В школе Митю звали Субботой, потому что у него была фамилия Субботин. А дома его называли Сахарок, потому что так его часто звала бабушка. Ее уже два года не было в живых, но память о ней осталась в квартире, как неслышное эхо – в шелковых вышивках на стенах гостиной, в многочисленных салфеточках, связанных крючком, в большом кожаном блокноте с рецептами, из которого торчали отдельные пожелтевшие от старости листки. И в Митином домашнем прозвище тоже.
Мите исполнилось десять лет, и он стеснялся, когда его называли Сахарком при чужих. Но когда мама, приходя по вечерам пожелать ему спокойной ночи, ласково лохматила его чубчик, все оказывалось на своем месте, в том числе и это смешное имя.
Город стоял на реке, слишком мелкой для серьезного судоходства, но в любое время года уважаемой рыбаками. Летом ее поверхность была испещрена лодками и их зеркальными отражениями. Отражения испуганно дрожали и разбивались, когда из воды выскакивал крючок с извивающейся рыбкой. Зимой на занесенном снегом льду чернели многочисленные лунки, и возле каждой неподвижно сидела укутанная по самый нос фигура. Глаза этих зимних мумий пристально смотрели в неприветливую темную воду.
Митя летом тоже бегал рыбачить, у него даже было свое, особое место в парке за мостками. Там водились круглобокие лещики, а еще обязательно должен был жить сомик, потому что место было самое подходящее для сомов – темная вода и мягкое илистое дно. Сомик упорно не хотел показываться, а тем более ловиться. Но Митя тоже был упрямый.
День, как и вчера, был пасмурный, но не дождливый. Народу в парке гуляло мало, зато там вольно гулял ветерок, и было хорошо слышно, как деревья застенчиво шепчутся друг с другом. Хотя стояла середина лета, в воде плавали листья, еще не желтые, но уже грустные и одинокие.
На мостках кто-то сидел. Митя остановился, нахмурился и закусил губу. Взрослых, серьезных рыбаков это место обычно не интересовало. С мальчишкой можно было бы поспорить, или, под настроение, посоревноваться, кто больше поймает. Но сидевший на мостках не был мальчишкой. Впрочем, и на серьезного рыбака он тоже не походил. И вообще, при нем не наблюдалось ни ведерка, ни удочки. Вместо них рядом на досках стояла пара блестящих коричневых ботинок, из которых вальяжно свешивались носки в мелкую бело-коричневую клетку. Рыбаков в белых рубашках и кирпично-красных пиджаках с искрой Сахарку видеть тоже не приходилось. Словом, было непонятно, зачем этот странный человек пришел на Митино место, и досадно, что он, кажется, и не собирается уходить.
Он сидел, не жалея шикарного костюма, прямо на щелястых, занозистых досках мостков, смотрел на воду и ничего не делал, только иногда нехотя поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, как будто вспомнив, что вокруг возится и суетится остальной мир.
Митя разочарованно смотрел на спину в пиджаке. Возвращаться домой? Пройти дальше и устроиться выше по течению? Он машинально сделал несколько шагов вперед, по тропинке, ведущей к мосткам, и остановился в нерешительности.
– Иди своей дорогой.
Незнакомец не обернулся, только чуть повел головой. Видеть мальчика он не мог, поэтому Митя не сразу сообразил, что слова адресованы ему.
– Ну, чего застыл? Вот уставился! Дикий, что ли, людей никогда не видел?
Сахарок опустил глаза и понял – человек заметил его отражение в реке.
– А вы тут еще долго будете?
– Тебе-то что?
– Я рыбачить здесь хотел.
– И что? – мужчина наконец повернулся так, что стало видно его лицо, молодое, широкое, курносое и какое-то нездоровое, точно его владелец не спал целую ночь. – Хотеть не вредно. Катись отсюда.
Сахарок рассердился, но спорить не имело смысла. Он подавил вздох и пошел вдоль берега, с размаху сшибая ведерком пыльцу с красноватых травяных колосков. Вслед ему буркнули совсем по-детски:
– Сколько хочу, столько и буду здесь сидеть…
Он оглянулся и увидел, что незнакомец опять смотрит на воду и что-то бормочет себе под нос, жалуется или негодует. Когда мальчик отошел еще немного, его вдруг окликнули:
– Слышь, пацан! У тебя спички или зажигалка есть?
– Нету! – Митя ощутил даже некоторое злорадство, хотя еще утром сам жалел, что у него нет зажигалки.
– Ну и зря. А ты, значит, на рыбалку собрался?
– Угу.
– И что тут ловится? Щуки? Палтусы? Форель?
Митя не удержался и фыркнул. Форель, скажет тоже!
– Чего смеешься? Я ловил форель. Вот этими руками ловил! – незнакомец вытянул вперед руки ладонями вверх. Из-под манжетов рубашки показались широкие, покрытые рыжеватой шерстью запястья. Ладони у него были почти квадратные, короткопалые. На одном из пальцев мигнул золотым бликом толстый литой перстень с печаткой. – Здоровущую поймал, вот такую!
