Библия под хруст попкорна

Я крещена в младенчестве. Мама родила меня, гостя у матери (та жила в другом городе). Как-то она проснулась: меня нет рядом. «Понесли крестить», подумала. И действительно, бабушка с прабабушкой носили меня крестить. А потом приехал за нами папа, принял меня на руки: «Ну, иди ко мне, раба Божия».

В детстве я много гостила у бабушки. Она водила меня в церковь раза два в году. Один раз причащать, один раз к Плащанице. Учила кланяться перед иконами. В углу была икона с горящей лампадкой. Бабушка приговаривала: «Бог все видит!» Я боялась Бога, Который все видит, немного боялась и иконы, едва различимой в темноте. И я кланялась Ему, надеясь, что Он не очень будет на меня сердиться. Ведь в свои пять-шесть лет я уже успела стать великой грешницей! Грехов моих было не счесть, и я мучилась от того, что Бог все видит. Днем я была смесью бандитки и плаксы. Несмотря на запреты, копалась в холодном песке, плевалась рябиной через трубочку, уходила без спросу к подружке, живущей в дальнем подъезде. Днем я думала только о своих девчачьих интересах: мультиках, куклах, подружках. Но вот наступала ночь, и Бог смотрел на меня с иконы. Я крестилась и кланялась, как научила бабушка. Как-то раз прибежала к завтраку: «Бабушка, я Богу поклонилась!» – «Умница!» – запричитала бабушка, а тетя с дядей, студентка и старшеклассник, стали надо мной смеяться и передразнивать: «Богу поклонилась!» Я была раздавлена. Разве можно сравнить молодых, задорных, умных тетю и дядю с бабушкой! Я разве что кулак ей не показала. И перестала кланяться.

К восьми-девяти годам иго было сброшено, и я вздохнула свободно.

Случилось это благодаря моим размышлениям наедине с собой. Я много думала о войне и страданиях. И вдруг словно ошпарило: если Бог был бы, разве допустил бы он войну? И эта мысль несколько лет вполне меня устраивала. Бог и война несовместимы. Раз есть войны, значит, Бога нет. Я высказала это со всей горячностью папе. Он посмотрел на меня спокойно и с жалостью: «Какая ты глупая!» И то же сказал, когда я указала ему на обезглавленного петуха: «Где же его душа, а? Мы его ощипали и есть будем, а у него душа где-то, да? Ха-ха!» Но сконфуженно замолчала, поймав папин взгляд, съежилась и почувствовала себя дурой.

Потом началась школа. Не столько влияли учителя, сколько подружки. Верить было пределом глупости. Вера для бабушек. И я внушала подружке, с которой мы недавно вместе размышляли о Боге: «Успокойся ты! Нету Его!» Сказала с чувством освобождения. А она ответила тихо: «Нет, есть...»

В церковь я продолжала ходить раз в году – для бабушки. В двенадцать лет взбунтовалась: хватит, не маленькая! Но мама сказала: разве тебе трудно, для бабушки?

Два года спустя произошел такой случай. Мы с братом, два глупых подростка, возились по-детски и толкнули маму. А мама сказала, что мы ждем малыша. Сначала я захлебнулась от счастья, но тут же сердце сдавила тоска: а что если мы, два оболтуса, навредили малышу, ведь толкнули маму сильно? И перед сном я встала на колени в темной комнате и просила Его, Который там, наверху, всем незаметно заведует: «Не дай, чтоб мы повредили маленькому! Чтоб ручки-ножки были... и глазки!!!» И я плакала.

А когда родился он, стал мне, пятнадцатилетней, дороже отца с матерью. Я носила кулечек, приговаривая: «Хочу, чтоб был мой! Мой, мой!» Он и был мой. Я была назначена крестной братика. Когда крестили его, папа, усаживая нас в машину, сказал мне: «Теперь отвечаешь за него перед Богом». Как я тогда понимала христианство своей пятнадцатилетней головой – очень смутно. Но поняла: произошло великое.

