В старой бабушкиной хате, на родине моего отца, на месте которой сегодня лишь густой бурьян растет да рядом заброшенный сад умирает, стоял в зале вросший в угол старинный шкаф для посуды. С полочками, ящиками и застекленными верхними дверцами. Посуда там находилась. Праздничная. Посуду эту только на Пасху да Рождество доставали и еще тогда, когда бабушкины дети, дядьки и тетка мои в гости приезжали. Самую верхнюю полку старинного серванта, которого в те времена называли «буфет», торжественно украшала глиняная, расписанная разноцветными листиками макитра, в которой лежали самые главные документы, два крестика и иконка Спасителя.
В конце 60-х посуды добавилось, но старинная макитра свое главенство не оставила, все так же странно выделяясь среди современных рюмок и тарелок.
— Ба, — как-то спросил я, — а почему ты чашку глиняную не уберешь?
Вздохнула бабушка, да и ответила, что если бы не неказистая на вид, сделанная и расписанная местным гончаром макитра эта, то и меня бы на свете не было.
В 42-ом пришли немцы. Аккурат, к Спасу первому. Несколько дней в деревне пробыли и ушли дальше, к Сталинграду. Их сменили итальянцы, которые и подобрее, и поскромнее были. В бабушкиной же хате, на краю села у кургана и реки стоящей, трое немцев остались. За союзниками приглядывать.
В саду стояло несколько ульев. За пчелами следить в тот жаркий военный и горестный год, когда немец рвался к Волге, было некогда, да и некому. Урожайное лето цвело и плоды приносило. Пчелы наполнили ульи медом «под завязку» и стали лепить соты снаружи своего жилища.
Бабушка, по вечерам, распалив для дыма, отгоняющего пчел, сырую кукурузную кочерыжку, небольшими кусками соты эти срезала и детей своих, вкупе с непрошенными гостями, потчевала.
В сам же день первого Спаса случилось несчастье. Напились двое немцев местного самогона и решили сверх меры медком побаловаться.
День же был знойный, для пчел рабочий и поэтому, когда два пьяных мужика, совершенно внешне не вписывающихся в местную пастораль, решили вырезать заплывшие медом соты из самого улья, те ринулись защищать свое жилище.
Бабушка рассказала, что она в жизни такого крика не слышала, да еще на языке бусурманском. Из сада выскочили два немца, а за ними, кусая и преследуя, громадный рой пчел. Один из немцев, видимо больше соображавший в делах сельских, ринулся к речке, благо она неподалеку, а второй влетел в хату. Пчелы за ним. После крика, ругани и грохота опрокидываемых лавок и табуреток немец выскочил на улицу с автоматом. Первая очередь, вырывая из земли кусочки травы, легла перед ногами бабушки, которая прикрыв собой трех сыновей, среди которых был и мой отец, стояла у сложенного из камня забора.
Второй очереди он сделать не успел.
Между бабушкой и искусанным до неузнаваемости солдатом встал третий немец с макитрой в руках, из которой он только что ел мед с маком. В макитру немец зачем-то поставил маленькую иконку, висевшую над столом.
Немец кричал, указывая на иконку:
— Пауль! Готт! Готт! Пауль! — а затем, повернувшись к перепуганной женщине с детьми, к моей бабушке с отцом и дядьками, тихо добавил: «Киндер, Пауль, киндер… нихт шизен…»
Не стрельнул больше немец. Живы все остались. Вот и стояла макитра эта вместе с иконкой на самом видном месте в бабушкином буфете до той поры, пока я не вырос.
Так что Спас для меня это не только мед, яблоки, мак и Праздник. Это еще и макитра, и немец, знающий Бога.