Сахарок недоверчиво посмотрел на разведенные в стороны руки незнакомца. Размеры воображаемой рыбины показались ему неправдоподобно большими. Он видел форель в магазине, где та лежала на специальной витрине среди колотого льда. Там она выглядела не очень крупной, но кто знает, может, где-то в природе встречаются и гигантские форели… Поэтому он не стал высказывать свои сомнения вслух.
– Что так глядишь? Не веришь, что ли? – человеку теперь хотелось поговорить. – Да я таких рыб ловил, какие вам в этой вшивой дыре и не снились! Я даже в Аргентине рыбачил, в этой… как её… Амазонке, что ли? Меня акулы кусали, вот, посмотри!
Он закинул на мостки босую ногу в закатанной штанине. На щиколотке, среди густой мокрой шерсти, виднелся какой-то шрам, больше похожий на старый, грубо заросший порез, чем на укус.
Митя молчал, не зная, что сказать. Он никак не мог понять, пытается ли незнакомец разыграть его или сам верит в то, что говорит.
– Вот ты какую самую большую рыбу здесь поймал, скажи? А? – незнакомец смотрел на мальчика с хитрым прищуром.
Сахарку это не нравилось. Хотелось просто повернуться и уйти, но он не привык первым обрывать разговор со старшими. Говорить о лещиках после того, как были упомянуты форель и акулы, казалось нелепым, и Сахарок сказал:
– Сома.
Он подумал, что, раз это розыгрыш, то можно немножко приврать.
– Где? Здесь?!
– Ну… да.
– Прямо на этом месте?
Сахарок кивнул. Все-таки ему было неуютно от своего вранья. Человек чем дальше, тем больше напоминал ему клоуна, который почему-то ушел из цирка, смыл нарисованные щеки и круги вокруг глаз, надел дорогой костюм вместо просторных смешных штанов и рубахи, но при этом не смог избавиться от своих клоунских привычек. И ему вранье шло, как идут клоуну шляпа с цветком или круглый красный нос-нашлепка.
– Врешь!
– Не вру. Там, под мостками, – сомья нора.
– А ну, где? Покажи!
Человек вдруг легко соскользнул с мостков прямо в воду. Завернутые до колен штанины сразу намокли, потому что здесь было глубже – ему, взрослому, до середины бедер, а Сахарку вообще по пояс. Сахарок растерялся от неожиданности и странности такого поведения. Даже мальчишка не сделал бы, наверное, ничего подобного: ему бы потом досталось от родителей за мокрую одежду. Но этот человек был взрослым, и, видно, совсем никого не боялся.
– Ну, где?
– Вон там…
Митя ткнул рукой, показывая. Он был настолько сбит с толку, что машинально показал именно то место, где, как он действительно думал, мог жить заветный сомик. Когда Сахарок рыбачил здесь, ему много раз представлялось, как осторожный хозяин илистой норки наблюдает за ним сквозь зеленоватую воду и посмеивается по-своему, по-рыбьи, в длинные усы. Митя даже иногда разговаривал с этим невидимым наблюдателем, подзуживал его выглянуть, покрасоваться… Будь Сахарок посообразительнее, он бы, наверное, продолжал врать дальше и указал совсем другое направление – где река становилась глубже. Туда странный незнакомец наверняка бы не полез, и дело бы кончилось ничем. Но теперь было поздно сожалеть о своей бестолковости: человек нагнулся и уже вовсю шарил под мостками рукой, выковыривая целые горсти ила и тины.
– Здесь? Или здесь?
Сквозь грязные толстые пальцы струились вязкие потоки, с запястий мертво свисала речная трава.
– Нет здесь никакой норы. Вот так-то! Где врать научился? – незнакомец опять уселся на мостки, наклонил голову набок и вытер лицо о пиджак, который теперь оставался сухим только на плечах. Вывернул карманы, из которых тут же полилась вода, вымывая какие-то мелкие предметы. Вычерпнул из одного кармана горсть намокших визиток, посмотрел на них, размахнулся… Бумажный комок, чавкнув, прилип к стволу ближней сосны и сполз в невысокую траву.
Сахарок молча смотрел, чувствуя себя обманутым. Получалось, то, что он принял за игру, – совсем не игра? Выходило, что незнакомец тоже привирал, но поймать его на вранье было невозможно, а вот он Митю поймал, грубо и откровенно. И то, что казалось шуткой, превратилось в настоящий обман. Стало вдвойне обидно, что не получилась рыбалка, противно, что уличили во лжи. Но плакать хотелось даже не из-за этого, а из-за того, что под мостками не было сомьей норки, а значит, не было и ее умного длинноусого хозяина, к которому Сахарок уже успел привыкнуть, с которым даже подружился в своих мечтах…
Мостки сразу потеряли для Мити всю привлекательность. Не с кем теперь будет разговаривать, некого ждать и поддразнивать. В мире стало на одну маленькую тайну меньше, как будто погасла далекая звездочка или увял полевой цветок. И никому, кроме Сахарка, не было до этого дела.