...Но вот кончилось детство, началась студенческая юность. В институте все было другое, все было интересно. А интересней всего было познакомиться с веселой яркой девушкой, которая приглашала нас всех в «Новую жизнь» изучать Библию. Мы все пришли из уважения к ней, а я осталась там года на полтора. Мама за меня не очень переживала, она знала, что я там не останусь. Мне повезло: из всех многочисленных сект, наводнивших Россию, эта протестантская организация оказалась с более или менее человеческим лицом. Впервые я сознательно читала Библию. Мы собирались по воскресеньям в кинотеатре, пастор читал проповедь, у каждого была Библия на коленях. Я стала читать Писание жадно, особенно полюбились мне апостольские послания. Без малейшего желания заучивать наизусть я случайно все же заучивала – так много и вдумчиво читала. Читала и плакала, радовалась: вот оно! Я погрузилась в неизведанный мир со всем жаром восемнадцатилетней души, много молилась, забрасывала вопросами пастора, руководителей групп. Ездила на конференции. Перестала влюбляться – душа работала в ином направлении. Но и этого скоро стало мало.

Когда я только начала ходить к евангелистам (от слова «протестанты» их передергивало), я совершила свой ежегодный визит в православную церковь, уже сама, в своем городе, без бабушки. В голове у меня была страшная каша. На исповеди мне и в голову не пришло сказать, что хожу к протестантам! Самым страшным грехом считала чревоугодие, и язык не поворачивался его назвать. А то, что собрания посещаю – какой же это грех? И я не сказала. Жаловалась на тоску, меня грызущую. Батюшка посоветовал читать Акафист Иисусу Сладчайшему сорок дней подряд. Я причастилась. А придя домой, я так страшно рыдала, что напугала маму. Она не знала, что делать. Никаких слов мне не нужно было, чтобы понять, что причастилась в осуждение. Никакие философские выкладки не могли меня утешить. Я разве что не выла, меня трясло. Мне было очень плохо.

Потом я схватилась за соломинку: акафист! И я стала его читать по вечерам, сидя за письменным столом, вчитываясь в незнакомые удивительные слова. Почитала несколько вечеров. Мне стало заметно легче, было чувство, что прощена. А за что – все равно не понимала! Но потом я перестала читать акафист и вновь с головой погрузилась в «Новую жизнь».

Двоюродная бабушка – монахиня сказала: раз ходишь к протестантам, нельзя причащаться. «Ну и пожалуйста!» – сказала я и перестала ходить в церковь.

В группах по изучению Библии я была как бельмо на глазу: одна задавала столько вопросов, сколько могла целая группа задать. Из посланий мне больше всего нравилось послание святого апостола Иакова. Тогда я еще не знала, что Мартин Лютер хотел его выкинуть из Библии! И с вопросами по посланию я приставала к руководителям, пасторам. Руководители мямлили. А пастор сказал следующее. Насчет исповеди: «Исповедуйте грехи свои друг другу, и Господь простит вам», он свел все в такую плоскость: «Ну и как же молодая девушка будет исповедоваться мне в блуде? Вы можете это представить?» Я так и села. Мне надо было исповедаться в тысяче вещей – почему же непременно в блуде?

На второй вопрос: «Если страждет кто, пусть позовет пресвитеров, и они помажут его, и молитва веры исцелит болящего», пастор сказал: «Я не знаю!» Сказал честно и сверкнул очками.

Надо сказать, пастор был личностью незаурядной, богато одаренной. Он ничуть не походил на типичного поверхностного американца! Я с ним подружилась, была просто в восхищении и от него, и от организации. И тем не менее временами душа кричала во мне, что-то настораживало. Позже я узнала, что лучшие места из его проповедей принадлежали блаженному Августину (может, он и не скрывал этого, я не помню). Время от времени он свидетельствовал против протестантизма, сам того не ведая. Например, рассказывал о бриллиантах. Чем настоящий бриллиант отличается от фальшивого? Фальшивый больше блестит, а настоящий – твердый. Вот и вера настоящая – твердая. Я вросла в кресло кинозала. Твердая. А фальшивая – блестит больше. А настоящая – твердая. А кругом началось: два притопа, два прихлопа, песни и гимны, которых я всегда в глубине души стеснялась. Разве можно эти, мягко говоря, безыскусные гимны сравнить с акафистом или утренним и вечерним правилом в православном молитвослове, куда я уже частенько заглядывала?

