Музыка неопровержима

Без лишних эмоций

— Вячеслав Вячеславович, Вы в некоторых своих интервью утверждаете, что исполнение музыки на «душевном» уровне есть не что иное, как хула на музыку. При этом большинство людей именно так, на уровне эмоций, исполняют и воспринимают музыку.

— Давайте определимся с самым важным вопросом — что есть сущность музыки? Святитель Василий Великий говорил, что «даже мириады частных подробностей не исправят коренного неведения». Если что-то искажено в главном, то искажено всё.

Музыка — это же не просто набор звуков, за этим же что-то стоит. Если музыка — язык, то язык чего? К сожалению, даже профессионалы порой начинают говорить такое, от чего уши вянут. И у меня с ними получается примерно такой диалог:

— Музыка есть язык эмоций — говорят они.

— С чего Вы это взяли?

— Это же очевидно, я так чувствую.

— А почему Вы свое мнение считаете критерием истины? Не лучше ли спросить самих гениальных композиторов? Вот, например, определение Баха, которое он продиктовал своему ученику: «Последняя цель музыки — служение славе Божьей и освежение духа». Где здесь эмоции? В помине нет!

Почему нет ни одного народа, у которого не существовало бы высокой музыки? Да потому что музыка — это дар Бога человеку, и в ней всегда есть духовная основа. Возьмем народы Океании. Как там сочинялась музыка? Нужно им, например, срубить дуб, чтобы построить лодку, — они поют, уговаривая дух дуба, чтобы тот его покинул. Это целый ритуал, в котором звучит сакральный напев.

А ветхозаветные времена? Пророк Елисей позвал гуслиста, и под его игру сошел на пророка Святой Дух, и Елисей начал пророчествовать. А царь Давид, который прекрасно играл на арфе и своей игрой отгонял злого духа от Саула? Какие высокие контексты!

Эти примеры открывают очевидное — музыка изначально появляется как сакральное выражение духа. Она дана Творцом. И если человек не теряет связь с Ним, тянется к Небу, его словно бы подхватывает что-то свыше, дарует красоту, свободу, радость, вдохновение.

После концерта гениального музыканта мы не можем сразу уйти: он поднял нас к Небу. Какая красота! Через искусство Господь показывает, что такое настоящая святость, как жить окрыленно, как устремляться к небу. Музыка — узнавание себя, мира. Это богопознание. Способность к нему заложена в нас изначально. В какой-то момент мы слушаем, скажем, симфонию Чайковского и говорим — гениально! Что произошло? Душою мы почувствовали, узнали божественную красоту, явленную в звуках.

Генерал-бас* ведет нас в вечность

— Вы сказали, что музыка дается человечеству как откровение. Но ведь мы знаем о многих музыкальных стилях — почему это откровение «выбирало» для себя столь разные формы выражения?

— Здесь стоит сделать важную оговорку: стиль в музыке — не просто ее своеобразие, но красота и высота этого своеобразия. Откровением красоты поражают великие эпохальные стили — барокко, классицизм, романтизм. В них открывается огненная сила. В малых стилях искусства (бидермайер, прерафаэлиты, модерн) огненного восторга меньше, духовная вертикаль, соединяющая человека с Богом, не столь огненна, малые стили словно объяты усталостью, оттого занимают меньше места в культуре.

На каждой стадии истории человечество получает в музыке новое божественное откровение. Меняется что-то одно, но главное.

Средневековье. В Европе утвердилось христианство, что отозвалось в музыке. В Средневековье не было концертной светской музыки, была лишь музыка богослужебная. Святой Климент Александрийский писал о том, что церковная музыка не должна вдаваться в разнообразие. Она должна только одно выражать — устремление к Богу, развитие непрестанного чувства связи с Ним. К примеру, исóн — тянущийся нижний басовый голос в византийском и новогреческом церковном пении — символ нашей соединенности с Богом. 