– Ты, что ли, правда, думал, что здесь водятся сомы? Вот балда! Откуда им тут взяться? Я тоже в детстве придумывал всякую дребедень, и каждый раз потом разочаровывался. Отец мне говорил: “Надо смотреть на все реально! Мечтатели никогда ничего не добиваются”. Правильно говорил. В жизни так всегда: напридумываешь себе красивых фантиков, гоняешься за ними, потом хвать! – а в руке одна грязь! Начинаешь жаловаться, ныть… А чего ныть-то? Сам виноват. Пока ты сидел фантазировал, другие деньги зарабатывали. И теперь, когда ты – никто, они миллионами ворочают…
Незнакомец брезгливо ополоснул ладони во взбаламученной воде.
– У вас костюм испортился, – мстительно сказал Сахарок. Его собственный голос от обиды и злости звучал сейчас неприятно – сипло и шершаво. – Теперь новый придется покупать.
Мужчина махнул рукой:
– А, ерунда! У меня этих костюмов… Запомни, пацан: для человека с деньгами в мире нет ничего невозможного.
– Деньги – не главное.
– Да ну?! – собеседник сморщился, как от зубной боли.– Это кто ж тебе такое сказал?
– Бабушка.
– Ой-ой-ой! Поговорку знаешь: “Бабушка надвое сказала”? На-дво-е. Это значит, как хочешь, так и понимай. А что главное-то? Нет, ты скажи – что? Я помню, в школе нас этим всем пичкали: “красота спасет мир”, “сам погибай, а товарища выручай”, “родина-мать”, и прочие ля-ля-ля. Мой батя мне еще тогда говорил: “Игорь, пусть эта ватага бежит, задрав штаны, куда хочет. А ты остановись и подумай, может, тебе нужно совсем в другую сторону”. Умный человек – батя мой! Упрямый только. Ох, и ругались мы с ним порой! Чуть не до драки… Я потом совсем из дому ушел, но его наука мне в жизни вот как пригодилась!
Незнакомец поднял вверх большой палец. Потом присмотрелся к Мите.
– Тю! Ты никак реветь вздумал? Вот нюня! Сразу видно – женское воспитание. Ты мужик или кто? Наверное, тебя мама с бабкой вдвоем растят. Отец-то у тебя есть?
– Есть! – с ненавистью процедил Митя.
– Вот пусть больше тобой занимается. Так и скажи ему: “Папа, хочу быть настоящим мужиком! Научи меня!” А то как девчонка прямо сопли развесил… “Бабушка сказала”! Избаловала тебя бабушка. Пацанов баловать нельзя. Вас потом жизнь так будет гнуть и ломать, что слабаки сразу сдохнут. Только сильные выживают в этом мире, усвоил? Ты, небось, думаешь, сила – это когда пупок надрывают и штанги на сцене ворочают? Ерунда! Мой батя мне всегда говорил: “Сила – это не кулаки и не бицепсы. Кулаки и бицепсы – фигня. Настоящая сила – это деньги и власть”. Понял, да? Я в его правоте сто раз на собственной шкуре убедился. Если есть деньги, тебе самому вообще ни обо что марать руки не придется. А если у тебя еще и авторитет – тем более. Мотай на ус, пацан, пока я здесь! Отец-то тебе, наверное, такого не рассказывает? Поди, на работе целыми днями… Кто он у тебя, кстати?
– Старший инженер. На заводе.
– А… Ну, тогда понятно…
Человек сказал это скучающим тоном, и Митя ясно почувствовал, что папина профессия не вызывает у него большого уважения. Это его окончательно разозлило. Он вспомнил, что этот человек ему никто, и он не обязан с ним разговаривать и слушать все эти обидные и малоинтересные слова, а имеет право в любой момент повернуться и просто уйти. И пусть этот взрослый, но такой странный и в чем-то нелепый незнакомец разговаривает сам с собой, если хочет. Теперь Сахарок был уверен, что перед ним не клоун, а просто злой человек. Или, может быть, сумасшедший? Иначе зачем ему понадобилось прыгать в красивом костюме в воду, шарить руками в иле, доказывать прохожему мальчишке, что здесь не водятся сомы? В любом случае от незнакомца сейчас веяло опасностью. Какой именно, Митя вряд ли смог бы объяснить, но что-то внутри приказывало ему поскорее расстаться с этим человеком и уйти. Раньше Сахарок думал, что злые люди – это те, кто обязательно ворует или убивает. Но получалось, что у зла может быть и такое лицо – курносое, простоватое, самодовольное, с полоской ила на щеке.
