—Володя! — строго спросила я. — Почему звезд нету?
—Ну, не могут же они все сразу. Еще только ноябрь. Когда конец света обещали?
—В декабре.
—Вот к декабрю и луну уберут.
—Может, по коктейлю?
—Ты и мертвого уговоришь. Сейчас приду, — вздохнул Мамонтов в трубку.— Где ты? Судя по вопросу, сидишь на пляже?
— Лежу. В какой-то каменной беседке с колоннами между песком и бассейном.
Могучая беседка уютно продувалась со всех сторон вечерними сквозняками. Передо мной расстилался Персидский залив, смирный и скромный, как бассейн. Буря и натиск клокотали только в его названии. Чистенький белый песочек обрамляли пальмы, такие аккуратные, словно там, под асфальтом, из которого они якобы росли, на самом деле были спрятаны горшки. Вокруг деревьев, которые цвели чуть дальше, у ограды, как змеи, клубились шланги. Меланхоличный филиппинец в клетчатом платке поливал куст.
Отель, похожий на флакон дорогих духов, сверкал огнями, переливалась вода в фонтанах, кругом сновали девушки в парчовых халатах и кланялись беспрестанно черноусые красавчики с наклеенными, как у телезвезд, улыбками. Тысяча и одна ночь, сказочная роскошь без сказки.
Может, и небо у них искусственное?
—Конец света отменяется, — бодро отрапортовал Мамонтов. Щегольские красные шорты придавали ему пионерский вид. —Звезды на месте. Там, где ты спряталась, их не видно из-за электрического света. Встань на мое место и сразу заметишь. Их, правда, немного, и маленькие какие-то!
Мамонтов присел на соседний лежак, подумал и тоже лег, положив руки под голову.
— Володя, тебе никогда не приходило в голову, что мы занимаемся каким-то странным делом? Другие люди шьют, строгают, режут, пасут,— а мы перебираем слова.
—Приходило, и не раз. Но ведь мало уже, кто шьет, и почти никто не строгает. Еще немного, и людям останется только путешествовать, на лонгшезах лежать да слова перебирать.
—Представь, у нас даже черновиков и рукописей не останется.
—Может, и к лучшему? Хотя смотри: юрское прошлое сгнивает и оставляет потомкам нефть. Углеводородное топливо. Может, и от нас что-то останется, чем потомков греть? Вот, можно библиотеки сжечь. Книги оцифровать сначала, а потом пускай горят.
Я аж подскочила на своем лежаке:
— Ты чего? Да ты просто варвар какой-то — книги жечь!
— Да они уже пустуют, библиотеки! Ты давно заходила в читальный зал? Я вот зашел недавно: три читателя на квадратный километр! Прошел вдоль полок — там знаешь, сколько дряни скопилось?! Это не культура, это сплошная декорация, муляж! Вот скажи: зачем хранить производственные романы какого-нибудь лауреата Сталинской премии, которого издавали миллионными тиражами? Вот ты, известный антисоветчик, скажи, надо хранить десятками тысяч, в каждой библиотеке сборник «В помощь изучающим решения ХХIII партсъезда»?
— Надо! — завопила я, известный антисоветчик. — По этим сборникам ученые когда-нибудь будут историю восстанавливать, учебники писать настоящие, а не эту лабуду, которую сейчас школьникам втюхивают!
— Ты, как всегда, главное словечко-то и пропустила! Я сказал —сначала оцифровать. А только потом разводить костер.
— Вот такие, как ты, и сожгли Александрийскую библиотеку. Типа, зачем нам теперь глиняные таблички, глиняные таблички теперь отстой, мы на папирусах писать будем, жги ее, ребята, к чертям собачьим!
Неслышный официант аккуратно, обхватив тонкими черными пальцами бокалы, поставил на столик между нами два коктейля. Белая пена светилась изнутри и пахла кокосом.
— Они не потому сжигали. Из принципа! А я не уничтожать призываю, а поменять форму хранения знаний, что уже и делается, кстати.
— Ага, знаем мы эту форму. Сколько раз напишу заметку, буквально кровью сердца, потом нажму какую-нибудь дурацкую кнопку — и все сотрется. Так и с твоим цифровым хранилищем. Все раз — и пропадет.
— Ну, это предусмотреть можно – цифровое хранение, жесткие диски, система защиты, то, се.
— Вот прилетят инопланетяне, махнут магнитам и все твои диски сгинут!
— Ты уже и до инопланетян договорилась!
— А ты —до поджога! У тебя у самого поднимется рука – книги сжигать?
— “Настольную книгу агитатора” еще как поднимется. Особенно если на ней потомку кашку разогревать.
— А Бунина?
Мамонтов замолчал. Наверное, даже в пылу спора ему трудно было представить, как он будет жечь Бунина:
— Хорошо, Бунина ты отстояла. Конечно, есть книги, которые надо хранить вечно. И пусть будут музеи таких книг. Но миллионы томов и томиков, которые никто не читает никогда… Что съезд КПСС – они ведь и сейчас множатся, как инфузории туфельки. С этим что делать?
— Жечь, ясное дело, — победно взмахнула я пустым бокалом. —Ты еще подумай, кто будет на отборе сидеть, кто будет решать, что сжечь, а с чем и повременить?
— Вот сейчас допьем и засядем. Если бы я, как правильные публицисты, начал бы возмущаться, что библиотекарям мало платят,что их сокращают, меня бы никто даже слушать не стал. А когда загнешь про костры и тотальную оцифровку — кипятятся. За Бунина вступаются…
Вдали, на другом берегу, в темно-голубом влажном мареве, которое заслоняло от нас звезды, виднелся город. Строительные краны, вытянувшие стрелы прямо над крышами зеркальных коробок, придавали ему вид Стоунхенджа: гигантские жертвенные камни неведомым нефтяным богам.
Пора было двигаться. Разницы во времени между Москвой и Абу-Даби нет, но вставать предстоит рано: дела, которые занесли компанию столичных журналистов на берег Персидского залива, завершились, и утром надо ехать в аэропорт.
— Слушай, как тихо! Здесь даже насекомые не стрекочут! И птицы не летают!
— Не преувеличивай. Я за обедом у себя в мороженом муравья поймал.
Словно беря сторону Мамонтова, мимо беседки профланировала черная птичка на желтых лапках с таким же клювом и желтой же обводкой вокруг блестящих глаз. Она была настоящая.
