Поток православных паломников на Святую землю не оскудевает в течение всего года. Но особенно много людей стараются побывать здесь в дни Великого поста. Среди тех, кто накануне Пасхи посетил Святую землю в этом году, оказалась и постоянный автор «Фомы» Елена Зелинская, по замечанию которой приехать в Иерусалим еще не значит сразу попасть туда…
На одном метре этой земли больше жизни, чем в ином городе, — сказала я, глядя на мальчишек в кипах, которые гоняли мяч на тротуаре, у стены, сложенной из выпуклых камней. Табличка, написанная от руки на английском, русском и иврите, уведомляла, что за этой кладкой пыльного цвета томился апостол Петр.
— Причем также и в глубину, если копнуть, — ответил Сережа Чапнин*, подумал, остановился на секунду и посмотрел на небо, — а уж если взглянуть наверх...
Мы ускорили шаг, чтобы не отстать от коллектива.
Иерусалимов не счесть. Горластый восточный базар, обнесенный средневековой стеной. Белый западный полис с модными магазинами. Прифронтовой участок, с блокпостами и черноглазыми красавицами с автоматами в нежных руках. Памятник основателям в виде цветущего сада, где к каждому деревцу, к каждому кустику благоуханному подведен шланг с живительной водой. Нищий арабский пригород с кофейнями, где смуглые молодые люди курят за низкими столиками, вытянув ноги. Осуществленная мечта эмигрантов с бойкими людьми, болтающими на смеси русского с ивритом. Город церквей с Русской Свечой, как зовут здесь самую высокую колокольню, мечетями, откуда несется таинственный крик муэдзина, аккуратными греческими храмами и могучими строениями крестоносцев. И он — Небесный Град.
***
Скажите, что может чувствовать человек, которому экскурсовод, сидящий на первом сидении автобуса, повернувшись, говорит в микрофон:
— Посмотрите направо. Там Геенна Огненная. А налево, обратите внимание — долина Иосафата. Видите кладбище? Очень дорогие места. Ведь именно те, кто там похоронен, восстанут первые, когда наступит час Страшного суда.
Не знаю, как другим, но мне было бы непосильно путешествовать одной. Но я и не одна.
Наша экспедиция разместилась в четырех автобусах. Прихожане, священники Нижегородской епархии и сам владыка Георгий, с проседью в черной бороде. Мы с моей дочкой Анютой и другие москвичи, например, Сергей Чапнин, на правах гостей.
Я в Иерусалиме второй раз. Впервые сподобилась побывать здесь вместе с матушкой игуменьей и сестрами любимого моего Черноостровского монастыря, что стоит в городе славном Малоярославце. Ох, и крутило меня тогда. Главное, никак не могла смириться.
— Ну почему, — кричала я мужу (а кому еще могу я кричать?), — почему я, взрослая, самостоятельная тетка, должна подчиняться чужому капризу?
А дело было в следующем. Жили мы, матушкиными стараниями, в Горненском монастыре. Это довольно далеко от старого города, и, чтобы добраться до него, нужно было пользоваться такси. Матушка всякий раз вызванивала одного и того же знакомого таксиста. Тот, надо заметить, был разгильдяем и непременно опаздывал. Час, а то и полтора, нам приходилось кантоваться на мощеной площадке у ворот монастыря. Происходила вся эта история, между прочим, в августе. Представьте, как я кипятилась, причем во всех смыслах этого слова. Бог весть, откуда матушка терпение брала, глядя на мою надутую физиономию. Наконец, муж не выдержал моего напора и предложил один день провести, оторвавшись от группы. Матушка не возражала.
Выйдя из ворот, я демонстративно набрала номер такси по вызову. Машина появилась практически сразу. Мы сделали ручкой честной компании и забрались в прохладный салон. Прытко, как школьник, сбежавший с урока, я выскочила из такси, едва машина остановилась у Яффских ворот. За мною, расплатившись, вылез и муж.
Я немедленно захотела пить, ватрушку и новую шляпу. Мы подошли к лавке, где два вертких парнишки давили в стеклянной колбе шершавые гранаты. Я взяла в руки стакан, полный венозно-красного сока, а муж рассеяно полез в карман. Потом в другой. В третий. Короче, кошелька не было.
