Это случилось зимой 1973 года — меня, только что ставшего первоклассником, понадобилось срочно вывозить из Москвы: обнаружилось легочное заболевание, аллергия на городскую пыль. Добрейшая участковая врачиха посоветовала маме взять для меня путевку в подмосковный детский санаторий, который находился в писательском городке Переделкино. Там, мол, и процедуры, и лечебные прогулки под соснами, и учеба, как в школе.
И я поехал в санаторий — старинную двухэтажную усадьбу с колоннами и запущенным парком.
Слово «Переделкино» было мне знакомо. «Я живу на даче в Переделкине. Это недалеко от Москвы. Вместе со мною живет крохотный лилипут, мальчик с пальчик, которого зовут Бибигон…»
Довольно скоро, кажется, на второй или третьей неделе моей новой жизни, воспитательница повела нас на эту самую дачу, где и находился самодеятельный, нелегальный в ту пору мемориальный музей Корнея Чуковского. Помню, мы долго отряхивались в теплой прихожей, долго избавлялись от своих пальто и валенок и наконец за кем-то уютным и добрым двинулись по крутой лестнице куда-то наверх, чуть ли не в небо.
А дальше — огромная комната с книгами и фотографиями, просто море книг. А перья вождя индейцев? А крокодил, сам собою вылезающий из середины книжки? А говорящий плюшевый лев!
Потом мы сели на корточки и по команде закрыли глаза. Когда открыли, нашим взглядам предстал механический паровозик, который сам собою бегал по полу, натыкаясь на наши ноги, сдавал назад, объезжал препятствия и гудел. Из трубы у него шел настоящий дым!
Когда я одевался, кто-то сунул мне в руку печенье. Спускаясь с крыльца, я почувствовал, что мои детские страхи по поводу привыкания к новым сверстникам и глухая тоска по дому немножко смягчились.
…Мне уже надо было уезжать из усадьбы с колоннами, но путевку продлили — и через некоторое время нас снова повели в тот удивительный лесной дом-музей, где, оказывается, еще недавно жил поэт, стихи которого мне читали вслух в далеком младенчестве. И снова — книги, лев, паровозик, индейские перья. И опять мы по команде закрываем глаза.
А потом выходим на лестницу и видим, как, звеня и пощелкивая, сверкая и переливаясь, сама собою спускается по ступенькам — под наш восторженный гомон — ловкая железная пружина, привезенная Корнею Ивановичу из Америки.
Когда меня, уже с другими ребятами, повели в музей в третий раз, я не выдержал и рассказал идущим рядом со мной соседям по санаторной палате, что их ожидает волшебная пружина, которая сама шагает по лестнице. Рассказал, что их ждут зеленые камни со дна океана, которые можно потрогать и загадать желание, Чудо-дерево на столе и бесконечные крокодилы. Слушали меня с сомнениями, которые, впрочем, скоро развеивались. Я чувствовал себя кем-то вроде старожила.
* * *
Через три года я вылечился и вернулся в Москву. Сразу после окончания десятого класса решил съездить в Переделкино: посмотреть, жив ли мой санаторий, жив ли музей. Был закат брежневской эпохи.
И тогда я попал на экскурсию для взрослых: Клара Израилевна, секретарь Корнея Ивановича, показывала дом какой-то семейной паре. Я пристроился к ним. Звучали имена Чехова, Некрасова, Блока, Репина, Уолта Уитмена. У окна на двери обнаружилась Оксфордская мантия, в соседней комнате — портрет молодого Корнея Чуковского, нарисованный приезжавшим к будущему детскому писателю молодым Маяковским… Оказалось, что у Чуковского был свой дом в Финляндии, рядом с домом Репина. И что он прославился еще до всяких сказок.
Понемногу с полок снимались книги, перед глазами плыли автографы Анны Ахматовой, Василия Розанова, Александра Твардовского.
Как теперь я понимаю, рассказывала и показывала та же самая пожилая женщина из моего санаторного детства — и теперь я мог ее разглядеть, как следует. Из каких-то ее реплик стало понятно, что она была хорошо знакома с хозяином переделкинской дачи.
Через пять лет она подарит мне свои «Записки секретаря» (в сборнике воспоминаний о Чуковском), а я начну приезжать чуть ли не каждое воскресенье.
И все равно я не сразу пойму, что заставляет людей неоднократно посещать этот самодельный музей. Не сразу осознаю и то, что этот дом круто изменил мою судьбу и отношение ко многим важным вещам.
