесь, на высоте примерно полтора километра. Это не похоже на горнолыжные склоны (хотя и они здесь есть), где вершины теряются в облаках. Это также не похоже на европейские красоты — ухоженные, но «как бы дикие» возвышенности, пестрящие большими туристическими автобусами. В ингушских горах все и вправду дикое — без кавычек.

В середине 40-х годов прошлого века ингушей и чеченцев репрессировали — выселяли в Среднюю Азию. В середине 50-х вроде реабилитировали и разрешили вернуться, но селиться в горах не позволяли, только внизу, на равнине — так население было проще контролировать.

Ингушский алфавит был создан в 20-х годах XX века. До этого ингушская национальная культура существовала в форме устных преданий. В 40-х годах советская власть репрессировала в первую очередь знатоков этих преданий — старейшин семей. Мемориал в память о жертвах тех репрессий сделан в форме камня в горной Ингушетии.

В итоге последние пятьдесят лет горная местность Ингушетии оставалась почти нетронутой — ни современным строительством, ни деятельностью человека. Для экономики, инфраструктуры и чего-нибудь еще в таком роде это, наверное, плохо. Но для попавшего сюда путешественника — это шок, восторг и опьянение. Мир, с которым ты наедине. Красота, которую хочется обнимать, но не хватает размаха рук — и она ускользает. Воздух, которым хочется надышаться впрок, но не успеваешь.

Здесь нет асфальта, есть только грунтовка — впрочем, очень плотная и удобная для езды. Во всей горной Ингушетии местных жителей — всего несколько тысяч человек. Есть деревни из одного дома, где живут буквально «старик со своею старухой». Их коровы и овцы пасутся самостоятельно: они могут попасться вам навстречу, мирно шествуя одной с вами дорогой.

Башни — символ ингушской национальной культуры. Так выглядят древние ингушские деревни в горах.

Здесь же, в горной Ингушетии, стоит древний христианский храм Тхаба-Ерды — в переводе с ингушского «две тысячи святых». Он очень органично вписывается в пейзаж и сочетается с ингушскими национальными башнями — тот же цвет, тот же древний стиль, который покажется нам аскетичным и даже бедным. С виду ничего исключительного — остатки древности. Храм не действующий. Но ингуши гордятся Тхаба-Ерды. Ученые относят его к VIII-IX векам, а значит, это, возможно, одна из древнейших православных церквей на территории современной России, построенная еще до Крещения Руси.

Что-то в атмосфере

— За Тхаба-Ерды закрепился ярлык «грузинский храм». Но это спорно, — рассказывает Батыр Мальсагов, глава комитета Ингушетии по туризму, историк, археолог и журналист.

Мальсагов — известная ингушская фамилия. Прадед моего собеседника был создателем ингушской и чеченской письменности в 20-е годы XX века.

— В советской историографии было принято «прицеплять» маленькую народность к большой и придумывать для них единую, как бы общую, историю, — продолжает Батыр. — Ингушей всегда «прицепляли» к соседям-грузинам. Так и получился штамп «грузинский храм Тхаба-Ерды». В нем, конечно же, есть влияние и грузинской архитектуры, и армянской, но окончательно определить, кто его строил — те или другие, — на сегодня ученые не могут. Поэтому и от таких категоричных утверждений я предпочитаю воздерживаться.

— А Вы считаете храм ингушским?

— Я считаю его уникальным культурным памятником. Он таким и признан, находится под защитой государства. Но преодолеть советское научное наследие не так-то просто. Ну не могли в советской археологии допустить, чтобы у ингушей — у репрессированного народа — вдруг оказалось что-то уникальное…

В Тхаба-Ерды планируют возобновить богослужение и создать при нем культурно-исторический центр. Об этом договорились архиепископ Владикавказский и Махачкалинский Зосима и глава Ингушетии Юнус-Бек Евкуров — после того как в октябре прошлого года они вместе посетили древний храм.

— Этого, конечно, не произойдет без благословения Святейшего Патриарха Кирилла, — говорит вице-премьер Ингушетии Павел Пущин. — Я убежден, что возобновление богослужения в Тхаба-Ерды — одном из древнейших храмов на территории России — это значимое событие для всей Церкви. Кроме того, мы надеемся не просто заново отреставрировать и освятить храм, но и возродить при нем скит, который, как говорят историки, мог здесь быть в древности. Для меня, как для православного человека, очевидно: храм в горной Ингушетии — место, где человек может достичь подлинного уединения для молитвенной жизни. А таких мест в нашей стране не так много...

Все, с кем мне довелось разговаривать в Ингушетии, говорят об «особой атмосфере» в Тхаба-Ерды. Вообще, для православного человека слово атмосфера — нехарактерное. Есть в этом что-то излишне мистическое. Но вот сейчас я стою внутри Тхаба-Ерды и воображаю, как здесь — в этих древних черных камнях — зазвучит возглас Литургии. Передо мной — алтарная часть. В ней на месте предполагаемого престола лежит большой каменный крест, рядом стоит большая каменная чаша — в ней, как считается, крестили людей. Когда-нибудь здесь снова начнут крестить. Вокруг храма — холм, по которому как-нибудь на Пасху люди пойдут Крестным ходом. Этот холм стоит на перекрестке нескольких дорог и нескольких ущелий, по этим дорогам паломники будут ехать сюда молиться.

Может, из этого вырастает то самое «особое ощущение»? Может, это упоение горным пейзажем вдохновляет на молитву? А красота творения приводит к мысли о Том, Кто эту красоту сотворил? Да, звучит как-то высокопарно. Но в горах и вправду как будто высоко паришь… 

На последнем фото: в Тхаба-Ерды в алтарной части на полу лежит каменный крест, а рядом — большая чаша, в которой крестили людей.

Фото Владимира ЕШТОКИНА

Читайте также: 

10 ФАКТОВ О ГОРНОМ ХРАМЕ ТХАБА-ЕРДЫ

БЕЗ ВЕРЫ ДОБРОСОСЕДСТВО НЕВОЗМОЖНО

Юнус-Бек Евкуров, глава Республики Ингушетия 

Архиепископ Владикавказский и Махачкалинский Зосима: НАМ ПОМОГАЕТ МОЛИТВА ПРЕДКОВ