– Еще что тебе твоя бабушка говорила? Что все люди братья, небось? Ага, как же! Я сам когда-то с батей спорил до хрипоты, не все, мол, вокруг негодяи и сволочи, есть и хорошие. Друзьям надо доверять, и все такое… А потом на своей шкуре почувствовал: прав был мой батя. Сколько раз меня приятели кидали и разводили, знаешь? И я не знаю – давно уже со счета сбился. Никому нельзя верить, заруби себе на носу! И запомни: ты – мужик, должен всегда своей головой соображать. У женщин свои представления о жизни, и пусть. Только нам они не подходят. Нас с такими представлениями кто хочешь в бараний рог согнет. А бабушка твоя, наверное, еще и бывшая учительница, да? Небось, пилит тебя с утра до вечера, жизни учит… Ну, говори – так?
– Она умерла, – сказал Митя, и сам удивился тому, как жестко получилось это произнести. Мужчина сразу осекся и замолчал, как будто его выключили.
Сахарок повернулся и зашагал по тропинке вдоль реки, все дальше от мостков и опасного незнакомца. Глаза почему-то плохо видели. Сначала он думал, что это из-за слез, но потом понял, что слез нет, а видеть ему мешает какое-то незнакомое чувство, которого ему раньше никогда не приходилось испытывать. Обжигающая смесь бессилия и злости.
Сзади послышалось неуверенное:
– Слышь, пацан, погоди! Ну, ты… это… извини… Я же не знал, что умерла!
Сахарок не обернулся, даже, наоборот, ускорил шаг. Еще пара слов сзади – и он побежит, но не от страха. Страха как раз уже не осталось, но в груди так сильно жгло, что хотелось хоть немного остудиться ветром на бегу.
– У меня тут, понимаешь, какое дело… Я же из дому ушел, потому что хотел бате доказать, что я тоже что-то могу, что я добьюсь. Восемь лет вкалывал как проклятый, все мечтал, как подъеду к дому на крутой тачке, в таком вот костюме, войду – и пачку зеленых на стол: на, батя, забудь про свою пенсию! Сын, мол, твой – настоящий мужик, сам не нуждается и тебя обеспечит на высшем уровне…
Человек шел следом за Митей и зачем-то все это рассказывал. Митя против воли прислушивался.
– Приезжаю, а мне говорят: у него инсульт случился неделю назад. Я в больницу – а он меня не узнает! Родного сына в упор не узнает, прикинь?
Сахарок споткнулся и пошел медленнее. Память о злости, которая только что болезненно распирала грудь, еще оставалась, но самой злости уже не было. Она вдруг куда-то делась, словно на нее плеснули холодной водой.
– Я все оплатил: отдельную палату, сиделку, лекарства всякие… Лучшего профессора из Москвы вызвал для консультации. Врачам сказал: “Поставите на ноги моего батю – озолочу!”…
Митя остановился вполоборота и слушал.
– А они все в один голос: “Прогноз неутешительный”… Он теперь на всю оставшуюся жизнь – паралитик, понимаешь? Это батя-то мой, который никогда и полчаса на одном месте не мог посидеть, который прутья стальные руками гнул… Лежит вот, глаза в потолок, незнакомый, даже чужой. И что ж мне-то теперь делать, а?
Они стояли, разделенные парой шагов. Незнакомец, говоря последние слова, глядел не на Митю, а на реку. В его взгляде и голосе были такие растерянность и тоска, как будто он уже заранее знал, что ему никто не ответит, потому что ответа на его вопрос вообще не существует. А меньше всего его стоит ждать от мальчишки, которого растили женщины и который не знает взрослых, мужских проблем.
– А вы его просто любите… такого, – запинаясь, сказал Митя. – Раз больше ничего нельзя сделать… Что же еще остается?
Человек повернул к нему лицо. В крупных простоватых чертах проступало недоумение, как будто он услышал что-то новое или неожиданное. Уголок рта пополз вверх, и Митя испугался, что собеседник сейчас презрительно усмехнется, скажет что-нибудь страшное, издевательское и снова превратится в противного, злого обманщика. Но тот только недоверчиво спросил:
– Это твоя бабушка так говорила?
Митя слегка пожал плечами. Он не знал, что добавить и чем утешить этого странного, неприятного и просто несчастного, как оказалось, человека. Тот, видно, тоже не мог придумать, что ответить. Шагнул ближе, протянул руку и неловко потрепал Митю по волосам. Рука была влажной и пахла тиной, но это уже не казалось важным.
– До свидания, – сказал Сахарок, стесняясь своего неожиданно взрослого тона. – Счастливо вам…
Он побрел по тропинке, и снова какая-то пелена застилала глаза, но теперь это точно были слезы.
Бабушка никогда ничего такого ему не говорила. Она на самом деле вообще не любила кого-то учить или наставлять и очень волновалась, когда ее просили дать совет, как жить. Меньше всего она говорила о любви. Ей, наверное, казалось, что слова не нужны или не могут правильно выразить любовь. Поэтому она просто всех любила, и все это чувствовали в ее часто незаметной, но постоянной заботе. И когда она ушла, ее любовь продолжала жить в доме, как особенный, теплый и ароматный воздух, какой бывает в булочных, когда привозят свежий хлеб…
Сахарок и сам-то это понял только сейчас.
