Двадцать лет назад на Чернобыльской АЭС произошел взрыв. О последствиях этого события для политики и экологии написано очень много. Но как самая крупная в истории техногенная катастрофа повлияла на души людей, принимавших участие в ее ликвидации? Что она изменила в их сердцах? Поздней осенью 1986 года я ехал в город Иванков Киевской области.
По краям дороги стоял странный лес, который будто покрылся коричневыми пятнами. Там, где прошли радиоактивные дожди, даже сосны и ели поменяли цвет своей хвои. И было видно, что они медленно умирают.
В ноябре 86-го я, тогда еще очень молодой священник, по благословению правящего архиерея Киевской епархии, был временно направлен на новый приход храма Рождества Пресвятой Богородицы в Иванкове, настоятель которого, отец Василий Высоцкий, тяжело заболел. Через три месяца меня утвердили на приходе уже постоянно.
Иванков – небольшой городок. Мой храм располагался рядом с его центральной площадью, где находился местный исполком, где, как я потом узнал, располагался штаб ликвидации аварии на Чернобыльской атомной станции.
Прибыв в город, я сразу понял, что здесь все будет совсем не так, как там, где я служил до этого. Обстановка постоянного страха, неопределенности, невероятная нервозность сказалась на людях удивительным образом.
Это были 80-е годы, период продолжавшегося в нашей стране засилия безбожия и атеизма. В церковь почти не ходили. Кто-то боялся, а кто-то просто был воспитан в духе воинствующего материализма и не видел в походе в храм никакого смысла. Прихожане тогда, в большинстве своем, были людьми пожилыми. В основном женщины. А уж об отношениях священников и власти и говорить не приходится.
Начало моей пастырской службы ознаменовалось весьма примечательным разговором, в котором староста храма напомнила мне:
– Батюшка, твое дело телячье: пососал и в стойло! Если хочешь служить в нашем селе, служи тихо. Не надо вводить никаких новшеств. А то доложу, куда надо, и тебя тут же здесь не будет…
И так было почти везде. Кроме города Иванкова.
Здесь в храм шли все. Кто-то задавал вопросы, кто-то просил, чтобы его покрестили. Мне приходилось исповедовать и причащать самых разных людей – по возрасту, по образованию, по социальному статусу. Были среди них и ликвидаторы, и просто местные жители.
И отношение со стороны власти было каким-то другим. Раньше за такую активность священника бы обязательно постарались “наказать”, но здесь мне никто не мешал. Беда сделала людей терпимее. Мне вспоминалась история Великой Отечественной войны, когда Церковь тоже получила частичную свободу.
Это было действительно невероятно. Я никогда не крестил столько людей, как там, на границе тридцатикилометровой зоны отчуждения...
Что особенно бросалось в глаза – так это отношение к смерти. Авария будто бы обострила в людях ощущение собственной смертности. Они вдруг стали очень твердо придерживаться православного обряда. Ответственность перед Богом и умершими словно взяла верх над страхом перед властью и строем.
– Батюшка, знаете, мы бы раньше не стали вас приглашать... – признавались мне многие.
Я был постоянно в пути – мне приходилось разъезжать по всему району, ведь наш храм оказался единственным действующим на многие километры вокруг. Часть сельских кладбищ осталась внутри зоны отчуждения, и мне приходилось все время пересекать ее границу. В дни пасхального поминовения усопших в 1987 году каждый день приходилось объезжать по несколько кладбищ, совершая заупокойные службы...
Однажды меня остановили дозиметристы. После их проверки пришлось сжечь мою рясу – она слишком “фонила”.
В 1996 году, на десятую годовщину чернобыльской аварии, в Ростове-на-Дону был освящен храм святого великомученика Пантелеймона, построенный при участии ликвидаторов-чернобыльцев. Но это событие оказалось приуроченным не столько к юбилею, сколько к другому трагическому событию. На предшествовавший тому 1995 год пришелся пик смертности среди ликвидаторов. Это вновь заставило людей перемениться. Многие из них поняли, что одной медицинской помощи им недостаточно – нужна еще и помощь духовная. Многие тогда осознали, что все проблемы и невзгоды, переживаемые нами, прежде всего, зависят от состояния нашей собственной души. И до тех пор, пока не совершится ее обновление, ситуация к лучшему не изменится.