* * *
Общественное положение в родном отечестве стало стремительно меняться, и неожиданно, летом 1987 года, я написал в газету небольшую заметку о сложной жизни народного музея Чуковского, который посетили уже десятки тысяч его читателей. (Тогда еще был в силе судебный иск от Союза писателей — о немедленном освобождении незаконно занимаемой литфондовской дачи; существование музея, властями, разумеется, не признавалось).
В зачине того моего старинного текста я вспомнил, как и сейчас, свое санаторное детство и назвал свой заступнический рассказ о музее точно так же, как эти заметки, — «Лесной дом». Тут же, как само собою разумеющееся, я упомянул, что старшая дочь Корнея Ивановича, писательница Лидия Чуковская, решила сохранить комнаты, где жил Чуковский, в том виде, в каком он их оставил. К тому времени ее имя не упоминалось уже более пятнадцати лет. Этого я еще не знал. Не знал, что она заступалась за Сахарова и в трудное время позвала в этот дом Александра Солженицына. Это станет известно потом.
По стране шагала перестройка, и статью напечатали, а мне, обыкновенному заводскому рабочему пареньку, передали добрые слова чуть ли не от академика Лихачева.
Года через три мне доверят провести первую экскурсию в нашем музее, и я узнаю, кто такая Лидия Корнеевна Чуковская и почему в книге воспоминаний о великом литераторе-труженике нет упоминания ее имени. Я даже с ней познакомлюсь.
…Перевалило уже за два десятка лет, как я сам провожу экскурсии — детям и взрослым, понемногу занимаюсь биографией своих героев, двух удивительных писателей — Корнея и Лидии Чуковских, пишу о них и их книгах, участвую в каких-то телефильмах и конференциях, готовлю выставки, выступаю на вечерах памяти. Дожил до того, что стал секретарем литературной премии имени Чуковского и снял жилье в Переделкине.
Все это немного странно.
Недавно на вопрос журналиста «Кто принимал участие в вашем воспитании?» — я ответил, не задумываясь: «Дом Чуковского».
* * *
Не так-то просто осознать, не срываясь в гордость и самовосхваление, что — по заповеданной ли традиции, по внутреннему ли движению души, в память ли о дорогих тебе людях (или по всем причинам вместе) — ты продолжаешь его, Корнея Ивановича Чуковского, заветное дело.
Ты участвуешь — вместе с горсткой соратников — в действе, которое пока что лучше чем «служение» и не назовешь.
Ты помнишь, что твой сегодняшний герой и кормилец выстроил рядом со своим домом библиотеку для детей, где сам поначалу выдавал книги. Ты знаешь, что он организовал кружки и наладил сотрудничество библиотеки с писателями, а потом с огромным трудом подарил эту библиотеку государству.
Он вложил в этот труд годы, выделив под описание «библиотечных битв» специальный раздел в своем дневнике.
А еще с середины 1950-х он начал дважды в год организовывать детские праздники-костры «Здравствуй, лето!» и «Прощай, лето!». И после этих праздников долго приходил в себя... Между прочим, «входной билет» в виде десяти еловых шишек и сейчас не забыт теми, кто приходит сюда со своими детьми и внуками.
Ты стараешься всего этого не забывать.
Экскурсия в Доме Чуковского — это всегда разговор: эмоциональный и увлекательный. Бесконечное общение с посетителями — вот, наверное, самый главный «экспонат» музея. Фото Виталия Каплана
* * *
…Знаете ли вы, что мои героические коллеги продолжают водить экскурсии спустя полтора часа после окончания рабочего дня: люди пришли — не выгонять же. Они же из другого города, ну как их отправишь?
Вот один из них — ныне заведующий музеем и обретающийся здесь уже четвертый десяток лет — принимает вечером по телефону заказ от какой-то учительницы и терпеливо объясняет, что очередь из школьных классов, растянувшаяся на полтора года, — это нормальное явление и надо набраться терпения. Свободной рукой он качает коляску с новорожденным сыном.
Вот над отчетными бумагами сидит другая — она приезжает из Клина, поднимаясь в пять часа утра, и параллельно работает в детском образовательном центре.
А вон тот засядет до полуночи монтировать на компьютере видеоролик о Фестивале Чуковского: в музей должны приехать детские писатели, и им надо вручить по компакт-диску на память.