Средние века открыли полифонию — удивительный плод христианской цивилизации. В жизни мы не говорим хором. Зачем же в музыке полифоническое многоголосие, равноправие разных мелодических линий? Полифония — взгляд на сущее с божественной точки зрения. Согласно христианскому вероучению, Дух Божий присутствует повсюду, охватывает и объединяет все разнообразие мира видимого и невидимого. В полифонии мы чувствуем единство голосов земли и одновременно чудную гармонию целого. Полифония пророчественна, она возводит мир в то идеальное состояние, когда да будет Бог все во всем (1 Кор 15:28). Ради этой пророчественной силы Средние века, вглядываясь в возможности полифонии, много потрудились, и каждая новая форма полифонии несла в себе печать новых откровений красоты.

Барокко. Его сердцевина, фирменный знак — так называемый генерал-бас: избранный тип фактуры, выдерживаемый от начала до конца. Зачем эта однородность фактуры? Дление однородного пробуждает мысль о вечности. Я не изменяюсь (Мал 3:6), — говорит Господь. Чувство вечности важно и в жизни, и в музыке. В нем покой, сила. Оно — как небо над головой. Так и говорили: sub specie aeternitatis — с точки зрения вечности. Все проясняется при таком взгляде! Все наполняется высшей значимостью, серьезностью, глубиной. Важнейшее понятие барокко — аффект: действуемое чувство (воля), полнящаяся вечностью. Есть в аффекте что-то пламенное. Но всегда под покровом вышнего покоя. При напряженности тона мы никогда не услышим в музыке барокко ни конвульсивных содроганий, ни надрывной динамики, ни иного какого натурализма. Генерал-бас постоянно удерживает нас в возвышенном равновесии вечности. Величайшее откровение Барокко!

Барокко прекрасно — и нужно ли что-то менять? Но вдруг разом изменилось всё. Тысячи элементов формы изменили порядок своей сопряженности. Тысячи меняются не сами. Меняется Одно, в котором все. Это новое — развитие, составляющее сущность классико-романтической формы. А его ключевой элемент — мотив. Это новое понятие. От старофранцузского — «движущий». Это и есть то Одно, от которого разом перестраивается всё, вся поэтика, вся система мышления.

И в музыке, и в психологии мотив — причина движения, причина поступка, побуждающая сила воли. Мотив — не «вообще и всегда», как в барочном «аффекте» (чувстве, простертом в вечность). Мотив — «здесь и сейчас».

А вечность? Без нее нет ни высоты, ни красоты. Вечность не исчезает. Но теперь она уже не как небо над головой, пред которым в напряженном усилии застывает воля, сосредоточивается ум, пламенеет чувство. Вечность теперь переносится в цель. Так возникает эффект развития, отличный от барочного развертывания вечного аффекта. В мотиве — пружинка воли, устремленность, интрига: что будет дальше? А дальше — нечто неслыханное прежде: музыка насыщается стремлениями и достижениями, событиями, коллизиями, перипетиями. По Аристотелю, перипетии — внезапные перемены от счастья к несчастью и наоборот. Так бывает в событиях жизни. Так теперь стало и в музыке. Вновь в музыке на первый план вышла переменчивость, но оправданная высшей целью. Человек увидел себя в музыке обновленным: в активности воли, силы, участия.

В XVIII веке возникает и глагол «мотивировать». Мотивация в музыке — всегда возвышенная: мотивация вечностью, которая впереди, в Царствии Божием. Если у человека нет смысла впереди — зачем он живет? Он призван не только предстоять вечной красоте, но и жить ради нее, ради несказанного, ради любви, которой не страшна и смерть.

Причиной изменений в организации музыкальной формы стало возрастание ее светской направленности.

Нужно непредвзято понять равночестность двух ветвей жизни и культуры — церковной и светской. Не в их ли единстве условие сохранения человечества? В храме — таинства, молитвы, благодатные преображения души. И музыка в храме молится. Жизнь за оградой храма — для подвига. Можно ли в храме быть хорошим, а за его стенами — плохим? Это лицемерие, которое ненавистно Богу. «По силе жития бывает познание истины», — говорит Исаак Сирин. Сила жизни стяжается в испытаниях, борьбе, в многообразии жизненных ситуаций. Высокая светская музыка вбирает их в себя, истолковывая их в свете призвания человека к вечному царствию любви. Иногда ее герой отважно гибнет ради любви Божией (как в окончании Первой баллады Шопена). Часто испытывает и искушения, но преодолевает их. Вот пример — Пятая симфония Чайковского.

