Недавнее голосование по вопросу о введении женского Епископата в Церкви Англии вызвало бурное обсуждение в прессе этой страны — обсуждение, которое может показаться нам не слишком понятным. Какое дело неверующим людям, не скрывающим своего неверия, до церковного устройства? В свободном обществе Церковь свободна иметь свои внутренние установления, которые полагает нужным, а Вы — если они Вас не устраивают
— вольны к ней не присоединяться, чего же проще?
Ещё более странными выглядят попытки продавить в Церкви однополые «бракосочетания» и епископов-содомитов. Все это делается под лозунгом «борьбы за свободу и равноправие», но причём тут то или другое?
Чтобы понять это, нам понадобится рассмотреть, как в западной политической традиции
воспринимается понятие свободы.
Философы различают негативную и позитивную свободу. Негативная свобода — это
свобода «от», от тирании, необоснованных преследований или притеснений, и от
произвольных и беззаконных действий власти вообще. Позитивная свобода — это
возможность осуществлять свои намерения и поступать по своей воле. Эти два понятия
свободы не совпадают — классические либералы больше упирают на негативную свободу.
(Здесь мы используем слово «либерал» в его традиционном смысле, а не в том ругательном
значении, которое оно приобрело в России) . По их мнению, государство не должно
мешать людям самим о себе позаботиться — и вообще присутствовать как можно меньше,
только там, где без него нельзя обойтись, в обороне, строительстве дорог и поддержании
правопорядка. Свободный рынок — путь к процветанию, а социальная помощь только
развращает людей, приучая их искать помощи государства там, где им стоит засучить
рукава и самим взяться за работу.
Социальные либералы, напротив, говорят о свободе как о возможности, которую надо
обеспечить людям. Что толку, если государство не мешает людям устраиваться, как они
могут, если они лишены образования, медицинской помощи, возможности прибрести
профессию? Расскажите нищему на улице, что он «свободен» в том смысле, что
государство не стесняет его действий — сильно ли его обрадует эта свобода? Что если
глубоко укоренившиеся предрассудки приводят к тому, что представителям расовых,
этнических или каких-нибудь ещё меньшинств труднее получить образование и хорошую
работу? Что если если они пойманы в порочный круг — большинство смотрит на них как
на тупых, ленивых и опасных, из-за этого их не берут в приличные ВУЗы и на приличную
работу, а потом говорят — ну, вы же видите, среди них не бывает профессоров и
профессионалов, одни чернорабочие или мелкие преступники? Что если мужчину могут
вышвырнуть с работы, за то, что он стар, или женщину — за то, что она беременна?
Хорошо рассуждать о свободе, равных возможностях и о том, что упорным трудом можно
всего добиться — если Вы родились в хорошей семье, Вам дали прекрасное образование
и у Вас благоприятный оттенок кожи. А что если Вы родились в неблагополучном районе,
среди нищеты и преступности, в семье, принадлежащей к непопулярному меньшинству
— где тогда Ваша свобода? Поэтому социальные либералы настаивают на долге
государства активно вмешиваться, чтобы помогать тем, кто нуждается в помощи и пресекать
несправедливость в отношении тех, кто особенно легко может оказаться ее жертвой.
И классический, и социальный либерал могут испытывать искреннее отвращение к расизму,
но они по-разному будут реагировать, например, на надпись на частной лавке «только для
белых». Последовательный классический либерал скажет, что, коль скоро это частная
лавочка этого тупого расиста, он может в ней заключать сделки о купле-продаже с кем
хочет, а с кем не хочет — не заключать; и хотя сам в эту лавку ни в коем случае не
пойдёт, он считает, что государство не должно в это вмешиваться. Социальный либерал,
напротив, потребует, чтобы государство вмешалось и законодательно запретило лавочнику
отказывать в обслуживании «небелым».