Мелочь на обратный путь наскребли по карманам. Матушка только головой покачала, глядя на наши смиренные лица, с которыми явились мы пред ее светлые очи. Вот такая история. Хоть в патерик записывай.
Но теперь-то я ученая.
Первым делом у меня перестал работать телефон.
— Это для того,— назидательно сказала дочка Аня,— чтобы ты сосредоточилась на паломничестве.
(Сама-то, между прочим, вечерами торчала «Вконтакте».)
Потом один за другим начали развязываться узелки. Вот, например, я задумала снять фильм про питерские храмы и их прихожан, но самой не справиться, нужен знающий консультант.
— Я сама найду тебе героев, — улыбаясь, предложила Наташа Родоманова.
Мне хорошо знаком ее голос. Моя мама, которая в силу возраста передвигается мало, в пасхальную ночь смотрит по телевизору службу из Петербурга. Я всегда остаюсь дома с мамой, и мы вместе слушаем, как Наташа ведет трансляцию из Казанского собора. Голос знаю, а саму ее, во плоти, увидела впервые. Плоть вполне под стать голосу — жаль, что во время трансляции ведущих не показывают.
— А это все для того, — поучает меня моя образованная дочь,— чтобы ты не суетилась, а во всем привыкала полагаться на волю Божью.
— Я вижу, как ты не суетишься со своим хвостом по философии.
— Мама, ну что ты все переводишь на пустяки!
— У меня самого, в смысле чудес и искушений, — Сергей деликатно уводит разговор от неприятной темы,— паломничество началось еще до отлета на Святую землю. Вечером схватился — нет паспорта. Три часа искал, уже почти отчаялся, нашел все-таки во внутреннем кармане куртки. Утром — продолжилось. Такси, которое с вечера заказали, не пришло. Якобы пробило колесо. Ждал, препирался с диспетчерами. Махнул рукой и поехал на своей. Еле-еле успел. Спасибо, отец Виталий сумел договориться, чтобы меня после окончания регистрации все-таки посадили на рейс.
***
Становилось жарко. Мы стащили с себя сначала куртки, потом свитера и кофты с длинными рукавами. Кстати, заметила недавно, что сложился типичный наряд православной прихожанки: длинная свободная юбка, в цветок или широкую полоску, нарядная светлая блузочка, туфли на низком каблуке — чтобы ноги не уставали стоять долгие службы, и легкий шарф, именно шарф, а не платок, элегантно переброшенный одним концом за плечо. Очень красиво. Мы с Анютой, как всегда, выпадаем. Ребенок строг. Белый верх, черный низ. Тугой платок. А я, как придется: джинсовая юбка, свитерок навыпуск, шарфик сползает на затылок. И обе в кроссовках.
Итак, мы ускорили шаг, чтобы не оторваться от коллектива.
Впереди нашей группы двигался, перепрыгивая через плоские ступеньки, экскурсовод по имени Павел, замыкал шествие отец Василий.
Мы шли по Виа Долороса.
Ух, как припекало.
Как нестерпимо жгло солнце, как хотелось пить и сохли губы, как кричали торговцы водой, жаля барабанные перепонки своими высоким истошными голосами, как резок был и прян запах желтого шафрана, как тянуло забиться в узкую полоску тени, ползущую от низких домов с террасами.... Проклятый город Ершалаим! Стоп, хватит.
— Сейчас вы пойдете по крестному пути Господа нашего, Иисуса Христа, — говорит он, обернувшись к нам грустным лицом. — Пусть этот путь откроется перед вами, как вся ваша жизнь.