Мите исполнилось десять лет, и он стеснялся, когда его называли Сахарком при чужих. Но когда мама, приходя по вечерам пожелать ему спокойной ночи, ласково лохматила его чубчик, все оказывалось на своем месте, в том числе и это смешное имя.
Город стоял на реке, слишком мелкой для серьезного судоходства, но в любое время года уважаемой рыбаками. Летом ее поверхность была испещрена лодками и их зеркальными отражениями. Отражения испуганно дрожали и разбивались, когда из воды выскакивал крючок с извивающейся рыбкой. Зимой на занесенном снегом льду чернели многочисленные лунки, и возле каждой неподвижно сидела укутанная по самый нос фигура. Глаза этих зимних мумий пристально смотрели в неприветливую темную воду.
Митя летом тоже бегал рыбачить, у него даже было свое, особое место в парке за мостками. Там водились круглобокие лещики, а еще обязательно должен был жить сомик, потому что место было самое подходящее для сомов – темная вода и мягкое илистое дно. Сомик упорно не хотел показываться, а тем более ловиться. Но Митя тоже был упрямый.
День, как и вчера, был пасмурный, но не дождливый. Народу в парке гуляло мало, зато там вольно гулял ветерок, и было хорошо слышно, как деревья застенчиво шепчутся друг с другом. Хотя стояла середина лета, в воде плавали листья, еще не желтые, но уже грустные и одинокие.
На мостках кто-то сидел. Митя остановился, нахмурился и закусил губу. Взрослых, серьезных рыбаков это место обычно не интересовало. С мальчишкой можно было бы поспорить, или, под настроение, посоревноваться, кто больше поймает. Но сидевший на мостках не был мальчишкой. Впрочем, и на серьезного рыбака он тоже не походил. И вообще, при нем не наблюдалось ни ведерка, ни удочки. Вместо них рядом на досках стояла пара блестящих коричневых ботинок, из которых вальяжно свешивались носки в мелкую бело-коричневую клетку. Рыбаков в белых рубашках и кирпично-красных пиджаках с искрой Сахарку видеть тоже не приходилось. Словом, было непонятно, зачем этот странный человек пришел на Митино место, и досадно, что он, кажется, и не собирается уходить.
Он сидел, не жалея шикарного костюма, прямо на щелястых, занозистых досках мостков, смотрел на воду и ничего не делал, только иногда нехотя поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, как будто вспомнив, что вокруг возится и суетится остальной мир.
Митя разочарованно смотрел на спину в пиджаке. Возвращаться домой? Пройти дальше и устроиться выше по течению? Он машинально сделал несколько шагов вперед, по тропинке, ведущей к мосткам, и остановился в нерешительности.
– Иди своей дорогой.
Незнакомец не обернулся, только чуть повел головой. Видеть мальчика он не мог, поэтому Митя не сразу сообразил, что слова адресованы ему.
– Ну, чего застыл? Вот уставился! Дикий, что ли, людей никогда не видел?
Сахарок опустил глаза и понял – человек заметил его отражение в реке.
– А вы тут еще долго будете?
– Тебе-то что?
– Я рыбачить здесь хотел.
– И что? – мужчина наконец повернулся так, что стало видно его лицо, молодое, широкое, курносое и какое-то нездоровое, точно его владелец не спал целую ночь. – Хотеть не вредно. Катись отсюда.
Сахарок рассердился, но спорить не имело смысла. Он подавил вздох и пошел вдоль берега, с размаху сшибая ведерком пыльцу с красноватых травяных колосков. Вслед ему буркнули совсем по-детски:
– Сколько хочу, столько и буду здесь сидеть…
Он оглянулся и увидел, что незнакомец опять смотрит на воду и что-то бормочет себе под нос, жалуется или негодует. Когда мальчик отошел еще немного, его вдруг окликнули:
– Слышь, пацан! У тебя спички или зажигалка есть?
– Нету! – Митя ощутил даже некоторое злорадство, хотя еще утром сам жалел, что у него нет зажигалки.
– Ну и зря. А ты, значит, на рыбалку собрался?
– Угу.
– И что тут ловится? Щуки? Палтусы? Форель?
Митя не удержался и фыркнул. Форель, скажет тоже!
– Чего смеешься? Я ловил форель. Вот этими руками ловил! – незнакомец вытянул вперед руки ладонями вверх. Из-под манжетов рубашки показались широкие, покрытые рыжеватой шерстью запястья. Ладони у него были почти квадратные, короткопалые. На одном из пальцев мигнул золотым бликом толстый литой перстень с печаткой. – Здоровущую поймал, вот такую!