Во вступлении к первой части этой симфонии мы словно бы под гипнозом: дьявольская мысль о смерти забралась внутрь и пугает мраком. Как вытащить занозу из души? В первой части герой пытается забыться в делах жизни, в восторгах любви. Тщетно! «Смертью умрешь» — мысль незабвенная. И в музыке ее напоминания становятся всё страшнее. В медленной части симфонии душа обращена к молитве, получает утешения, проникается нежностью любви. Но и здесь ее настигают предупреждения смерти, еще более грозные. Почему? Что делать?

Нужно изменить отношение к смерти. «Смерть! где твое жало?»* — Это победа Христова! К ее ослепительной радости устремляет финал симфонии. Он интересно организован, вступление к нему строится на начальной теме рока. Раньше она пугала, а теперь звучит в мажоре, но пока скромно, словно не достигнув сознания. Дальше начинается основная часть, вновь вихрем проносится жизнь. Но, как это ни парадоксально, основная часть формы не так интересна, как ожидание сквозной мысли смерти, с которой началась вступительная тема первой части. И вот этот момент наступает: мы с нетерпением ждем разгадки всей загадки формы. Эффект потрясающий. Чайковский пишет не так, что бы мы могли что-то понять, он пишет так, чтобы не понять было невозможно. В оркестре — праздничные фигурации, как бы в раскачивании колокольных звонов. Победно прорезает оркестровую массу трубный глас. От времен Библии труба — символ явления силы и славы Божией. Ветхозаветные трубы были длинными, звучали как грозные тромбоны. В христианское время и в соответствии же с духом христианства трубы возносятся в самый высокий светлый регистр. И вот она, победа Христова над смертью! Когда исполнение симфонии транслировалось из Вены (дирижировал Владимир Федосеев), можно было видеть чудо в зале: лица австрийских слушателей стали вдруг русскими, восторженными до наивной святой простоты. Итак, вот что такое музыка христианской цивилизации: это выраженное в звуках Евангелие для сердца, тайным образом приподнимающее дух человечества к свету и радости. Всякий музыкальный шедевр — учебник христианской антропологии, христиански преображенной жизни человека.

«Авангардизм в культуре восстал на всю традицию человечества»

— В советское время вряд ли эта симфония Чайковского исполнялась в такой трактовке, да и сегодня далеко не каждый исполнитель чувствует в музыке именно ту духовную основу, о которой Вы говорите.

— В советское время были абсурдные идеологические лозунги: музыка должна выражать чувства простого народа. И классическую музыку часто трактовали искаженно.

Но сама музыка неопровержима. И чем гениальнее исполнение — тем выше ее возвышающее действие. Кто ставит цель: буду исполнять музыку как можно гаже? Цель невидимого соревнования исполнителей — именно высота духовного восторга. Сам композитор был человеком верующим. Он писал: «Мне сладко говорить Ему: “Господи, да будет воля Твоя”, — ибо я знаю, что воля Его святая». Он искал этой воли и в жизни и в творчестве. Нельзя творить без вдохновения. А оно — от Бога, и дается не случайно, душа должна быть готова принять его. Чайковский писал своей сестре: «Бог дал мне один-единственный талант, я обязан его раскрыть». За эту целеустремленность, за жажду божественной красоты, она была ему вручена во исполнение обетования: Я прославлю прославляющих Меня (1 Цар 2:30).

Отсюда следствие: исполнительская неисчерпаемость шедевра. «Выразить» в звуках божественный восторг христианской победы над смертью невозможно — то было бы актерством и лицемерием. Музыка не выражает, а являет. Да, играли порой победную кульминацию чуть зажатым, напряженным звуком, словно это торжество рока… Но открытость души и звука должна быть в простор вселенной!

