Осень выдалась холодной.
Дорогу развезло, с неба сеялся на землю ледяной дождь. Лес в сумерках стоял темною громадой — ни птичьего крика, ни ветерка. Телеги тонули в лужах, выросших до размера озер.
Деревни словно вымерли. Огоньков не видно, не идет к небу дым от очагов, не мычат коровы, не ржут лошади. Должно быть, разбежались хозяева… Нет им защиты, а разбойный люд повсюду и везде. Вот и ушли крестьяне в леса, живут в землянках, прячутся от чужих глаз, от жадных рук.
Сто двадцать верст от богатого града русского — Нижнего Новгорода — до глухого села Нижний Ландех. Долго идет обоз, долго, устали люди, промокли, иные уже разболелись. Вон сидит в телеге Феодосий, настоятель большого Печерского монастыря, и надрывно кашляет. Худо ему.
Но до села нужно добраться, чтобы довершить земское дело. Так люди просили, так надо Нижнему и всей Руси.
***
Предводитель небольшого обоза ехал на низкорослой, но крепкой татарской лошаденке. Тревожные думы не покидали его.
Москва захвачена неприятелем. Взяли ее поляки с литовцами, спалили и ограбили. Стоит под ее стенами малая русская рать, голодает, кровь льет, а отбить столицу не может. Слабовата. Да и много там казачьего злодейства: не Москву спасать казаки пришли, а грабить срединную область России. Благо богата она…
Иная нужна сила — больше и чище. Чтобы люди шли в бой ради Христа и Отечества своего, веру и землю оборонять, а не за прибыток.
Вроде согласились лучшие мужи нижегородские с таким рассуждением. Начала собираться такая рать. Серебра на нее поднакопили, хлеба свезли отовсюду. Отряд смоленских дворян — шестьсот бойцов — приютил Нижний ради такого дела. А лада меж ополченцами нет! Одни себя величают, мол, высокий род, никого старшим над собою не признаю! Иные пустились в безделье, пьянствуют. Третьи же на поляков идти боятся, говорят: «Мы ратным хитростям не обучены, куда нам на панов с дубьем да кольями! Всех порубят…» Настоящий воевода нужен. Храбрый. Искусный. А главное — честный! Такой, чтобы всякий ополченец был уверен: этот душой не покривит, врагу своих на расправу не отдаст.
Но где такого взять? Все ныне кривы. Прямых нет! Воеводы сколько раз убегали с битвы? Великие бояре, лучшие рода русские, и те открыли ворота Кремля жадным полякам! Государя Василия Ивановича добровольно отдали в плен чужеземцам-католикам… Чего ждать от простого народа, когда столпы царства — изменники?!
Один прямым остался, один за всё Московское государство ответчик — патриарх Гермоген. Он ни Православию не изменил, ни земле, ни царю. Из неволи, неприятелем за сторожи посаженный, передал патриарх грамотку в Нижний: «Стойте за веру неподвижно!» Еще писал: «Унимайте грабеж, сохраняйте братство и, как обещались положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили».
И всего один воевода отыскался, дравшийся без страха и за совесть с иноземцами, которые засели в столице. Кровью своей улицы московские полил. Сейчас раны лечит, едва жив, но для дела земского — лучший, излюбленный голова. Ему поклонились гордые нижегородцы. Ни перед кем они шапку не ломают, спины не гнут, но перед ним гордость свою оставили. Доблестный человек! Большой богатырь.
Ан нет, не вышло. Всех прогнал: «Подите прочь! Не верю я вам!»
Ни с чем ушло посольство нижегородское.
И вот ныне едет по размокшей дороге малый обоз. Епископ Нижегородский да торговые люди, да стрельцы, да дворяне, да простой люд послали с обозом его. Дали наказ: «Ты всему нашему делу начало. Ты речист и затейливому слову умелец. Если ты не склонишь воеводу на нашу сторону, кто ж еще склонить его сможет?» Еще послали с обозом настоятеля Печерской обители, а в телеги насыпали крупы, зерна, солонины. Поклонись, мол, гостинцем большому воеводе, без гостинца какое дело делается? Авось, хороший гостинец его к нам притянет.
Но разве уместно гостинцами душевную прямоту покупать?
Вот и село. Благо, отсюда не разбежались крестьяне: видно огни, дымы, запах человеческого жилья.