Сахарок недоверчиво посмотрел на разведенные в стороны руки незнакомца. Размеры воображаемой рыбины показались ему неправдоподобно большими. Он видел форель в магазине, где та лежала на специальной витрине среди колотого льда. Там она выглядела не очень крупной, но кто знает, может, где-то в природе встречаются и гигантские форели… Поэтому он не стал высказывать свои сомнения вслух.
– Что так глядишь? Не веришь, что ли? – человеку теперь хотелось поговорить. – Да я таких рыб ловил, какие вам в этой вшивой дыре и не снились! Я даже в Аргентине рыбачил, в этой… как её… Амазонке, что ли? Меня акулы кусали, вот, посмотри!
Он закинул на мостки босую ногу в закатанной штанине. На щиколотке, среди густой мокрой шерсти, виднелся какой-то шрам, больше похожий на старый, грубо заросший порез, чем на укус.
Митя молчал, не зная, что сказать. Он никак не мог понять, пытается ли незнакомец разыграть его или сам верит в то, что говорит.
– Вот ты какую самую большую рыбу здесь поймал, скажи? А? – незнакомец смотрел на мальчика с хитрым прищуром.
Сахарку это не нравилось. Хотелось просто повернуться и уйти, но он не привык первым обрывать разговор со старшими. Говорить о лещиках после того, как были упомянуты форель и акулы, казалось нелепым, и Сахарок сказал:
– Сома.
Он подумал, что, раз это розыгрыш, то можно немножко приврать.
– Где? Здесь?!
– Ну… да.
– Прямо на этом месте?
Сахарок кивнул. Все-таки ему было неуютно от своего вранья. Человек чем дальше, тем больше напоминал ему клоуна, который почему-то ушел из цирка, смыл нарисованные щеки и круги вокруг глаз, надел дорогой костюм вместо просторных смешных штанов и рубахи, но при этом не смог избавиться от своих клоунских привычек. И ему вранье шло, как идут клоуну шляпа с цветком или круглый красный нос-нашлепка.
– Врешь!
– Не вру. Там, под мостками, – сомья нора.
– А ну, где? Покажи!
Человек вдруг легко соскользнул с мостков прямо в воду. Завернутые до колен штанины сразу намокли, потому что здесь было глубже – ему, взрослому, до середины бедер, а Сахарку вообще по пояс. Сахарок растерялся от неожиданности и странности такого поведения. Даже мальчишка не сделал бы, наверное, ничего подобного: ему бы потом досталось от родителей за мокрую одежду. Но этот человек был взрослым, и, видно, совсем никого не боялся.
– Ну, где?
– Вон там…
Митя ткнул рукой, показывая. Он был настолько сбит с толку, что машинально показал именно то место, где, как он действительно думал, мог жить заветный сомик. Когда Сахарок рыбачил здесь, ему много раз представлялось, как осторожный хозяин илистой норки наблюдает за ним сквозь зеленоватую воду и посмеивается по-своему, по-рыбьи, в длинные усы. Митя даже иногда разговаривал с этим невидимым наблюдателем, подзуживал его выглянуть, покрасоваться… Будь Сахарок посообразительнее, он бы, наверное, продолжал врать дальше и указал совсем другое направление – где река становилась глубже. Туда странный незнакомец наверняка бы не полез, и дело бы кончилось ничем. Но теперь было поздно сожалеть о своей бестолковости: человек нагнулся и уже вовсю шарил под мостками рукой, выковыривая целые горсти ила и тины.
– Здесь? Или здесь?
Сквозь грязные толстые пальцы струились вязкие потоки, с запястий мертво свисала речная трава.
– Нет здесь никакой норы. Вот так-то! Где врать научился? – незнакомец опять уселся на мостки, наклонил голову набок и вытер лицо о пиджак, который теперь оставался сухим только на плечах. Вывернул карманы, из которых тут же полилась вода, вымывая какие-то мелкие предметы. Вычерпнул из одного кармана горсть намокших визиток, посмотрел на них, размахнулся… Бумажный комок, чавкнув, прилип к стволу ближней сосны и сполз в невысокую траву.
Сахарок молча смотрел, чувствуя себя обманутым. Получалось, то, что он принял за игру, – совсем не игра? Выходило, что незнакомец тоже привирал, но поймать его на вранье было невозможно, а вот он Митю поймал, грубо и откровенно. И то, что казалось шуткой, превратилось в настоящий обман. Стало вдвойне обидно, что не получилась рыбалка, противно, что уличили во лжи. Но плакать хотелось даже не из-за этого, а из-за того, что под мостками не было сомьей норки, а значит, не было и ее умного длинноусого хозяина, к которому Сахарок уже успел привыкнуть, с которым даже подружился в своих мечтах…
Мостки сразу потеряли для Мити всю привлекательность. Не с кем теперь будет разговаривать, некого ждать и поддразнивать. В мире стало на одну маленькую тайну меньше, как будто погасла далекая звездочка или увял полевой цветок. И никому, кроме Сахарка, не было до этого дела.
