Последнее окно
Место я нашел без труда – то была заброшенная церковь среди полудюжины утлых построек; развалины городка в прериях, которого не стало, когда новую железную дорогу пустили стороной, не стало еще задолго до Войны. Крошечное здание было, тем не менее, увенчано куполом, который блестел бы, будь на небе Солнце.
На стене у двери было что-то написано по-славянски. Надпись наполовину осыпалась, но имя Святого Николая вызвало у меня улыбку – впервые за долгое время.
Впрочем, веселиться было некогда. Я с маху выломал замок и вошел.
Внутри шаром покати – только возвышение в центре, на месте алтаря. Должно быть, иконы сняли и вынесли, когда обезлюдел город, но с потолка и стен... смотрели глаза.
Я не без робости огляделся: по доброй воле ни один из нас не зашел бы в церковь. Эту давно забросили, но все равно я чуял некую силу в нарисованных образах. Восточная стена изображала Воскресение, с потолка глядели Спаситель и Богоматерь с простертыми в молитве руками. В простенках между окнами, по три на каждой стороне, были нарисованы святые, все в разных одеяниях и со своими знаками.
Я сразу узнал Николая, седовласого, в красных одеждах. Большие, умные глаза на иконе были в точности как у самого Николая – каким я его знал.
Затем у двери появилась моя жертва – измученная, упавшая духом женщина. Вряд ли ей достанет сил пережить эту ночь. И Джек Фрост должен положить конец ее жизни...
Я стал справа от двери и как только она вошла, дохнул на нее холодом.
Женщина съежилась. Вытянув затянутую в перчатку руку, она шагнула вперед, в темноту. Я поддержал ее под локоть, тронул холодным пальцем запястье. Она была молода и здорова, разве только ослаблена недоеданием. Даже одета довольно тепло...
Чтобы убить ее, придется долго работать, но я терпелив и милосерден. Заняться в канун Рождества мне больше было нечем, и я приготовился трудиться всю ночь.
А вот чего не ожидал, так это что она меня... увидит.
Женщина резко обернулась и вскрикнула, как загнанный зверь. Я опустил руки, изумленно глядя в ее побелевшее лицо.
– Нет, нет. Нет, – бормотала она, отступая, но сзади была стена с иконой Святого Николая. Не видя нарисованной фигуры, возвышавшейся за ее спиной, женщина застыла на месте, впившись в меня глазами.
Думаю, я выглядел не лучше ее.
– Ты не должна меня видеть, – наконец, вымолвил я.
Все еще парализованная ужасом, она прошептала:
– О Господи... Для галлюцинации ты слишком настоящий. Кто ты?
Прежде мне не случалось разговаривать с людьми. И что я должен был ей ответить?
Правду, прошипел тлеющий в моем сердце уголек. Он вдруг набрал силу и уже прожигал в окружавшей его ледяной скорлупе путь на свободу. Я чуть не согнулся пополам от неожиданности и боли, но совладал с собою.
– Ты... с тобой все хорошо? – спросила она.
Я мрачно кивнул.
– Я Джек Фрост.
Она нервно рассмеялась.
– Отлично, Джек. Я Кэтрин Уильямс. Рада знакомству.
И, сняв перчатку, протянула мне маленькую, изящную руку. Не зная, что делать, я пожал ее.
– Руки у тебя как лед! – ахнула она, высвободила ладонь, подышала на нее и сунула ее в перчатку. – Что ж, холодные руки – теплое сердце, верно? И чем ты занимался до Войны с таким именем, Джек Фрост? Рок-музыкой? Или фантастику писал?
– Я художник.
Искорка в моем сердце прожгла в ледяной броне еще одну брешь.
Она изумленно выдохнула. Облачко на миг задержалось у лица – и исчезло.
– Да уж. Даже после Войны – мир по-прежнему тесен... Я тоже была художницей.
– Постой-постой... Ты... – я чувствовал, как все поплыло у меня перед глазами. И воскликнул: – Ты – Кэтрин Уильямс? Это твоя картина висела у Президента Америки?
– Ну да, – она вдруг опустила голову и тихо засмеялась чему-то. А я постарался обуздать жар в своем сердце. В конце концов, не она же виновата, что Президент проглядел мое послание, потому что глазел на ее картину!..
***
Я до сих пор с гордостью говорю, что делал свою работу хорошо. Даже убийство я невольно превратил в искусство. Мои жертвы настигала смерть более милосердная и быстрая, чем от Болезней и Голода, из чьих зубов я нередко спасал их. Я твердил себе, что мне неважно, сколь много или сколь мало они мучились, но крохотная искорка в моем сердце не хотела гаснуть. Сколько бы тысячелетий Старик-Зима ни пытался меня переубедить, сколько бы ни говорил, что яркие краски и пышные узоры – удел Лета, я упрямо держался собственного мнения о своем предназначении и своей работе. Расписывать осень яркими красками для меня было куда важнее, чем губить заплутавших в буране глупцов или бездомных бедолаг. Часто в канун Рождества тепло моего сердца от еле заметного марева разгоралось до огня свечи, когда я разрисовывал узорами окна полных народом храмов и согретых каминами гостиных.