У ворот встал обоз. Из-за высокого частокола послышался недовольный голос:
— Чего надо? Кто в этакий дождь приволокся?
— Мы ко князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому с поклоном от Нижнего Новгорода. По великому делу.
— Себя-то назови, невежа!
— Козьма, Минин сын, выборный земский староста. А со мной подарки от всей Нижегородской земли. Хлеб, да крупа, да солонина…
Из-за частокола долго не отвечали. Видно, послали человека к воеводе, пусть-де он решит, принимать ли незваных гостей по вечерней поре.
Затем до слуха приезжих донеслось:
— Гнать велел князь тебя и всех прочих. Ему хлеб ваш ни к чему, своим проживет.
Тогда с телеги, кряхтя, слез Феодосий. Прокашлялся от души и звонким, привычным к церковному пению голосом сообщил:
— Это я, настоятель Печерского монастыря. Сам владыка послал меня с увещеванием к воеводе. Пусти, не гневи Бога.
За преградой часовые спорили и ругались, потом воцарилась тишина. Явно опять послали к хозяину вотчины с вопросом: хорошо ли гнать такого человека?
Дождь усилился. Холод пробирал до костей. Одежда вымокла, кони устали...
Наконец ворота со скрипом растворились.
— Заезжайте. Примет князь.
Дмитрий Михайлович даром что не ждал и не хотел таких гостей, а поступил, как русский человек. Велел коней напоить и накормить, а приезжим выдать сухую одежду да снарядить трапезу.
Глянул Козьма на «большого богатыря», и сердце в крике зашлось. Худ, бледен, рука на перевязи, ходит неверною походкой. Был богатырь, да половина того богатыря осталась.
Весною Москва восстала против иноверцев и дралась на Страстной неделе с литовцами, поляками да наемными немцами. В прямом честном бою наши одолели. Но взялась вражья сила жечь город, много славных его защитников в огне погибло, иные же отступили. Видно, крепко досталось князю, когда бился он среди пламени с захватчиками.
Помолясь, сели за трапезу.
Князь молвил:
— Хлеба вашего не возьму. И служба ваша мне ни к чему. За честь благодарен. Но сами видите: болен я. Не подняться.
Решил, значит, отказать, не бесчестя земских послов. Хворью отговориться. Отчего ж так? Чем плох господин Нижний Новгород знатному человеку московскому? Чем не угодили князю горожане? Да ведь тут и познатнее его на воеводстве бывали. Недавно сам боярин Шереметев нижегородцев на неприятеля водил, не побрезговал! А Шереметевы Пожарских-то познаменитее будут. Что — Шереметевы! В старину, бывало, князья из местного рода всей Русью правили! А этот, видишь ли, высокомерничает.
Козьма чувствовал, что закипает. Мысленно сотворя молитву, он успокоился и заговорил:
— Нету ныне Московского государства. Один кусок поляки оторвали, другой — шведы, третий под разбойными казаками стонет. Остались только грады вольные. Нижний, да Казань, да еще несколько — те, что ближе к Студеному морю. Народ у нас ярма чужого не любит и веры менять не хочет. Но что мы такое? Островки малые, последние островки царства. Другие части державы волнами Смуты затоплены. Ведомо нижегородцам, если не отберем Москву, если Россию не восстановим, то и наш город затопит. Может, последний раз дает нам Бог с силою собраться. Может, не будет больше этой силы. Люди последнее отдают, готовы смертную чашу пить. Молю тебя, княже, веди нас, а мы тебе будем во всем покорны. Иначе все погибнем. И мы, и ты с нами, грешными.
Пожарский смотрел на него остро, яростно. В глазах его собралась жгучая воля. Нет, хворь ему не помеха. И на коня вскочит, как здоровый, и саблю поднимет, будто не изранен, и людей за собой поведет, словно не устал от боев да походов.
Гневно заговорил Дмитрий Михайлович:
— Значит, Бог так судил! Изворовалось царство! Изгрешился русский народ! В грязи сидим, в телесной и душевной нечистоте, как звери! Грызем друг друга, изменяем друг другу, голоса чести более не слышим! По грехам страдать нам выпало. Надо смириться.
Тогда ответил ему Козьма:
— Может, и так. А только смириться — мало. Надо исправиться. Вернуть время, когда погибель наша еще не наступила.