– Ты, что ли, правда, думал, что здесь водятся сомы? Вот балда! Откуда им тут взяться? Я тоже в детстве придумывал всякую дребедень, и каждый раз потом разочаровывался. Отец мне говорил: “Надо смотреть на все реально! Мечтатели никогда ничего не добиваются”. Правильно говорил. В жизни так всегда: напридумываешь себе красивых фантиков, гоняешься за ними, потом хвать! – а в руке одна грязь! Начинаешь жаловаться, ныть… А чего ныть-то? Сам виноват. Пока ты сидел фантазировал, другие деньги зарабатывали. И теперь, когда ты – никто, они миллионами ворочают…
Незнакомец брезгливо ополоснул ладони во взбаламученной воде.
– У вас костюм испортился, – мстительно сказал Сахарок. Его собственный голос от обиды и злости звучал сейчас неприятно – сипло и шершаво. – Теперь новый придется покупать.
Мужчина махнул рукой:
– А, ерунда! У меня этих костюмов… Запомни, пацан: для человека с деньгами в мире нет ничего невозможного.
– Деньги – не главное.
– Да ну?! – собеседник сморщился, как от зубной боли.– Это кто ж тебе такое сказал?
– Бабушка.
– Ой-ой-ой! Поговорку знаешь: “Бабушка надвое сказала”? На-дво-е. Это значит, как хочешь, так и понимай. А что главное-то? Нет, ты скажи – что? Я помню, в школе нас этим всем пичкали: “красота спасет мир”, “сам погибай, а товарища выручай”, “родина-мать”, и прочие ля-ля-ля. Мой батя мне еще тогда говорил: “Игорь, пусть эта ватага бежит, задрав штаны, куда хочет. А ты остановись и подумай, может, тебе нужно совсем в другую сторону”. Умный человек – батя мой! Упрямый только. Ох, и ругались мы с ним порой! Чуть не до драки… Я потом совсем из дому ушел, но его наука мне в жизни вот как пригодилась!
Незнакомец поднял вверх большой палец. Потом присмотрелся к Мите.
– Тю! Ты никак реветь вздумал? Вот нюня! Сразу видно – женское воспитание. Ты мужик или кто? Наверное, тебя мама с бабкой вдвоем растят. Отец-то у тебя есть?
– Есть! – с ненавистью процедил Митя.
– Вот пусть больше тобой занимается. Так и скажи ему: “Папа, хочу быть настоящим мужиком! Научи меня!” А то как девчонка прямо сопли развесил… “Бабушка сказала”! Избаловала тебя бабушка. Пацанов баловать нельзя. Вас потом жизнь так будет гнуть и ломать, что слабаки сразу сдохнут. Только сильные выживают в этом мире, усвоил? Ты, небось, думаешь, сила – это когда пупок надрывают и штанги на сцене ворочают? Ерунда! Мой батя мне всегда говорил: “Сила – это не кулаки и не бицепсы. Кулаки и бицепсы – фигня. Настоящая сила – это деньги и власть”. Понял, да? Я в его правоте сто раз на собственной шкуре убедился. Если есть деньги, тебе самому вообще ни обо что марать руки не придется. А если у тебя еще и авторитет – тем более. Мотай на ус, пацан, пока я здесь! Отец-то тебе, наверное, такого не рассказывает? Поди, на работе целыми днями… Кто он у тебя, кстати?
– Старший инженер. На заводе.
– А… Ну, тогда понятно…
Человек сказал это скучающим тоном, и Митя ясно почувствовал, что папина профессия не вызывает у него большого уважения. Это его окончательно разозлило. Он вспомнил, что этот человек ему никто, и он не обязан с ним разговаривать и слушать все эти обидные и малоинтересные слова, а имеет право в любой момент повернуться и просто уйти. И пусть этот взрослый, но такой странный и в чем-то нелепый незнакомец разговаривает сам с собой, если хочет. Теперь Сахарок был уверен, что перед ним не клоун, а просто злой человек. Или, может быть, сумасшедший? Иначе зачем ему понадобилось прыгать в красивом костюме в воду, шарить руками в иле, доказывать прохожему мальчишке, что здесь не водятся сомы? В любом случае от незнакомца сейчас веяло опасностью. Какой именно, Митя вряд ли смог бы объяснить, но что-то внутри приказывало ему поскорее расстаться с этим человеком и уйти. Раньше Сахарок думал, что злые люди – это те, кто обязательно ворует или убивает. Но получалось, что у зла может быть и такое лицо – курносое, простоватое, самодовольное, с полоской ила на щеке.
– Еще что тебе твоя бабушка говорила? Что все люди братья, небось? Ага, как же! Я сам когда-то с батей спорил до хрипоты, не все, мол, вокруг негодяи и сволочи, есть и хорошие. Друзьям надо доверять, и все такое… А потом на своей шкуре почувствовал: прав был мой батя. Сколько раз меня приятели кидали и разводили, знаешь? И я не знаю – давно уже со счета сбился. Никому нельзя верить, заруби себе на носу! И запомни: ты – мужик, должен всегда своей головой соображать. У женщин свои представления о жизни, и пусть. Только нам они не подходят. Нас с такими представлениями кто хочешь в бараний рог согнет. А бабушка твоя, наверное, еще и бывшая учительница, да? Небось, пилит тебя с утра до вечера, жизни учит… Ну, говори – так?