Все вы, должно быть, помните ту осень – самую красивую, самую роскошную из всех, созданных мною. Все художники Земли отчаянно старались создать на своих полотнах бледное подобие моих красок – горящих как пламя, как кровь, как докрасна раскаленное железо! Но это знамение огня было лишь прелюдией к моей зимней работе.
Я трудился день и ночь, оставлял свои пророчества на стеклах окон и витрин. Высказываться слишком ясно нельзя было: вдруг Некто поймет, что я делаю – тогда мне несдобровать... Среди узоров инея, на каждом оконном стекле я прятал очертания набухшего, как чудовищный гриб, облака. Я рисовал эти мерзкие грибы и в оконцах лачуг, и на витринах супермаркетов. И, конечно же, мои послания появились там, где надо... Только “где надо” почему-то всегда смотрели не туда.
– Да погляди же, чтоб тебя! – вопил я в окно Белого Дома, где с озабоченным видом расхаживал по своему кабинету Президент. Но ушам людей не дано слышать наши голоса, и он отошел от окна, так и не заметив моего шедевра. Отошел – и уставился на висевшую над камином картину некой Кэтрин Уильямс, художницы из людей, на которой – здрасьте вам! – пламенели краски созданной мною осени! Я не мог больше этого вынести, я с такой силой навалился на стекло, что с громким треском оно лопнуло... И тут же отпрянул, слишком поздно поняв, какая боль в груди...
Я ничком лежал в снегу, сожалея, что я не смертный и не могу лишиться чувств. Жар в груди унялся, осталось лишь умирающее тепло. И я решил дать сердцу застыть до такой ледяной твердости, чтобы и самому Солнцу не под силу было меня растопить. Я перестал малевать эти самые грибы, я наконец-то был свободен: в конце-концов, если бы даже люди поняли предостережение, что они, в сущности, могут?..
Так я блаженствовал в глубокой заморозке, я наслаждался бездельем, пока передо мной не предстал мой добрый враг – Николай – бывший смертный. Я не оговорился, хоть он и наш враг, но он действительно мог быть добр к каждому, и ко мне тоже. Он часто приходил посмотреть на мою работу, и нахваливал меня – в шутку, конечно (в сущности, что может быть у нас общего?). Однако теперь он не шутил, его глаза не смеялись.
– Джек, ты сдался. Я знаю тысячи простых смертных, которые не сдались бы так легко. А ты... Джек Фрост, художник, где твоя гордость? Я не отреагировал – важнее было остудить сердце до полного бесчувствия.
– Эта неудача у меня не первая, Николай. То же самое было в Лондоне, Москве, Париже. Моя работа ничего не меняет.
– Не меняет? – Николай смотрел мне прямо в глаза. – Даже когда Рождества и Святок в помине не было – уже тогда твои рисунки озаряли и украшали унылую зиму. Даже в ту, глубокую старину твое искусство дарило людям надежду, Джек...
– А еще я нес им смерть, ты это прекрасно знаешь! – отрезал я. – И опять принесу. Люди собираются воевать, и прежде чем осядет пыль сражений, Зима воцарится на месяцы, а может, и на годы. И вот тогда я буду косить выживших наравне со стервятниками и шакалами!
Я повернулся, чтобы уйти.
– Ты признаешь, что ты больше не художник?.. – донесся до меня вопрос Николая.
Не отвечая, я побрел прочь по глубокому снегу. Не позволять же ему увидеть, как я плачу...
***
– Ты... ты не человек, да? Художница по-прежнему была рядом. Я покачал головой. Выдохнул, и мое ледяное дыхание ожгло ее запрокинутое лицо. Она дернулась, но я удержал ее в кольце ледяных рук.
– От Фроста не убежишь, Кэтрин Уильямс.
Она дрожала. Я отпустил одну руку, чтобы провести холодным пальцем по ее носу и щекам.
– Ты меня убьешь! – прошептала она, и слезы побежали из ее темных, блестящих глаз. Я отдернул руку от жара слез, но упустил разгоравшееся в груди пламя. Прежде я никогда не смотрел в глаза своей жертве, и жертва не смотрела в мои, когда я делал свою работу. И я честно пытался смотреть – было бы трусостью отвести взгляд, когда она, совершенно не по своей воле, увидела собственную смерть.
Вдруг Кэтрин сорвала с головы вязаную шапку, скинула перчатки, рванула вниз молнию на куртке, высвободилась из толстых рукавов, как змея из старой кожи...