***
Народу на улице — как на демонстрации. Мусульманки в длинных тяжелых пальто и хиджабах, эфиопы, в белых, как простыни, балахонах, лощеные иудеи с витыми пейсами, туристы в шортах. Как таран, несут наперевес огромный крест бразильцы. Поют сосредоточенно. Скользит сквозь толчею длинноволосый босой монах, красавец писаный. Кричат зазывалы, у серебряной лавки, где лежат навалом узконосые кувшины и пыльные лампы Алладина, торгуется семейство американцев, толстый араб крутит веретено с кебабом, пахнут ванилью сладости и льется холодный лимонад. Роскошные ковры и молитвенные коврики, жемчужные нити, гребни из оливкового дерева, библейское масло — нард и перламутровые радужные раковины.
— Да что же это такое? — сержусь я. — Самое драгоценное для всего человечества место, а что здесь устроили? Базар-вокзал!
— А как бы ты хотела, чтобы это выглядело? — спрашивает дочь. — Музей под открытым небом? Под стеклянный колпак?
Еще утром они кричали: Осанна! Но только Вероника выйдет на порог и протянет Ему свой платок. Молча.
— А вы знаете, — говорит Сережа Чапнин,— что если хотя бы один человек из толпы вступился за Него, то судьям бы пришлось отдать дело на новое рассмотрение?
— Только один?— спрашивает Аня. Она восторженно смотрит на обгоревшее Сережино лицо. Ей льстит, что она, студентка, может запросто разговаривать с настоящим редактором, и даже называть его по имени.
— Только один,— подтверждает Чапнин, и словно в поисках этого одного оглядывает кипящую вокруг нас толпу. Встряхнув рюкзак за спиной, он бодро ныряет в самую гущу, и мы семеним за ним, стараясь не терять из вида его светлую голову с перехваченным резинкой хвостиком волос.
— Мама, не отвлекайся!
Меня одергивает, а сама застряла у прилавка с рахат-лукумом, липким и прозрачным, как витражное стекло. Так и тянет взять розовый кубик двумя пальцами за сахарные бока, поднести к прищуренному глазу и рассматривать сквозь него золотое солнце.
Делать из этого места музей — все равно что накрыть стеклянным колпаком саму жизнь.
***
— В этой кафешке хорошо пересиживать дождь, — сказал Павел.
Он вел нашу компанию, петляя между столиками, коврами, распластанными прямо на тротуаре, игроками в нарды и многоцветными рядами кальянов. По виду местечко напоминало фургон, четвертой стены у него не было, а проем плавно перетекал в следующее заведение, в котором стены отсутствовали и вовсе. Мы расположились, словно на галерке, и через головы едоков и курильщиков наблюдали людское коловращение.
— Я как-то просидел здесь с туристами несколько часов. Сбегал к Яффским воротам за ракией...
— А что, разве здесь есть?— встрепенулись мужчины.
— Что вы, здесь, конечно, нет, — обычное для Павла сосредоточенное выражение, словно он все время внутренне нас пересчитывает, на минуту приняло строго плакатный вид. — Но с собой, — он пригнул голову, будто раскрывал большой секрет, — с собой — можно.
О ракии, впрочем, на таком солнцепеке думать не хотелось до отвращения. А вот о дожде... Я представила, как вдруг разойдутся хляби небесные, жаркие, и как хлынет ливень, и кинутся под навесы зазывалы, бросятся врассыпную продавцы, роняя по дороге серебряные блюда, расшитые бисером платья, кожаные сандалии, которые зовут здесь апостольскими, побегут, разгоняемые нежданным потоком воды, как бежали торговцы из Храма...
— Я думаю, — задумчиво протянул Сергей, — у нас этого уже больше никогда не будет.
— Чего не будет? — встрепенулась я. — Дождей?
— Нет, я имел в виду, — он покачал подбородком в сторону россыпи сувениров, — лавок, например, которыми по триста лет владеет одна и та же фамилия.
— Тут не только лавки, ключи от самого Храма Гроба Господня с двенадцатого века принадлежат одной семье. Это право им подарил Сулейман Великолепный, когда покорил Иерусалим. Причем правом открывать этими ключами двери владеет другая семья, — профессионально включился Павел.
— Как странно жить обыденной жизнью внутри чуда, быть в каком-то смысле его частью, — думала я.