* * *
Весной этого года мы пережили очередной костер «Здравствуй, лето!». На участке, казалось, скакали, кричали, читали вместе с поэтами стихи и подпевали детским бардам больше тысячи человек — для нас это непостижимо. Вечером того же дня мне рассказали, что автомобили стояли по обеим сторонам шоссе в таких количествах, каких никогда и не было. Я вяло защищался: мол, Ново-Переделкино разрослось, столица мощно и быстро вдвигается в наш маленький поселок, число семей увеличивается, да и интернет не спит, а там о нас много всего понаписано…
Кстати, в этот раз мне очень хотелось посмотреть «изнутри», попробовать понять, зачем люди тратят время на подобные события, зачем начинают звонить за два-три месяца до того, как этот самый костер будет разожжен. Я бродил за соснами и вглядывался в эти веселые разновозрастные семьи, пока чуть было не наткнулся на молодую маму, присевшую на пенек, чтобы покормить младенца. Конечно, я поспешил ретироваться, но она меня окликнула: «Вы меня помните? Я была у вас на экскурсии, когда еще училась в школе».
Если бы это был первый такой случай! Она еще приведет ко мне этого малыша — лет этак через пять.
Рабочий стол Корнея Ивановича, место его долгих поисков, сомнений, выматывающего, но счастливого труда — отправная точка путешествия по музею и судьбе Чуковского. Фото Виталия Каплана
* * *
В книге Лидии Корнеевны Чуковской «Процесс исключения» («Очерке литературных нравов») есть эпизод с запиской, найденной в середине 1970-х на могиле Корнея Ивановича. Вот он.
«В декабре 1975 года шел и шел снег. Когда я поднялась на могилу Корнея Ивановича, она была вся засыпана снегом. Я целую подушку столкнула со скамьи, прежде чем сесть. В кустах можжевельника что-то темнело. Я взяла в руки мокрый конверт и вынула промокшую бумажку. Буквы текли по страницам, как слезы. Подпись размыта совсем, нечитаема, числа не видно, прочитывается только месяц и год: XII, 75. Но слова, хоть и текут, а ясны.
Я прочитала:
“Спасибо Вам, Лидия Корнеевна, за то, что Вы, человек и писатель, одна из немногих настоящих писателей, оставшихся в России”».
Далее Л. К. напоминает, что записка эта написана и получена в стране, где имя адресата запрещено, изъято из обращения за «инакомыслие». И самое главное: «Удивительно ли, что какую бы живую благодарность ни испытывала я к моим западным переводчикам, рецензентам, издателям — русским и нерусским, — ничто не сравнится с тем благоговением, с каким несла я домой этот заплаканный орден. Орден братства».
Я вспомнил этот случай потому, что однажды испытал похожие чувства — ни в коем случае не сравнимые по масштабу, но, кажется, близкие душевно.
…Мы вывели из дома, закончив экскурсии, очередной ученический класс — это были младшие школьники. Моя группа, с которой мы успели за час общения даже немного подружиться, вышла первой и двинулась к воротам. Я присел на крыльцо перевести дух.
Вдруг от группы уходящих детей, что-то выкрикивая, отделился мальчик и подлетел ко мне: «Вот, нашел наконец. Дядя, возьмите, возьмите!»
Мальчик протянул мне теплый леденец «Чупа-чупс». И убежал.
Это, пожалуй, мой орден. Похвалы, конечно, были — но выше этой не знаю.
* * *
Может быть, дело еще и в том, что этот музей действительно поначалу создавал народ, а не государственные структуры? Ведь все началось с того, что кто-то просто подошел к крыльцу — с робкой просьбой посмотреть кабинет.
В течение четверти века здесь водили бесплатные экскурсии. Когда дом оказался под угрозой уничтожения, десятки семей писали в газеты письма. Когда, уже в перестроечные времена, он начал разрушаться — собирали деньги на ремонт…
Ну а сегодня, — спрашиваю я себя, — сегодня-то, когда нет «железного занавеса», когда в мобильный телефон закачаны десятки игр, а в рюкзаке за спиной остывает раскаленный айпод или плэйстешн… — почему подросток приходит сюда с родителями и на время отключается от бесконечных плодов потребительского рынка? Почему через пару лет мы видим их здесь снова и снова?
…Я все еще верю, что этот дом своими экскурсиями, праздниками, выставками и просто разговорами у крыльца участвует в какой-то очень важной подспудной работе, каком-то важном, почти секретном действе. Один из ключей к его пониманию, возможно, и есть тот теплый, тающий леденец, доверчиво протянутый мне на детской ладони. Но эту конфету надо еще отработать.
Фото на заставке: Екатерины Стуловой