...А дальше – больше. Еще такой был пример на проповеди если хочешь сдвинуть стену с места, как лучше сдвигать: если подойти к стене вплотную или если отойти от нее и сдвинуть рычагом? Это пастор говорил о мире, коснеющем в грехе. Мол, бывает нужда отдалиться от него, чтоб изменить его. Меня обожгло: «Так это он о монашестве, которого сам же не признает!»

А третий довод был самый сильный:

«Почему жертву Авеля Бог принял, а жертву Каина – нет? Причина в неправильном поклонении». Тут мне стало все ясно. Здесь поклоняются, но неправильно. Я не принимаю такого поверхностного поклонения.

Помню, как на конференции мне внушали, что я спасена. Я весь день радовалась: «Я спасена! Я спасена!» А потом меньше: «Я спасена. Я спасена... Я спасена?» да спасена ли я? И твердо поняла, что – нет. Еще нет, во всяком случае.

На этой же летней конференции вся обстановка: гостиница, собрания, изучение Библии под хруст попкорна и бульканье кока-колы стали душить меня. Я плакала и не находила себе места. Пыталась молиться, все коленки ковром стерла, а все было плохо. И я поехала в церковь. Возникла, однако, проблема: платка у меня не было, а я думала, что без платка и не пустят. Но все равно поехала. Там и рядом были церкви, но я знала только один храм, куда изредка заходила после институтских занятий. Подошла к женщине у храма, говорю: платка у меня нету, как быть? А она достает из сумки новый (!) платок: на, надень, потом отдашь. Что, говорит, не хватает тебе наших святых? У протестантов-то нет святых, не признают. Я высокомерно посмотрела на нее: какие святые, о чем она? Разве мне нужны святые? Мне нужен Бог! Очень нужен! А у меня Его нет... Не хватает мне Его...

И я пошла в церковь, помолилась как могла. Свечи принципиально не ставила. И вернулась на конференцию.

Я призналась молодой «наставнице», американке: я ходила в православную церковь, мне было плохо. Она холодно пожала плечами. Уж на что они все там сахарные, внимательные, приветливые, а скажи «Православие» – и леденеют. Некоторые, поглупее, смеются. Поумнее настораживаются.

Бабушка-монахиня подарила маленький старый акафистник с изъяснениями некоторых догматов православной веры. В том числе причастия. Я была поражена. Я была согласна с каждым словом. То, что там написано, было не ново для меня, а давно знакомо. Только я этого не знала. И я подумала еще один шаг, один толчок – и я буду православная.

Но это случилось не так скоро. Я ведь собралась креститься в «Новой жизни». А совесть грызла, кричала, я не могла заглушить ее никакими доводами наставников. Накануне крещения я поехала к пастору домой для выяснения моих сомнений. Смутно помню его бегающих детей. Он провел меня в кабинет, усадил в удобное кресло и сам сел напротив. Я начала говорить: как я оскорблена отношением некоторых американских наставников к Православию, как они смеют смеяться, какие бывают там недалекие и неумные руководители... Пастор сказал, что это напоминает ему стрельбу в чучело: набивается чучело, называется как угодно, и стреляющий думает, что целится в то, во что он чучело наименовал. Они, глупые необразованные американцы, думают, что нападают на Православие. На самом деле они нападают на свою идею о Православии, не имеющую с ним ничего общего.

Я не помню, как мы вышли на разговор о причащении. И тут он сказал то, после чего я решила не креститься у протестантов. Я спросила: «Что такое причащение, по-Вашему?» Ответ был расплывчатый: «Что-то таинственное, великое... Воспоминание Господа». Ага! Воспоминание! А послание к Коринфянам? «Вкушающий недостойно повинен крови и плоти Господа». Пастор не согласился. Я встала, чтобы уходить. Мы оба понимали, что креститься в «Новой жизни» я не буду. А пастор вдруг сказал: «Такие, как ты, становятся монахинями!» Мне показалось, это вырвалось у него непроизвольно. На прощание он показал мне ряды книг, от пола до потолка. Там были и протестантские авторы, и католические, и мой любимый Честертон, и православные! Позже я думала: это американские девочки ничего не знают о Православии и глумятся. А главный их – все знает! И не принимает. Сознательно. Хотя для проповедей пользуется православными источниками.