Мы знаем, что брошенный предмет всегда упадет вниз, а не полетит, расправив крылышки, в облака. Точно так же они знают, что прадедушка отмыкал замок в дверях Храма, что правнук будет хранить ключи в заветной шкатулке сандалового дерева, и что когда наступит урочный день и час, то он вернет доверенное — тому, кого пошлет за ним Творец всего сущего. По Крестному пути они каждый день идут на работу, а библейские стены укрывают их от непогоды. Мы же как дети, перед которыми внезапно распахнули двери, и они топчутся на пороге, пораженные дивной красотой рождественской елки.
— А ведь у нас больше свободного времени не будет, — вмешалась Наташа. — Вечером Крестный ход, ночью — литургия. Когда же мы с вами к самому Гробу Господню попадем?
— Имейте в виду, — заметил Павел, — там очередь часа на два, не меньше.
— А как-то обойти это дело нельзя? — честно, по-нашему спросил один из нижегородцев. — Ну, договориться с кем-то, пусть проведут.
— Заманчиво, конечно, — вежливо ответил западный человек Павел, — но я бы не взялся.
— А во время ночной литургии, — подступилась с другого конца Наталья,— можно будет зайти в Кувуклию и приложиться к Гробу?
— Вообще-то можно, — уклончиво согласился Павел, — но там могут идти службы, и вас не пустят.
Народ томился. Быть в Иерусалиме и не попасть к самой его сердцевине,— сам себе потом не простишь, но и двухчасовая очередь энтузиазма ни у кого не вызывала.
— Вот,— подумала я, — удачный для меня случай: преодолею лень и за народ постою.
— Давайте так, — сказала я вслух, — я пойду держать очередь, а вы все допивайте спокойно кофе и бродите по лавкам. А время от времени заглядывайте и проверяйте, как я движусь.
Анюта схватила сумочку.
— Слушай, — удержала я ее руку, — ты же не хочешь, чтобы мама волновалась. Давай договоримся: приходи ровно через тридцать минут. Если еще далеко буду стоять, пойдешь гулять дальше.
— Хорошо, — уже на бегу крикнула дочка и смешалась с толпой.
Не люблю я, когда она уходит одна. Но ведь и удержать взрослую девицу при себе никак невозможно. Я вздохнула над вековечной родительской дилеммой, оперлась на стул, чтобы не ступать на больную ногу — старая травма от хождений и от жары ныла, как новая, и двинулась к Храму, благо, не далеко. Да там все не далеко.
***
Очередь обвивала Кувуклию плотным кольцом человек по десять в ряд, повторяя очертания ротонды. Колонны уходили вверх, в круглый сумрак купола. Я встала в конец. Справа от меня жалась семья казахов. Мать семейства шевелила губами, как школьница, приблизив к глазам раскрытый молитвенник, а отец, его лица я так и не увидела, переступал вместе с колыханиями толпы, не отрывая руки от стены Кувуклии, и двигаясь, словно вычерчивал на ней полосу. Впереди вытягивали шеи японцы.
В саму Кувуклию, храм в Храме, укрывающий место погребения Господа нашего Иисуса Христа, пропускают человек по пять, по шесть. И когда последний из допущенных, пригнувшись, выходил обратно на свет, плотные ряды словно одно-временно делали глубокий вдох и, выдохнув, волной сдвигались вперед. Позади меня пристроилась группа русских паломников. Ну, наших тетенек учить держать очередь не надо. Приняв форму ядра, они двинулись вперед. Не прошло и нескольких минут, как японцы, которые даже не заметили, как их оттерли, остались позади, мои робкие соседи-казахи вдавились в стену Кувуклии, а я в силу причин, которые ничем, как зовом Родины, объяснить не могу, оказалась внутри компании соотечественников, и, подпираемая крепкими русскими боками, поплыла по воле волн.
— Куда мы рвемся, — думала я, глядя в целеустремленные славянские лица под шелковыми шарфиками. — Куда спешим мы, прибежавшие в одиннадцатый час, запыхавшись и расталкивая локтями тех, кто стоит здесь с самого начала? Все расхищено, потеряно, разбазарено без всякого смысла и толку. Кто мы на этом празднике жизни и смерти? Почему нам опять больше всех надо?