Впрочем, к такому выводу пришли далеко не все. Бывшие ликвидаторы окончательно разделились на две группы: тех, кто впал в отчаяние, и тех, кто этого не сделал. Первые ищут облегчения “традиционными” методами, прежде всего, естественно, с помощью выпивки. С этими людьми особенно тяжело, они проходят мимо храма и не замечают его. К сожалению, есть среди них и те, кто решил не мучаться и собственноручно покончить с собой. Видимо, жизнь показалась им совсем безысходной.
А ведь у нас в церкви уже повенчались две пары бывших ликвидаторов. Эти люди продолжают жить и радоваться жизни, активно участвуют в работе нашего прихода...
Так же и с болезнями. Некоторые не хотят лечиться, перестают ходить к врачу, предпочитая игнорировать собственную болезнь. Мне кажется, что это неправильно. О собственном здоровье нужно заботиться при любых обстоятельствах.
Увы, все побывавшие в Чернобыле больны по определению. В той или иной степени это коснулось каждого. Среди бывших ликвидаторов очень много людей с расстроенной нервной системой и психикой. Поэтому найти с ними общий язык, успокоить их бывает порой очень трудно. Впрочем, не стоит забывать, что каждый человек – личность, и здесь “простых случаев” не бывает.
Я – священник. Говорить о проблемах взаимоотношения граждан с государством мне трудно. Ведь сказано: “Кесарю – кесарево!”. Хотя, конечно, мне постоянно приходится сталкиваться с проблемами моих прихожан, которые ощущают себя обманутыми. Действительно, нет ничего хорошего в том, что льготы отменяются или пересматриваются, в том, что, зачастую, реальной помощи не поступает. Но мне кажется, что проблема в другом... Да, у государства не всегда все гладко, об этом никогда не следует забывать. Полагаться только на кесаря – нельзя.
Первое время в Чернобыле работали наемные добровольцы. Им обещали большие деньги, льготы и прочее. За этим они и отправились на станцию – “подзаработать”. А что теперь? Того государства, которое обещало им помощь, больше нет. Как нет ни льготных путевок, ни громадной пенсии. Остались одни болезни, от которых уже не избавиться. И тут если человек не поймет, что сделанное им было нужно, что его жизнь – это не неудачная погоня за прибылью, а вклад в спасение чужих жизней, он очень быстро впадет в уныние и погибнет. Такое уже случалось.
Проблем сегодня очень много. И, к сожалению, отношениями с государством они не исчерпываются. Мне часто приходится слышать о распрях в среде бывших ликвидаторов, о столкновениях внутри ветеранских организаций. Эти беды не обошли и нашу Ростовскую область. Пожалуй, это печалит меня больше всего.
Когда я вижу это, я думаю: неужели за прошедшие двадцать лет мы стали меркантильней, чем были прежде? Неужели гордость, тщеславие и жажда власти взяли верх? Ведь я помню, какие отношения царили тогда в зоне. Двадцать лет назад те самые люди, которые сегодня борются друг с другом, вместе жертвовали собой во имя других, и ничего не пытались делить.
И я хочу сказать им: сегодня не время для драк! У нас слишком много проблем, слишком много болезней и горя. Нам ни в коем случае нельзя разделяться, иначе мы просто погибнем.
Наш приход старается хоть как-то избавить ликвидаторов от проблем. Мы никогда не берем с чернобыльцев плату за обряды – пусть хоть в церкви им не придется считать каждую копейку. Мы достраиваем аллею памяти при нашем храме. Надеемся создать полноценный мемориал.
Пусть это немного, но это пока все, на что мы способны…
