КАК ЗВУЧИТ "ЧЕЛОВЕК"

…Был 1991 год. Всего год до моего крещения и воцерковления. В то время я постоянно недоумевал по поводу библейских и евангельских противоречий, «странных» обычаев Церкви и трудных фактов церковной истории. Более того, я смеялся над этим «прахом веков».

Я мог бы засыпать этими вопросами православных… С одной оговоркой: вопросы мои были бы риторическими, ибо я считал, что и так знаю на них ответ.

Более того, именно тогда в анархо-синдикалистском журнале «Община» расходилась по рукам моих тогдашних единомышленников статья о Льве Николаевиче Толстом, который, как мне в то время казалось, так верно обличал церковников и так чудесно растолковал Евангелие, вычеркивая оттуда все нелепицы о Божественности и чудесах Иисуса Христа! Я сам был анархо-синдикалистом, но считал себя толстовцем, а потому умилялся вслед за нашим классиком нравственному значению Нагорной проповеди и прямо-таки ощущал, что становлюсь все духовнее, моральнее и, следовательно, совершеннее…

Уверен, что тут я совершенно не был оригинален. Ведь очень многие хотят быть хорошими. И не просто хорошими, а, говоря языком религиозным, — безгрешными, то есть идеальными в нравственном отношении людьми. И я хотел. И смотрел на то, как пытался (честно, всерьез и до конца) исполнить это Толстой. И сам старался изо всех сил. И было время, когда мне (по наивному самолюбованию, которого, кстати, не имел Лев Николаевич, человек принципиальный) казалось, что получается. И я смело обвинял Церковь, с ее идеей греха и покаяния. Ведь (цитируя Максима Горького) «Человек — это звучит гордо!».

Но постепенно я начинал замечать, как что-то меняется. Во мне стали копиться совершенно иные вопросы, обращенные уже к себе и к своей «вере»...

Отчего так жестоко била по самым родным людям столь яркая и простая на вид форма толстовской исповеди, его личные дневники? Отчего мне, несмотря на всю принципиальность мою, так ужасно было видеть кадры древней кинохроники, на которых жена Толстого Софья Андреевна, стоит перед запертыми дверьми дома, где умирает ее муж и куда ее не пускают соратники Льва Николаевича якобы по его воле?..

Как можно (ведь я историк, привыкший уважать исторические документы!) признать Евангельские вычеркивания и подчеркивания Толстого хорошим способом узнать истину: ведь если исторически Христос считал Себя Спасителем и Богом, то Евангелие Толстого превращает Его в обманщика, который обещал людям Истину и Спасение, а оставил одни лишь рассуждения о морали (особенно обострились эти вопросы после прочтения «Сына Человеческого» отца Александра Меня)?!

Почему я вижу в нашей среде, среде борцов за любовь и свободу, такую вот тотальную нетерпимость и нелюбовь — не только к идейным противникам, но и к собственным друзьям, посмевшим мыслить или выглядеть иначе?

По какой причине — по мере знакомства с историей социальных движений и революций — все наивнее представляется мне идея того, что, освободившись от «эксплуататоров» и отбросив «поповский дурман», сравняв с землей церкви и тюрьмы, общество достигнет идеальных отношений и все мы станем действительно свободны и счастливы?..

Казалось бы, вопросы эти разрозненные и имеют мало связи между собой. Но нет — в них есть общее. Общее в том: а прав ли я, веруя, что «Человек — это звучит гордо»? Имеем ли мы право сами, без высшего авторитета, без опасения допустить ошибку, без поправки на собственное несовершенство (которое я чувствовал в себе постоянно!) чиркать Евангелие, оплевывать Церковь, делить людей на «наших» и «не наших»?

С людьми я общался и начинал понимать, что они-то меня «хорошим» и «нашим» не считают и зачастую не так уж ошибаются. Я пытался доказать им обратное, делать им добро (как я его понимал) — и чувствовал, что меня начинают уже либо ненавидеть, либо вежливо терпеть. И главное, проблема была не в их «несовершенстве», а в том, что я по-прежнему оставался нехорошим человеком!..

Совесть не обманешь. И дальше оставалось либо признать, что нельзя (а значит, и не нужно) пытаться меняться к лучшему, либо вдруг почувствовать (не понять умом, а внезапно прочувствовать всем сердцем!), что меняться необходимо — а без Бога, своей гордостью и саморисовкой тут ничего не добьешься. Это момент, когда перестаешь себя считать ангелом и на грани отчаяния крестишь лоб, как некоторые атеисты крестятся и молятся перед боем… Нелогично, конечно. Но только после этого обнаруживаешь, что ты все-таки жив и что есть-таки воля меняться — с Его помощью, которую ощущаешь неизвестно как и откуда. Иррационально.

Но и само желание идеала в себе, добра, любви — разве оно так уж рационально, если задуматься?..

И вдруг оказалось, что я молюсь, что ощущаю присутствие Бога рядом — Бога, Который не поучает меня и не смотрит на меня сверху, но плачет вместе со мною, потому что знает цену человеческому страданию, смертному страху. Потому что Сам стал Человеком и пережил даже смерть…

И в этот момент у меня отпали (на время) все вопросы к Церкви, кроме самых простых и «детских»: что приносить с собой на крестины, как подойти к священнику за благословением, когда самый важный момент богослужения… А вся моя прежняя жизнь оказалась настолько далека от меня, что я — на самом деле! — забыл не только свои грозные вопросы Церкви, но даже ту самую статью о Толстом. И когда года через три она всплыла в интернете, это было для меня полной неожиданностью. Я читал — и не понимал, как мог написать такое…

И тогда мне пришло на ум, что если мы хотим на самом деле сделать человека счастливее, то прежде всего надо перестать идеализировать абстрактного «Человека», ради которого можно ненавидеть, отрицать и уничтожать человека конкретного, грешного, но живого. Которого — всякого! — Христос принимал, вопреки ярости иудейских партий.

«Бог умер», — писал Фридрих Ницше, а для меня вдруг стало ясно иное. Бог жив. Христос Воскресе — воистину! А вот «Человек», обожествленный моим революционным сознанием, погиб. Он обречен уничтожать самого себя, ужасаться делам своих рук, страшиться смерти. До тех пор пока перед ним, рядом с ним не окажется Бог, Который только и может помочь всем нам истинно выжить…