Между тем Анны не было. Не было ее и через тридцать, минут, как договаривались, не появилась она ни через сорок, ни через час.
Туго зажатая с двух сторон, я крутила головой, стараясь не упускать из вида ни один из входов в ротонду. Страха еще не было, я знала, что страх навалится позже, а сейчас с неизбежностью тошноты подступала тоска. Пока еще помогали легкие средства: увлеклась, забрела далеко, а когда схватилась, оказалась где-нибудь у Дамасских ворот, откуда тащиться обратно не меньше получаса. Копошилась обида: что же так меня расстраивать, но это уже мелочевка, можно и пренебречь.
Тем временем меня выносило все ближе к входу, где суетился распорядитель. Плотный грек в черной рясе то отмерял новую микропартию, то вовсе перекрывал движение, пропуская монахов, то снова отодвигал загородку и кричал: «Руссия, бистро! Fullpeople!» — и махал руками, словно выгребая задержавшихся паломников наружу.
— Надо прекратить нервничать и сосредоточиться на главном,— думала я, стоя уже в первых рядах. Сейчас я зайду туда, где мне нужно понять самое важное. А я? Я только и думаю, куда подевался мой ребенок. Вот так всю жизнь, всю свою жизнь я провела, волнуясь за нее.
— Бистро! Бистро! — кричал грек.
— Как казаки в Париже, — подумала я, и, не чуя под собой ног, ни больной, ни здоровой, ступила на порог.
В висках стучало, словно я поднялась высоко в гору, словно в разреженной атмосфере на меня не хватало воздуха. Прикрытый плитой, стоял посередине маленькой комнаты камень. Это его отвалил от входа в пещеру своими легкими руками ангел в блистающих одеждах, и ждал, присев на него, когда придут ученики. Оттуда виден был край розовой мраморной глыбы, той, которая потрясла жен-мироносиц своей ослепительной пустотой. Мысль лихорадочно скакала и не могла уцепиться ни за одну букву, ни за один проблеск в сознании: что говорить? что делать? Вдруг, словно отворились затворки, и из каких-то неведомых глубин всплыли единственно возможные слова:
— Отче наш, иже еси на небесех…
И привычные сочетания, которые я речитативом произносила вместе со всеми, молящимися в храме, уютная домашняя молитва, которой учила меня, маленькую, мама, слились с грозной простотой библейских камней.
***
Жара потихоньку спадала. На выщербленных ступеньках, отделяющих храмовый дворик от улицы, сидели мои компаньоны по путешествию, без моей помощи отстоявшие свой срок к Гробу Господню.
— Анюту не видели?— спросила я, в общем не рассчитывая на ответ.
— Может, она в храме?
— Как же, — проворчала я и опустилась на теплый камень, вытянув вперед больную ногу.
— А что бы тебе просто не позвонить ей?— спросила Наташа.
— Ты забыла? У меня сломался телефон.
Дальше началась колготня, которая обычно сопровождает неприятности. Все наперебой давали советы, вспоминали, у кого на мобильном может оказаться Анютин номер, конечно, у Чапнина, но где сам Чапнин, его вроде видели в армянском квартале, он покупал крест с затейливым орнаментом, у кого есть его номер, номер есть, но именно на этом аппарате кончились деньги, наконец, есть деньги и номер, но не работает связь.
— Ну что ты так переживаешь? — Наташа присела рядом со мной и положила мне на руку теплую ладонь. — С ней ничего не может случиться. Загулялась, глаза разбежались от изобилия.
— Понимаешь, — неуверенно сказала я, — дело в том, что она однажды терялась. При самых страшных обстоятельствах. Если я не знаю точно, где она находится, у меня как черная пелена все в голове застилает.
Наташина ладонь стиснула мои пальцы.
— Время от времени мне снится страшный сон: я ищу Аню. Первые годы после того ужаса я все искала и не могла найти ее. Просыпалась оттого, что дыханье перехватывало. Потом, со временем, стало отступать. Помню, я проснулась на рассвете и закричала, тряся мужа за плечо: «Толя, я нашла ее! Нашла!»