Вот еще пример — Шестая симфония Чайковского. В первой части герой умер, отпет, произнесены надгробные слова. В следующих частях — душа проносится по обстоятельствам загробной жизни. В четвертой — в ожидании Суда. Великая актриса Мария Ермолова изумительно говорила об особой скорбности шедевра: скорбь в ней не такая, от которой опускаются руки и не хочется жить. Это скорбь, которой отверзаются Небеса. Какой скорбью отверзаются Небеса? Финал симфонии — весть из загробного мира. Душа в своем посмертном состоянии плачет о своем несовершенстве в ожидании Страшного суда. Плачет она не перед Богом — юристом или законоведом, плачет перед Богом — Любовью. Печаль и скорбь ее о том, что душа не вместила при жизни эту Любовь. Плачет, потому что любит. Любовь, сохраненная за гробом, — надежда Царствия. Ею преклоняются Небеса. Как исполнить небывалую музыку? В советские годы исполняли надрывно, тяжело. Теперь, когда в исполнении открылась великая тайна спасения, зал какое-то время просто не может хлопать, стоит полнейшая тишина. И только потом зал взрывается аплодисментами.

И этот пример убеждает нас в том, что силой, воскрыляющей дух людей, оказывается откровение правды Божией, выразившейся в музыке и ее исполнении.

Музыка христианской цивилизации еще ярче выявила то, о чем догадывались древние мыслители. Платон утверждал, что стоит немного измениться музыке — тут же меняются государственные и политические установления. А в древнем Китае во времена Конфуция существовала специальная должность: музыковед-фольклорист, правительственный чиновник. Он разъезжал по Поднебесной, по разным ее провинциям, и собирал напевы. Потом они истолковывались, на основе этих анализов делались выводы и принимались решения — вот эта провинция хорошо развивается, идет вверх и ее надо поддержать, а эта вот-вот упадет.

Современный Китай вернулся к конфуцианству. Институты Конфуция строятся в мире. По доктрине Конфуция, музыка находится в центре бытия. Потому требует поддержки, финансирования не по остаточному, а по приоритетному принципу. И вот уже миллионы (и это не преувеличение!) китайских пианистов музыкой христианской цивилизации поднимают дух страны и мира!

Во внимание надо принимать не потенциальную силу музыки, а то, что слушается реально. В России в 1990-е годы из всех щелей неслась на неслыханной громкости музыка, стимулируя чудовищный развал страны. Теперь, слава Богу, поменьше.

— И все-таки, помимо высокой музыки существует просто лиричная, прекрасные песни советского времени, которые исполняются на уровне душевности, эмоций.

— Много музык на свете, разных по эпохам, по цивилизациям. Есть высокая музыка, есть низкая. Есть замечательные советские песни, которые согревают душу. Вспомните «Темную ночь» — эта лиричная, добрая песня написана во время войны, в 1943 году. Вот сейчас хотя бы одну песню назовите, где бы так восхвалялась радость семейной любви. На фоне страшных разломов в военные и послевоенные годы, после всего чудовищного, что было пережито, была тяга к очищению, к целомудренности. Кстати, вспомним гимн Советского Союза. В 1943 году в истекающей кровью стране Сталин объявляет конкурс на гимн, чтобы поднять национальное и патриотическое самосознание народа. Гении приняли участие, а Гимн получился только у Александра Александ­рова. Почему? Потому что он был регентом, последним регентом хора Храма Христа Спасителя, и знал, что такое гимн. Гимн — это всегда поклонение.

При взгляде на современную музыку надо учитывать значительные переломы в истории. Крупнейший из них связан с Новейшим временем. Его неслыханные трагедии до основания разрушили веру в золотой век впереди. Соответственно и музыка снижала высоту полета. Авангардизм в культуре восстал на всю традицию человечества.

«Вместо вер — в душе электричество, пар»

— Но коррозия в умах, о которой Вы говорите, произошла гораздо раньше. Возьмите эпоху Просвещения, XVIII век — уже тогда были попытки развенчать учение Церкви. Однако в ведущих музыкальных стилях того времени — барокко и классицизме — эта коррозия никак не отражается.

— Коррозия началась, но вначале на уровне философии. А музыка, искусство продолжали традиции человечества. Чудом творились эпохальные стили, обязательные признаки которых — высота и красота.