Закричал на него князь:
— Да нет больше сил! Пойдем опять, оружие поднимем, да свои же, свои в спину шильцем ткнут! Помнишь, как воевода Ляпунов русских на поляков поднял? А помнишь, как ему русские же голову и снесли? Вот так-то. Последнее, говоришь, люди отдают? Одни отдали, другие присвоят! Видел уже! Сгнило всё!
И услышал в ответ:
— Я, княже, никого не предавал. Не воровал. Жил по чести. Богу не дерзил. И другим не дам земское дело разорять. Никому.
Твердо сказал Козьма. Пускай Пожарский — князь, а он — всего лишь торговый человек, да и то не из богатейших, а все же правды не переступал, и тем крепок.
Смотрел на него воевода… не сказать как. Пронзительно. И злился, и отчаяние его мучило, и какая-то надежда в глазах его была. Он будто уверил себя: «Всё, катимся в пропасть, не спасемся». Но вдруг усомнился: «А вдруг есть надежда? Зацепимся, потянем да Бог поможет… Еще раз поверить?» Ох, трудно! Такого навидался князь в своей Москве, не приведи Господь!
Но тут не Москва. Тут больших бояр нет. Тут у людей другое на душе.
Смотрел Пожарский и молчал.
Колебался.
Растерян князь. Не высокомерен, не брезглив, а просто растерян. Много крови пролилось без толку. Проливать ли ее вновь?
Тогда в их разговор вмешался Феодосий:
— Дмитрий Михайлович, прошу тебя, дай мне слово сказать наедине.
Тот кивнул.
Козьма с поклоном вышел за дверь. Не обиделся. Умен Феодосий, знать, не просто так хочет с князем поговорить без свидетеля.
Да только дверь закрылась неплотно. Всё слышно через нее.
— Благословение тебе от владыки Нижегородского, князь.
— Мой ему поклон.
— Вот что я скажу тебе, раб Божий Димитрий: не обижай нижегородцев! Пришел к тебе их выборный староста, крепкий, как адамант. Когда сбирали казну на ополчение, он у своей жены кольца-мониста взял и в общую груду бросил. С тех пор никому ни копеечки мимо дела расходовать не дает. Как пес цепной на земских деньгах. Такой не продаст.
— А прочие?
— С прочими вы как-нибудь управитесь, ведь будете всему войску начальники, а не простые воины. Знаю, труд большой. Знаю, головы свои положить можете. Он тебе терновый шлем ныне предложил, как Христу терновый венец на главу надевали. Христос носил, и ты не откажись.
Пожарский вздохнул с печалью.
— Не себя жалею, отче. Что себя жалеть? Я мясо рубленое, стреляное. Мне от Бога назначено лоб под чужие сабли подставлять… Людей своих не желаю напрасно к смертной чаше вести. Да и чужих людей страшусь в поле положить без дела, за пустое. Опять всё рассыплется из-за скверны людской.
— Не за пустое, князь. Патриарх заточён. Храмы стоят без пения. Злой враг попирает православную веру. Да и видишь же ты — не все скверны, есть еще чистые люди! Ради Бога князь. Впрягайся, больше некому воз везти.
За дверью послышался шум. Что за шум? Не понять… Неужто сам большой воевода перед настоятелем печерским, пусть и древней обители начальником, а все же не московской, на колени становится? Царский доверенный человек, при дворе государевом служивший?! А ведь так и выходит, не иначе!
— Ладно, — едва слышно произносит князь, — видно, пришло время опять под стяг вставать. Ну, что дал Бог, тому и быть. Благослови, отче.
Вышел Дмитрий Михайлович из трапезной. Повернулся к Козьме.
— Какого ты роду будешь?
— Отец мой в Мясном ряду был торговец, и я таков же.
Тогда — в первый раз — улыбнулся князь-Рюрикович и сказал:
— Прости меня, земский староста. Прости меня, торговый человек. Прости меня. Я неправ, а ты прав. Теперь вместе за одно дело постоим. Будешь ты один казной ополчения ведать, верю я тебе одному. Давай-ка обнимемся.
Они обнялись да вернулись за трапезу…
***
И будут у них еще годы общего дела, и годы крепкой дружбы двух русских православных людей, честных и храбрых. И будут битвы, раны, потери. И будет Кремль, открывший им ворота. И будут польские паны, бросающие оружие к копытам их коней…
Но у истоков лежал дождливый день, да моление печерского настоятеля, да терновый шлем, предложенный нижегородским купцом и принятый московским воеводой.
Рисунки Елены Поповской