Я с силой провела ладонями по лицу, словно сдирая с него напряжение.
— Ее нет уже два часа. Она такая доверчивая. Ее могут заманить куда угодно, обмануть, увлечь. А если у нее тепловой удар? Если она упала на ступеньки и разбила лицо?
— Я обойду храм. Вдруг она где-то в прилегающих приделах, — мой нижегородский друг поднялся и, не оборачиваясь, быстро пересек двор.
В конце улочки показался отец Василий. Увидев нас, он призывно помахал рукой, показывая на дверь в каменной кладке и, не дожидаясь остальных, исчез в стене.
— Пойдем, — сказала Наталья, — там, вверх по лестнице, как на антресолях, прячется греческая церковь. Подождем Аню там.
— Она же знает, что я должна быть в Храме.
Я автоматически поднялась вместе со всеми и прошлась с ними до низенькой, скрытой от ненаблюдательных глаз, дверцы. Наташа накинула на пушистую голову шарф и пошла вперед, все оборачиваясь на меня. А я встала, прислонившись к нагретой солнцем стене, лицом к входу в Храм Гроба Господня.
Паломники вытекали и втекали в раскрытые двери. Разноцветное людское месиво крутилось перед моими глазами, образуя пестрый ковер. Вдруг в толпе, слаженной общим неторопливым ритмом, мелькнуло движение, фиолетовое пятно, маленький вихрь. Я качнулась навстречу: вихрь, пятно и движение слилось в одно — в бегущую ко мне дочь. Она бежала, подпрыгивая, словно катила перед собой обруч, и лицо ее смеялось, и было таким детским, будто замерло в самом любимом мамами возрасте — лет десяти! Если бы она была виновата, я узнала бы сразу по сжатым губам и набыченому лбу. Нет, лицо ее было весело и легко, словно я приехала навестить ее в лагерь, словно она только что получила пятерку по музыке и неслась получать заслуженные восторги!
— Я стояла прямо за тобой! — закричала она, еще не подбежав. — Я пришла ровно через тридцать минут, но к тебе было совершенно не пробиться.
Она с разбегу толкнулась в меня всем телом и тут же отскочила: она не маленькая, чтобы устраивать нежности на улице!
— Я видела, как ты крутила головой.
— Что же ты не подошла ко мне, не крикнула?
— Как!? Меня сжали, как кильку в бочке! А где все?
Я крепко взяла ее за руку, и мы пошли вверх по ступенькам туда, откуда слышен был, словно из включенного телевизора, Наташин голос:
— Кирие элейсон…
— Ты что-нибудь успела купить в подарок?
— Успела, — Аня потупилась и снова рассмеялась. — Рахат-лукум.
***
Я опиралась на пальмовые ветви, точно на посох. Узкие стрельчатые листья кололи пальцы, а тонкое основание, к которому крепились зеленые лопасти, стояло крепко и несгибаемо.
— Сереж, мы случайно не твою ветку утащили? — осторожно спросили мы Чапнина. Стол, за которым возвышалась его спина, украшала тарелка с пятью видами капусты.
Сергей живо повернулся к нам:
— А я-то думал, где я ее забыл?
Он поочередно окинул нас взором главнокомандующего:
— Анюта, а чего у тебя физиономия такая постная? Это еда у нас постная, а вид у паломника должен быть бодрый и молодцеватый! Лена! Ты что тарелку отодвигаешь?
— Слушай, не могу уже, что ни возьму, все не нравится.
— Терпи! — вдруг строго сказал Чапнин, и, как бы смягчившись, добавил: — Немного уже осталось.
Он вдруг вынул откуда-то из капустных недр зеленый перчик:
— Мне знакомый монах посоветовал любопытный рецепт: если съесть перчик и сразу запить его горячим овощным супчиком, то эффект получается особый, будто принял 50 граммов водки!
Анюта чопорно поморщилась.
Я же доверчиво приняла из дружеской руки невинный овощ и зачерпнула ложкой зеленую дымящуюся замазку из круглой чашки с ручками по бокам.