– Давай покончим с этим поскорей! – сказала она. – Ну, убей меня. До того как прийти сюда, я постучалась на ферму, но оттуда меня прогнали. Знаешь, почему? Потому что я была художницей! Если б врачом или медсестрой, может, приютили бы, а художницу что даром кормить! – Она горько рассмеялась. – Я больше не напишу ни одной картины, а если и написала бы, кому на нее смотреть? Так что делай свое дело!
Искра в сердце превратилась в гневный огонь.
– Думаешь, я по своей воле убиваю? Я тоже был художником! Чем лучше человечество училось защищаться от Зимы, тем свободнее я мог заниматься творчеством. Я делал все что мог, чтобы предостеречь вас, но они все равно затеяли Войну!
И тихо промолвил: – Постараюсь как можно быстрее.
Моя рука легла на ее обнаженное плечо, и я почувствовал, как женщина дрожит.
– Закрой глаза. Я вообще не понимаю, как ты можешь меня видеть, но вовсе не обязательно смотреть, как я буду забирать жизнь у тебя из тела.
Но она смотрела.
– Да закрой же глаза!!!
Она покачала головой и серьезно сказала:
– Почему? Художнику дано видеть то, что не видят другие. Самая для меня подходящая смерть...
Рука невольно отдернулась. Противостояние огня и холода грозило растопить ледяную броню так же мгновенно, как я сокрушил замок на церковной двери. Я сглотнул, силясь владеть собой.
– Мне искренне жаль, Кэтрин Уильямс. Пусть ты попадешь туда, куда все смертные художники хотят попасть после смерти.
Снова поднял я руки, как вдруг женщину с головы до ног укутало огромное багряное покрывало. От ткани исходили волны тепла, и я в отпрянул, едва перенося этот жар.
– Привет еще раз, мой друг, – поздоровался Николай, заботливо поправляя на Кэтрин багряный плащ. – А ты, детка, не раскрывайся, холодно. У меня тут дело к нашему приятелю Фросту.
– Николай! Что ты еще задумал?
Он пронзительно глянул на меня.
– Ты вторгаешься на мою территорию, Джек Фрост. Да еще в канун Рождества!
– Брось, Николай. Я не вампир и не оборотень. Чтобы прогнать холод, одного креста мало.
Николай рассмеялся – совсем как раньше, до Войны.
– Да, Фрост, подловил ты меня. Конечно, твое полное право в зимнюю стужу находиться в нетопленой церкви. Но я не позволю тебе убить женщину, которая ищет убежища в таком месте. И между прочим, – добавил он, – это я сделал так, чтоб она тебя видела и слышала.
Я стоял, сжимая кулаки. До сих пор никто из наших не выходил в открытый бой против Николая. Не пора ли попробовать?
– Джек, – озорно подмигнул Николай, – кстати... А не распишешь ли ты здесь окна, а? Для меня? Ну, чтобы хоть на Рождество было хоть чуточку больше похоже...
Я посмотрел на голые стекла. Затем вперил стылый взгляд в Николая.
– Ты не впервые пускаешься на эту хитрость. Отвлечь меня рисованием, чтобы жертва пережила ночь...
Он только пожал плечами. Мы долго смотрели друг на друга, и, наконец, молчание нарушила Кэтрин.
– Джек, а в самом деле, попробуй. Так хочется увидеть, как работает бессмертный художник.
Николай скорбно покачал головой.
– Боюсь, Кэтрин, никакой он больше не художник. Он только был им. Когда-то.
Иногда нужна всего одна лишь, последняя снежинка, чтобы началась лавина. Скорлупа вокруг сердца треснула, как хрустальный бокал в сильной руке. Я бросился к левому окну фасада церкви, морозом дохнул на стекло, бегло грунтуя свой “холст”. Затем принялся выводить по белому фону узор из искристых перьев. “Что-нибудь рождественское”... Язва же этот Николай!
Сердце колотилось, как кузнечный молот, пальцы плясали по стеклу, как паутинки. И вот в окне уже стоит длиннобородый пророк со свитком в руках. Я занялся вторым окном, преодолевая боль в груди. Нарисовал Благовещение, Пресвятую Деву, говорящую архангелу: “Да будет со мною так, как Ты сказал”, – с той же твердостью, что и предавшаяся мне, своему убийце, Кэтрин Уильямс. Третье окно заполонил сонм ангелов, трубящих смертельную для Зимы весть.
Я пересек неф, не помня уже ни стоящего в углу Николая, ни закутанной в плащ женщины у его ног. Еще три окна ждали меня, и я не смел останавливаться, дабы не поддаться жгучей боли в груди. Я сорвал с себя куртку, но даже зимний воздух уже не помогал мне. Еще окно: толпа пастухов, благоговейно взирающих на ангельский сонм напротив.