– Она умерла, – сказал Митя, и сам удивился тому, как жестко получилось это произнести. Мужчина сразу осекся и замолчал, как будто его выключили.
Сахарок повернулся и зашагал по тропинке вдоль реки, все дальше от мостков и опасного незнакомца. Глаза почему-то плохо видели. Сначала он думал, что это из-за слез, но потом понял, что слез нет, а видеть ему мешает какое-то незнакомое чувство, которого ему раньше никогда не приходилось испытывать. Обжигающая смесь бессилия и злости.
Сзади послышалось неуверенное:
– Слышь, пацан, погоди! Ну, ты… это… извини… Я же не знал, что умерла!
Сахарок не обернулся, даже, наоборот, ускорил шаг. Еще пара слов сзади – и он побежит, но не от страха. Страха как раз уже не осталось, но в груди так сильно жгло, что хотелось хоть немного остудиться ветром на бегу.
– У меня тут, понимаешь, какое дело… Я же из дому ушел, потому что хотел бате доказать, что я тоже что-то могу, что я добьюсь. Восемь лет вкалывал как проклятый, все мечтал, как подъеду к дому на крутой тачке, в таком вот костюме, войду – и пачку зеленых на стол: на, батя, забудь про свою пенсию! Сын, мол, твой – настоящий мужик, сам не нуждается и тебя обеспечит на высшем уровне…
Человек шел следом за Митей и зачем-то все это рассказывал. Митя против воли прислушивался.
– Приезжаю, а мне говорят: у него инсульт случился неделю назад. Я в больницу – а он меня не узнает! Родного сына в упор не узнает, прикинь?
Сахарок споткнулся и пошел медленнее. Память о злости, которая только что болезненно распирала грудь, еще оставалась, но самой злости уже не было. Она вдруг куда-то делась, словно на нее плеснули холодной водой.
– Я все оплатил: отдельную палату, сиделку, лекарства всякие… Лучшего профессора из Москвы вызвал для консультации. Врачам сказал: “Поставите на ноги моего батю – озолочу!”…
Митя остановился вполоборота и слушал.
– А они все в один голос: “Прогноз неутешительный”… Он теперь на всю оставшуюся жизнь – паралитик, понимаешь? Это батя-то мой, который никогда и полчаса на одном месте не мог посидеть, который прутья стальные руками гнул… Лежит вот, глаза в потолок, незнакомый, даже чужой. И что ж мне-то теперь делать, а?
Они стояли, разделенные парой шагов. Незнакомец, говоря последние слова, глядел не на Митю, а на реку. В его взгляде и голосе были такие растерянность и тоска, как будто он уже заранее знал, что ему никто не ответит, потому что ответа на его вопрос вообще не существует. А меньше всего его стоит ждать от мальчишки, которого растили женщины и который не знает взрослых, мужских проблем.
– А вы его просто любите… такого, – запинаясь, сказал Митя. – Раз больше ничего нельзя сделать… Что же еще остается?
Человек повернул к нему лицо. В крупных простоватых чертах проступало недоумение, как будто он услышал что-то новое или неожиданное. Уголок рта пополз вверх, и Митя испугался, что собеседник сейчас презрительно усмехнется, скажет что-нибудь страшное, издевательское и снова превратится в противного, злого обманщика. Но тот только недоверчиво спросил:
– Это твоя бабушка так говорила?
Митя слегка пожал плечами. Он не знал, что добавить и чем утешить этого странного, неприятного и просто несчастного, как оказалось, человека. Тот, видно, тоже не мог придумать, что ответить. Шагнул ближе, протянул руку и неловко потрепал Митю по волосам. Рука была влажной и пахла тиной, но это уже не казалось важным.
– До свидания, – сказал Сахарок, стесняясь своего неожиданно взрослого тона. – Счастливо вам…
Он побрел по тропинке, и снова какая-то пелена застилала глаза, но теперь это точно были слезы.
Бабушка никогда ничего такого ему не говорила. Она на самом деле вообще не любила кого-то учить или наставлять и очень волновалась, когда ее просили дать совет, как жить. Меньше всего она говорила о любви. Ей, наверное, казалось, что слова не нужны или не могут правильно выразить любовь. Поэтому она просто всех любила, и все это чувствовали в ее часто незаметной, но постоянной заботе. И когда она ушла, ее любовь продолжала жить в доме, как особенный, теплый и ароматный воздух, какой бывает в булочных, когда привозят свежий хлеб…
Сахарок и сам-то это понял только сейчас.
На заставке фрагмент фото Flickr.com/Elena Penkova