— Это еще ничего, — сложив руки на животе, Чапнин с довольной физиономией наблюдал, как я машу обеими ладонями, пытаясь загнать воздух в пылающий рот. — Мне и острее попадались. А знаете, — оживился он, привлекая внимание соседей по столу, — оказывается, есть общество поедателей перца. У них даже введена единица измерения «жгучести» — шкала Сковилла. Доходит до 15 миллионов пунктов. Этот-то, — он проследил, благожелательно улыбаясь, как я лихорадочно глотаю шпинатовый суп, — больше, чем на сотню, не тянет.
— Ну, ладно,— он поднялся, подхватил пальмы и, пообещав обмотать их скотчем, чтобы нас с ними пропустили через границу (представляю, как мы идем через таможню с пальмовыми ветвями и выносным армянским крестом, настоящий крестный ход!), удалился.
Словно поджидая этого момента, в дверях ресторана возникла Наталья. Найдя нас взглядом, она уселась на место Сергея, расправив широкую юбку.
— Наташа, — сказала я совершенно невинным голосом, — нам только что Чапнин рассказал очень интересный рецепт. Вот видишь этот маленький зеленый перчик?
***
Началось с того, что пальм у нас не было.
Перед тем как пересечь Иерихонскую пустыню, наша экспедиция остановилась на привал у зеленого пятачка. С некоторой натяжкой его можно было назвать романтическим словом оазис. Там действительно росли пальмы, а в стандартном киоске в стандартной кофеварке варили черный напиток и раздавали в бумажных стаканчиках за стандартную мзду. Мы с Анютой заметили, что наши товарки по путешествию, опытные паломницы, собирают ветки, в изобилии разбросанные по поляне, придирчиво каждую из них оглядывают и волокут в автобус. По дороге к Иерихону экскурсовод объяснил, кстати, что пальмы — это, оказывается, вовсе и не деревья, а трава. Сбор веток нашими паломницами мы объяснили этнографическим интересом и подивились размерам гербария, могущего вместить в себя банановый, например, образец.
А выяснилось, что все совсем не так!
Когда мы поднялись на Елеонскую гору, откуда должен был начаться крестный ход, оказалось, что все, кто собрались на шествие, имеют при себе пальмовые ветви. Причем почти у всех верхние листья были изящно переплетены в виде креста. Тут мы с Анютой сообразили, как бездарно провели время на зеленой стоянке.
Между тем народ прибывал. Вокруг храма с терракотовой черепичной крышей собрались русские паломники, гречанки в черных тугих платьях, арабы. Приплясывая, взобрались вверх по каменистому склону эфиопы с трехконечными крестами, которые они поднимали и опускали в такт пению. Хлопотали, деловито пересекая церковный двор, священники. Ждали Патриарха Иерусалимского.
С террасы, выложенной каменными плитами, был виден город. Казалось, что он вырастает прямо из холма. Как грибы гигантской грибницы, прорезаются из сухой земли Иудеи дома с плоскими крышами, башни, круглый храмовый купол, прорезаются и упорно ползут, боязливо прижимаясь друг к другу, вверх, к столбу горячего света. Их распахивают плугом, стирают с лица земли, раскидывая камни, а они снова и снова поднимаются, влекомые наверх неведомой силой. С верхушки Елеонской горы город казался таким близким, что казалось: протяни руку — и она обожжется о золотой купол, как об утюг.
Я склонилась над фонтаном и прыснула водой в разгоряченное лицо. Мне все время казалось, что самое главное со мной все еще не произошло. Будто я что-то упустила, не дослушала, не дотянулась. Словно я должна была найти этот недосягаемый город, а он ускользал, распадался на фрагменты, как не сложившийся пазл.
— Мама,— воскликнула Аня,— смотри, там мать Параскева.
И верно: в тесной группе монахинь Горненского монастыря шли несколько малоярославских сестер. Они частенько приезжают в Иерусалим по своим послушаниям.
Молодая монахиня, уловив свое имя, остановилась и весело заулыбалась нам навстречу. Впрочем, я не знаю возраста матери Параскевы, у монахов всегда молодые лица.