А толчок к Православию произошел благодаря старенькой соседке, умирающей от рака. Мы давно были в какой-то мере связаны с бабушкой Настей (мы так звали ее с детства), поменялись квартирами, она и ее покойная дочь оставались с нами на день-другой, когда родители уезжали. Несколько лет я ее почти не видела: сначала дочь ее болела раком, и нам было приказано не подходить к их двери. Дочь умерла, а теперь болела она. В восемнадцать лет я понимала, что это не заразно, и заходила к ней. Она просила почитать ей Евангелие и книгу пророка Ионы, которую она очень любила. Я с удовольствием читала. А потом у нас были бесконечные разговоры и дискуссии. Как только мы доходили до моих посещений «Новой жизни», бабушка Настя возмущалась и начинала плакать. «Люди в храм Божий ходят, а эти по тиятрам собираются! Пасха на носу, а они – в тиятр!» Как только начиналась «волынка», я поворачивалась к бабушке «глухим ухом», как говорят англичане. Диалог прерывался, я ждала, когда она выговорится. Когда же она просто рассказывала о том, в каких монастырях она побывала, истории разных людей, я слушала, раскрыв рот. Рассказчица она была отменная. Живые карие глаза блестели при воспоминаниях о паломничествах, о службах. Иногда она останавливалась и закусывала губы от боли. От обезболивающих уколов категорически отказывалась: «что я буду лежать, как бревно? Язык не слушается, пошевелиться не можешь. Я лучше так, покричу-покричу – и отпустит». Много раз рассказывала она притчи, которые позже я читала в житиях святых. В ее исполнении они звучали ярко, прочувствованно. Тосковала по храму. «Скоро благоразумного разбойника будут петь, а я тут лежу...» Она заразила меня своей тоской, я все чаще наведывалась в храм: на пятнадцать минут, на полчасика. Не крестилась, свечей не ставила. Батюшек как огня боялась и не смотрела в их сторону. Почему-то решила, что буду соблюдать посты (еще вовсю посещая «Новую жизнь»), и праздники встречала по православному календарю. Песни мальчиков-зайчиков в «тиятрах» на Рождество и Пасху меня не устраивали, я шла в храм.

Люди умные начинают новое потихоньку и постепенно совершенствуются. У меня же с постом получилось наоборот: мой первый Великий Пост был самый честный, хороший пост в моей жизни. Я редко заходила в церковь, но понимала, что постится человек для Бога и старается ограничивать свои желания, не грешить. Я старалась согласно своему пониманию. Американцы приглашали отмечать день рождения в «Макдональдс» – так хотелось пойти поздравить девушку хорошую и не пошла. В театр пригласил студент-канадец на «Вишневый сад» – два года назад не смела и мечтать о подобной чести – и тоже не пошла. Так он больше и не звонил. Но к отказу отнесся с уважением, у него родители католики, понимают, что значит пост.

И вот первая пасхальная служба. Не ночная, утренняя, а мне так радостно. Приехала с другого конца города. Ушла со службы, не достояв до конца, когда почувствовала: вот я наполнилась. Люди недоуменно смотрели мне вслед, а я уходила счастливая. Даже место в транспорте на обратном пути кому-то уступила, хотя ноги гудели.

От бабушки Насти мне еще был дар: духовный отец. Другая ее дочь, которая ухаживала за ней, спросила, есть ли у меня духовник. Узнав, что нет, обещала поговорить с батюшкой, который причащал бабушку Настю на дому. И он велел мне прийти на исповедь.

Вернулась я после исповеди радостная и все плакала – так хорошо было. Впервые в жизни я задышала воздухом, не отравленным человеческими вымыслами. Дышала полной грудью и надышаться не могла.