В общественной жизни большинства развитых стран сочетаются — в разных пропорциях
— классический и социальный либерализм. В США, например, Республиканская партия
тяготеет к классическому, Демократическая — к социальному либерализму. У классического
либерализма обычно не возникает конфликтов с религиозными общинами. На одной
стороне улицы стоит полупустая Епископальная Церковь, где епископша благословляет
однополые союзы, на другой — несколько более полная Католическая, где целибатный священник увещевает паству бежать от скверных грехов, как от огня.
Государству нет никакого дела ни до тех, ни до других.
На вопрос «а почему женщина в традиционных церквях не может быть Епископом»,
классический либерал просто пожмёт плечами и скажет, что ему нет дела до внутренних
установлений различных добровольных союзов вообще и церквей в особенности. Как писал
классик либерализма Исайя Берлин, «негативная свобода, подразумевается в ответе на
вопрос: «Какова та область, в рамках которой субъекту — будь то человек или группа людей
— разрешено или должно быть разрешено делать то, что он способен делать, или быть тем,
кем он способен быть, не подвергаясь вмешательству со стороны других людей?» Хотите
создать добровольный союз рыжих, брюнетов не принимать, а крашеных изгонять с позором
— дело ваше.
Другое дело — социальный либерал. Он видит свой долг в том, чтобы активно вмешиваться
там, где он видит несправедливость — и если, скажем, промышленная корпорация
принципиально не берет на работу, например, тархистанцев, его не впечатлят ссылки на
частный характер корпорации или ее традиции. Его большое либеральное сердце заболит
за бедных тархистанцев, и он добьётся прекращения дискриминации.
Но в качестве жертв дискриминации могут выступать не только этнические меньшинства.
Нередко жертвами несправедливости оказываются женщины — их менее охотно берут на
работу, стараются платить поменьше, и уволить в случае беременности. Следовательно,
корпорации, которые притесняют женщин, надо прижать по закону. (И тут сложно возражать
— да, женщины уязвимее и нуждаются в защите). Социальный либерал осматривается
дальше в поисках притеснённых меньшинств, и обнаруживает еще одно — людей,
на которых смотрят косо в силу их сексуальных предпочтений. Значит, надо, чтобы
государство вмешалось и защитило их права. Никто не должен отказывать человеку в найме
на работу или других социальных благах из-за того, что его личная жизнь имеет некоторые
особенности.
Так в список запрещенных поводов для дискриминации вместе с расой,
национальностью, вероисповеданием и полом попадает «сексуальная ориентация».
Далее социальный либерал видит то, что он воспринимает как ещё одну корпорацию —
Церковь. И он видит, что эта корпорация практикует (в глазах либерала) самую бесстыдную
дискриминацию — по вероисповеданию, по полу, и, конечно же, по «сексуальной
ориентации». И, верный своим принципам, он возвышает свой голос против такого
безобразия и попрания прав — как это Церковь венчает исключительно двуполые пары,
отцами (как священниками, так и Епископами) могут быть исключительно мужчины и так
далее.
Та же логика требовала бы поставления во Епископы атеистов и иноверцев — чтобы
не было дискриминации по религии — но тут социальные либералы пока останавливаются.
Они, однако, не видят ничего неправильного, в том чтобы законодательно принудить
Церковь «покончить с дискриминацией», и пожелания употребить силу закона открыто
высказываются, например, в связи с неудачным голосованием о введении женского
епископата в Англиканской Церкви. У нас либеральное общество, так что нечего тут
дискриминацией заниматься!
Мы можем попытаться объяснить, что с точки зрения Писания и Предания, Церковь это не
корпорация, а организм. В ней люди не взаимозаменяемы, каждый несёт свое уникальное
служение, и служение мужчин отличается от служения женщин — поскольку они имеют
разные дары от Бога. Служение женщины в Церкви не является менее почтенным или
менее важным — оно просто является другим. Говорить тут о «дискриминации» значит
просто не понимать, что такое Церковь.