— А я знала, что вы придете на крестный ход! — сказала монахиня. Она отсоединила от толстой связки две пальмовые ветви и протянула нам: — Я правильно догадалось, что вам они понадобятся?
Мы радостно приняли подарок, тронутые тем, что и здесь, вдали, так сказать, от Родины, мы все равно находимся под покровительством родного монастыря.
— А вы к камню уже подходили? Вообще про него не знали? Идите скорее, вы еще успеете, — мать Параскева показала рукой в сторону небольшой часовенки. — По преданию, на этот камень Господь ступил, чтобы сесть на ослика, на котором Он и вошел в Иерусалим.
— А интересно,— спросила Аня,— что случилось потом с осликом?
— Про ослика нигде не сказано, — развела руками монахиня, словно расстроилась, что жизненный путь такого знаменитого животного покрыт тайной.
— Известно только одно, — повеселев, вспомнила она. — Когда ученики накрыли спину ослика своими одеждами, то он загордился и решил, что это не ради Господа стараются они, а для того чтобы его, ослика, украсить.
— В таком случае, — заметила я,— можно предположить, что судьба его, как у всякого гордеца, была незавидна.
Мать Параскева вздохнула, печалуясь, видно, и о зазнавшемся ослике, и о гордецах.
По толпе пробежала волна оживления.
— Пора,— сказала мать Параскева. И правда, двери храма отворились, и на пороге появился Патриарх Иерусалимский.
Стараясь не терять друг друга из вида, мы с дочкой двинулись вслед за всеми по дороге, ведущей в Иерусалим.
— Сегодня мы кричим: «Осанна!» — думала я, — а завтра? Кто из нас завтра опять предаст Его: словом, делом или дурным помыслом?
Сначала мы держались в первых рядах, а один раз даже каким-то загадочным образом забежали вперед, так что несколько минут наблюдали, как шли впереди густой колонны Иерусалимский патриарх с владыкой Георгием, окруженные греческими священниками, которые с пением и славословием несли икону Спасителя. Потом мы, естественно, отстали. Мимо мелькали наши друзья, разрозненно и парами, в какой-то момент появился Сергей, качнул нам одобрительно пальмовой ветвью и исчез впереди.
И тут нам по-настоящему повезло! Мы оказались рядом с нижегородскими батюшками как раз в тот момент, когда их греческие собратья взяли паузу.
Самый старший из них поднял высоко руку, и над примолкшей колонной, над кривыми улицами, над балконами, с которых, перегнувшись через перила, глазели на нас местные жители, разлился раскатистый волжский бас отца Андрея.
— Благословен грядый во имя Господне! — пели священники, а за ними как-то сразу сплотилась и запела вся их нижегородская команда. Чем-то они все были схожи между собой: крупные, широкоплечие, густобородые, с веселыми глазами. Коренные русаки.
— Не случайно,— думала я, глядя на их прекрасные лица, — что спасение Святой Руси в Смутное время пришло оттуда, с Волги. Именно так нижегородцы шли за князем Пожарским, воины, купцы, жены, чьи имена, как обычно, забыли внести в историю, жены, которые сняли с белых рученек перстни, чтобы снарядить своих витязей в поход. Спасут ли и на этот раз?
***
Смеркалось. Тьма обволокла раскинувшийся перед нами город. Скрылись белые дома, витые силуэты олив и лабиринт улочек. Великая стена, составленная строителями Сулеймана из камней, которые скопились в предместьях Царского города со всех его эпох, ограждала собой кусок темноты. Зажглись уличные фонари. Но не повсюду, а только на короткой дороге между Гефсиманью и городскими воротами. В арке ворот тоже загорелся свет. И только он один и был виден с горы, по которой спускались мы, с пением и пальмовыми листьями. Только они, врата, сверкали перед темным, покрытым вечерним сумраком Иерусалимом, перед золотым Небесным градом.
И он ждал нас.
На заставке фрагмент фото David Poe
Читайте также другие материалы о празднике Входа Господня в Иерусалим (Вербное Воскресение)
*На момент выхода статьи - ответственный редактор «Журнала Московской Патриархии». — Ред.
