Древнее воспоминание: я, маленький человек лет шести-семи, где-то за городом, сижу, притаившись, в зарослях (играем в прятки?) и посматриваю то вверх, то прямо перед собою. Жарко. Резкая фокусировка взгляда, и — вижу, как бойкий паучок начинает быстро заштриховывать узорчатой паутиной моё «окно в мир». Замечаю, что сетка клейкого паучьего гамака закрепилась слева и справа от глаз, на стеблях какой-то стойкой травы.
Это было грандиозно, и я чувствовал сопричастность милому паучку.
Кажется, слышал даже, как быстро сохнущая паутина чуть-чуть звенела…
Вдруг — резкий порыв ветра, и перед глазами — только ниточки-лямки от унесённого ветром гамака. А секунду назад паутина казалась незыблемой.
И всё равно: я был рядом с чудом. И оно посейчас со мною.
Я почему-то вспоминал тот день, перечитывая подборку гостя «Строф», «в миру» — учителя математики и автора множества учебников, а на границах миров — создателя удивительной поэзии. Бережной, грустной, совершенно-красивой.
Перечитываю первое — про осень, и вспоминаю «Единственные дни» Пастернака. И его же: «…какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?». И даже — безумного Батюшкова в стихотворении Мандельштама, с его вопросом-ответом: который час — вечность. Вот и «воздушные пути».
Признаюсь, что именно стихи Сергея Шестакова, которые стали для меня — по слову Чуковского — «жизненно необходимыми» стихами, окончательно помогли понять, насколько относительны наши разговоры о «традиции» и «авангарде».
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Сергей работает в издавна освоенной им системе поэтического языка и одновременно (об этом тонко писал поэт и критик Олег Юрьев) — он от неё свободен. Многие его стихи, как прозорливо замечал поэт и редактор Юрий Казарин, — духоцентричны… Эссеист Ольга Балла говорила о проницаемости границ между жизнью и смертью, неотделимой от очарованности поэта миром. А в названиях статей о книгах Шестакова часто — о чуде.
…Радостно думать, что пишущие единодушны в своем благодарном удивлении от этой благородной поэзии, которая, как видим, обходится без прописных и любит отточия.
* * *
сырая зелень, мокнущие срубы,
весь этот день замешен на воде,
и земляникой пахнущие губы,
где имя спит, как ласточка в гнезде,
и дождь, как часовой, обходит округ,
затапливая веси и века,
и всё тысячелетье длится окрик
сошедшего с ума часовщика,
и за листвой, горячечной и жаркой,
не разглядеть, как, выжидая срок,
таится осень беглой каторжанкой
на стыке двух скрестившихся дорог.
* * *
покуда не истлела плоть
подобием тряпья,
со мною ты, любовь моя,
и ты, печаль моя.
покуда есть муки щепоть
и место для житья,
со мною ты, любовь моя,
и ты, печаль моя.
покуда тьме не обороть
небесного жнивья,
со мною ты, любовь моя,
и ты, печаль моя.
и там, где смертных ждёт Господь,
на кромке бытия,
со мною ты, любовь моя,
лишь ты, любовь моя…
* * *
какие царственные спины
и государственные выи,
а мы с тобой простолюблины,
и радости у нас простые,
и я не ферт, и ты не цаца,
и мир не токмо для приятства,
но это ты мои полцарства,
и это я твои полцарства...
* * *
музыки хлеб надмирный и шепотки в курзале,
движутся жернова тугие, снуют ножи,
каждое слово хочет, чтобы его сказали,
каждое сердце — чтобы его нашли,
названное не стоит снов и обетованья,
слов в словаре Господнем ровно одно, а здесь,
каждое чудо ищет бирку для бытованья,
каждая пуля — сердца живую взвесь...
* * *
и смолкнуть, и уйти, и смерть свою прожить
безгубой пустотой, безлюбым запустеньем,
сутулый чернозём прошить насквозь, как сныть,
и вновь зазеленеть в отечестве весеннем,
где певчие ветра и свет сторожевой
от дальнего окна в ночи стоит, как невод,
и мёртвая вода становится живой,
и синими глотки безудержного неба...
* * *
при свете и во мраке,
всегда, в любые дни
храни её, мой ангел,
храни её, храни,
как призрачно, как тонко
непрочное житьё,
забудь меня, но только
не оставляй её,
под чёрными ветрами
от злобной своры всей
закрой её крылами,
утешь и обогрей,
не опускай свой факел
и в неземной тени,
храни её, мой ангел,
храни её, храни,
и там, во тьме нездешней,
за горькою чертой
храни ее, мой нежный,
храни, мой золотой…
* * *
стоит человек у порога,
стоит и не может войти,
его обуяла тревога,
он сам у себя взаперти,
так ветрено и одиноко,
так холодно в мире ему,
и мысль, не вместившая Бога,
приемлет последнюю тьму...
* * *
Светлане Кековой
не услады ищи, а отрады,
о насущном — и только — проси:
щебетать, как на суржике травы,
как листва на зелёном фарси,
то распутица, то бездорожье,
то тропинкой ложится строка,
все стихи — дуновение Божье,
вот и ёжимся от сквозняка...
* * *
ко всему человек привыкает —
даже к осени полуживой,
по утрам в эмпиреях витает,
говорит по ночам сам с собой,
что спине с непривычки щекотно,
что к себе прирастаешь с трудом,
что ему улыбнулся сегодня
встречный ангел на небе седьмом…