Еще окно – теперь это было само Рождество. Когда я его закончил, то я – я, Джек Фрост, – вспотел! Сердце мое разрывалось, мне было больно, очень, очень больно.
Оставалось еще одно окно...
– Джек, – тронул меня за плечо Николай. – Друг мой, ты уже и так сверх всякой меры доказал...
Я сбросил его руку и посмотрел на пустое стекло. Тут рисунок должен быть самый простой. Про себя я думал, что надо бы попросить, чтобы принесли мне снега, чтобы боль унять чуточку... Но вдруг стало страшно упустить мысль. Я сделал вдох и прижал ладони к стеклу.
Дрожащими пальцами нарисовал в нижней части окна волхвов с поднятыми к небосводу взорами. Вскарабкался на подоконник, изобразил вверху стекла ослепительно-яркую звезду, что зажглась на небе в ту ночь. Один за другим провел от нее сверкающие инеем лучи, чтобы они освещали изумленные лица. Потом, уцепившись за раму, припал к окну, балансируя на подоконнике. В моих глазах сияла звезда; грудь разрывалась от мощного, как рождение нового светила, сполоха света. По моему лбу и плечам струился прозрачный, как вешний ручей, пот. В венах вместо льда свободно лился теплый ток, обдавая всего меня жаром. И лишь когда огненные струи дошли до рук, я пошевелился.
Ладони будто бы пронзали раскаленные добела гвозди. Я отпустил раму, в ужасе глядя на свои руки.
– Нет! Нет! Только не руки! – охнул я и навалился на окно.
В голове, заглушая звон разбитого стекла, стучали раскаленные молотки. Я рухнул в сугроб среди града осколков с кусками нарисованной мною же звезды. Запустил пальцы глубоко в снег, зачерпнул полные пригоршни холодной белой пыли, не обращая внимания на порезы, из которых, плавя снег, сочилась черная влага.
Двери храма хлопнули, ко мне бежали оттуда. Я приподнялся и кое-как смог сесть. Надо мной склонился Николай. Женщина, снова тепло одетая, стояла рядом с ним. Я судорожно вдохнул холодный воздух.
– Джек, – вымолвила художница, – твои картины...
И заплакала.
Я рисовал инеем задолго до того, как ее предки начали рисовать углем на стенах пещер. Я не нуждался в ее лести! Однако же сердце мое снова полыхнуло оттого, что Кэтрин расстроила гибель моей картины.
Я посмотрел на Кэтрин. Удивительно – прямо над ее головой сияла звезда. Мое бессмертное тело уже врачевало себя само: раны быстро затягивались. Куда бы я ни обратил взгляд – на Николая, на женщину, на крест на куполе церкви, – эта звезда сияла там, подмигивая мне, мерцая. И тогда я сделал то, чего не делал с тех самых пор, как стал провозвестником судьбы.
Я рассмеялся.
Рисунки Юлии Кузенковой
Протоиерей Максим КОЗЛОВ, настоятель домового храма мученицы Татианы при МГУ им. М. В. Ломоносова:
С большой внутренней радостью прочитал я рассказ совершенно неизвестной мне прежде канадской писательницы Донны Фарли “Последнее окно”. Мне радостно, что в западной литературе, как выясняется, вовсе не угасла традиция святочного рассказа, и что вообще есть в Канаде англоязычные православные писатели. Согласитесь, ожидать такого можно было с большим трудом!
По форме и по жанру то, что журнал предлагает вашему вниманию, – именно святочный рассказ. Такой, каких немало знали и знают русская, французская и английская словесности. Здесь есть и частый гость святочного рассказа – святитель Николай, да и сами события его приурочены к рождественскому времени. Мы видим чудо Божие, радостью и теплом, даже в буквальном смысле, согревающее сердца персонажей и читателей рассказа. Наконец, есть непременная благополучная, а в “Последнем окне” и в христианском понимании благополучная, концовка.
Меня никоим образом не смущало то, что в рубрику учебника по догматическому богословию, в категорию обитателей невидимого мира, Джек Фрост совсем не вписывается. Все же мы с вами читаем не Дионисия Ареопагита, а детскую сказку! А в сказке имеют право появляться те, кого не только в видимом, но и в невидимом мире мы никогда не встретим. Главное, чтобы это появление не было связано, как в иных современных дурных книжках, с внутренней притягательностью всякого рода магии, колдовства, нездоровой мистики. Но ведь здесь этого нет! А есть вечные темы нашей веры: о любви и прощении, о воздаянии и о милости, которая выше всякого справедливого суда. “Последнее окно” говорит нам о силе молитв святых и о том, Кого мы любим больше всех – Господе нашем Иисусе Христе.
Перевод с английского Аллы Виноградовой