А XX век особый. Это уже открытое восстание против традиции на всех уровнях жизни, включая религию и искусство. Русский философ Иван Ильин не случайно назвал XIX век веком демонизма, а XX — веком сатанизма. В XIX столетии шло это брожение в умах и душах, но демоническое начало, о котором пишет Ильин, тогда скорее романтизировалось. А двадцатое столетие с самого начала заявило о себе словами Маяковского: «Вместо вер — в душе электричество, пар». Это восстание против всей традиции человечества. Начался массовый отход от веры. Авангард в искусстве XX века нельзя назвать стилем, это — антистиль.

Великие эпохальные стили прошлого небывалой высотой духовных задач притягивали к себе все индивидуальные стили. Антистиль в лице авангардизма, затем постмодернизма, наоборот, словно бы придавливал творчество композиторов. Им приходилось пробиваться к красоте с боем. Как преодолеть авангардистскую интонацию кулака, сбрасывавшего «отсталых» с корабля современности? Шостакович преодолел ее болью за человечество. Прокофьев — ослепительной светоносностью.

— Вы в разных своих интервью часто упоминаете такое понятие, как интонация. А что такое интонация в музыке?

— Мы говорим какие-то слова, а за ними стоит нечто духовное или антидуховное. И в результате прозвучит обязательно то, чем мы живем в самом деле. Интонация — слепок нашего духовного состояния. Мне в Японии однажды надо было объяснять молодым музыкантам, что такое интонация. И пришло в голову сравнение: интонация — как лицо. Лицо — это брови? Глаза? Улыбка? Нет, все вместе. Так и интонации. В ней высота звука, громкость, артикуляция, тембр, звуковедение (вибрация, усиления и ослабления) складываются в бесконечно разнообразные сочетания, мотивированные смыслом. Мы слышим в голосе улыбку, слезы. Воспринимаем даже то, что не можем объяснить, что невозможно физически, но фиксируется распознающими звук программами — например, расхождения или сближение обертонов по высоте. Возглас священника на богослужении, пение монахов — в эти моменты обертоны расширяются, кажется, что звук не от них, а через них — распевный, чистый, исходящий из какой-то иной реальности. А у светских ораторов, в пении светских хоров проскальзывают нотки «жестоковыйной гордыни» (то есть — «жесткошейной»: это когда шея зажата и звук становится металлическим). И обертоны часто сжимаются по высоте. В звуке, в интонации мы как на рентгене. Интонация все тайное делает явным.

— А какова интонация сегодняшнего времени?

— Сегодня мы живем во времена постмодернизма, самого лукавого и скверного эпохального антистиля искусства и жизни. Его интонация — глумливая, ерническая. Понаблюдайте, как сегодня говорят ведущие на радио и ТВ. Сравните, как раньше говорил диктор Левитан. Помните его голос — собранный, глубокий, достойный? А сегодня кажется, что радио и телеведущие просто глумятся, а не сообщают информацию: то ли они говорят серьезно, то ли ерничают, то ли правда, то ли все наоборот.

Человечество всегда искало цельности — Одного, в Котором всё. Теперь модно плодить версии, в которых гибнет желание что-то понять в сущем. Что происходит сейчас в умах, особенно в горячих точках планеты, в Европе, США, у нас? Что в образовании, во всех сферах жизни? Все дробится, все условно, все относительно, формально. Сколько голов — столько умов. Критерием искусства стала эклектика. Термин, ранее имевший негативное значение, в постмодернизме принят как хвалебный.

Выражением лукавого бытия стала вертлявая интонация искусства и жизни. Она учит человека разболтанности. Для чего? Чтобы человек был подготовлен принять антихриста, чтобы в вихре относительности разучился отличать истину от лжи, красоту от безобразия, добро от зла.

Нам нельзя поддаваться безумию. Жизнь христианина — жизнь в предчувствии второго пришествия Христа. К этой вселенской радости нужно готовить себя и ближних.

Беседовала Инна Волошина

В оформлении использованы иллюстрации Елены Феклистовой