Само понятие дискриминации исходит из реальности конкуренции — люди желают
захватить «тёплое местечко», отпихнув своего ближнего, и рады получить нечестное
преимущество, воспользовавшись тем, что ближний — представитель меньшинства. Меры
по «антидискриминации» призваны если не смягчить конкуренцию, то хотя бы ввести какие-
то правила честной игры — Вас нельзя выкинуть из состязания за жизненные блага просто
потому, что вы не вышли происхождением. Место в корпорации означает, прежде всего,
доступ к жизненным благам — более высокой зарплате, например. Люди участвуют в гонках
за этот приз — и те, кого пытаются вытолкнуть на обочину, возмущенно требуют честной
игры.
Церковь построена на противоположном принципе — на жертвенном служении. Место
священника — а Епископа тем более — это не высокая должность в корпорации, не тёплое место, за которое сражаются соискатели. Это крест, который человек должен нести, следуя за Христом. Невозможно требовать «права» на жертву. На епископское служение не «нанимаются» а призываются Господом — по крайне мере, так должно быть.
Социальный либерал со своей колокольни этого не видит — а слезать с нее он не
собирается. Тем более невозможно прийти к согласию и по вопросу о «сексуальных
меньшинствах». Как и другие люди, страдающие расстройствами поведения —
нимфоманией, алкоголизмом или манией азартной игры, гомосексуалисты нуждаются в
преодолении своего опасного и саморазрушительного поведения. Поощрять их продолжать
образ жизни, который связан, в частности, с в десятки раз более высоким риском заражения
ВИЧ — ничуть не гуманнее, чем поощрять алкоголика пить. Для Церкви это означало бы
измену своему пастырскому долгу.
И, конечно, Церковь просто не полномочна пересматривать учение своего Основателя —
если Господь Иисус определяет брак как богоустановленный союз мужчины и женщины, мы
не можем Его поправлять в угоду людям внешним.
Поэтому Церковь на Западе, видя себя атакуемой социальными либералами, взывает к
принципам классического либерализма — мол, есть у нас свобода ассоциаций или ее уже
отменили? Как насчёт свободы слова и свободы вероисповедания?
Но тут у ряда европейских Церквей, в частности, Церкви Англии, открывается одна
принципиальная уязвимость. Дело в том, что это — государственные церкви. Глава,
например, Англиканской Церкви — королева. Епископы официально заседают в английском
парламенте и принимают участие в принятии законов. Кошмар, который заставляет наших
антиклерикалов просыпаться среди ночи и страшно кричать на весь интернет — слияние
Церкви и государства — реальность, которая в Англии существует до сих пор. Английские
свободы от этого нимало не пострадали — ведьм и еретиков никто почему-то не жжёт,
науку не давит, искусства не гонит, ничего похожего на Иран не наблюдается, то есть для
светского общества это никаких проблем не создаёт. Это создаёт проблемы для Церкви.
Например, премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон сказал об известном
голосовании: «Я хочу сказать очень ясно - пришло время для женщин-епископов. Оно
пришло уже очень давно. Церкви нужно принять это... Я думаю, что для Церкви Англии
важно быть современной Церковью, в контакте с сегодняшним обществом, и я думаю, что
это ключевой шаг, который следует cделать».
Не-англикане могли бы деликатно заметить Кэмерону, что высокий пост, который он занимает в государстве, не даёт ему никаких полномочий в Церкви, и свои мнения о том, чего Церковь должна и чего не должна, он может оставить при себе. Но проблема англикан в том, что государство вполне может
им — как государственной Церкви — указывать. Только если раньше король хотя бы
провозглашал себя «Защитником Веры», то от нынешних властей этого ожидать сложно.
Так социальный либерализм приводит к отрицанию либеральных свобод, а государственный
статус Церкви, который раньше мыслился как привилегия, теперь оказывается источником
проблем. Не случайно Патриарх Кирилл ясно говорит о том, что Русская Православная
Церковь не стремится к статусу государственной. Опыт других государственных церквей
показывает, что это совсем лишнее.
